Грязные игры. Часть первая. В Москве полночь

– Хоп, майли, – усмехнулся хозяин. – Ладно, договорились.

В небольшой комнате с белеными стенами стояла узкая деревянная кровать, шкаф и низкий столик с радиоприемником. Лишь сложенные в углу тонкие ватные одеяла – курпачи, да яркий ковер на полу подчеркивали азиатский колорит жилья. Акопов раскрыл шкаф, вынул светлый гражданский костюм. Невесомый, с большими накладными карманами, шелковистый на ощупь. В таких костюмах любят щеголять летом туркестанские чиновники средней руки. Костюм на кровать бросил, а сумку спортивную, с которой из Москвы летел, задвинул в угол шкафа. Тяжелая была сумка – с ТОЗовкой ручной сборки и комплектом оптики. Ну и кое-какие причиндалы для долгой командировки, вроде взрывающейся зубной пасты.

Из открытого окна долетал теплый ветерок и шевелил бежевую занавеску. На пределе слуха шумел за арыком город. Считай, отпуск получил, подумал Акопов, стаскивая грубую мятую форму, отчетливо пахнущую чужим потом, дешевым одеколоном и табаком. Ничего дешевого Акопов сроду не употреблял. Он достал махровое китайское полотенце, расписанное павлинами, и кусочек розового мыла, еще в Ливане купленного.

Вышел в коридор – услышал неторопливое гудение нескольких голосов в прихожей. Значит, прибыли очередные племянники гостеприимного дядюшки Рахмата…

4

На въезде в зону Толмачев показал караульному, молодому парню в плащ-накидке, скромное служебное удостоверение несуществующего института химии растений. Караульный ушел в неярко освещенную будку, повозился у пульта – белый шлагбаум поднялся.

– Спасибо, – сказал Толмачев в окно, трогая машину.

Охранник и ухом не повел. Будет он тут еще рассусоливать со всякими младшими научными сотрудниками…

За полтора часа, пока Толмачев ехал из Москвы, дождь кончился. На темной асфальтовой дорожке между двумя рядами высоченных тополей поблескивали в свете фар спокойные лужицы. Толмачев достал брелок с ключами, и вскоре уже снимал куртку в небольшой прихожей обычного щитового коттеджа. Тут чуть-чуть пахло старой пылью.

На кухне царил унылый дух казенного жилья: разномастные стаканы выстроились на сетчатой полочке над раковиной, электроплита на две конфорки была заставлена грудой дешевых тарелок. Холодильник, открытый нараспашку, хранил в недрах только собственную электровилку и смотанный провод.

Толмачев знал, что в таких коттеджах он работает не один, и раньше, по молодости, по любопытству, вполне понятному, хотел хоть однажды обнаружить следы предшественников – бумажку там или забытую ручку. Но в коттеджах после очередного жильца убирались на совесть…

Он порылся в настенном шкафчике, нашел медную джезву, из сумки достал банку с кофе. Не тянуло его в экскурсию по дому. Он и так знал, что тут есть – аппаратная, спальня да сортир с душем. Конечно, по правилам он должен был, войдя в коттедж, не пускать слюни в ожидании кофе, а бежать в аппаратную и начинать работать. Обычно в начале программы указывалась степень ее срочности. Но Толмачев, следя за поднимающимися со дна джезвы пузырьками, оттягивал начало. Кто знает, сколько суток придется здесь просидеть – в тихом лесу на границе областей, за высоким забором и пикетами охраны… Если проехать лес до конца, можно попасть в один из глухих тверских районов, где Толмачев вырос, где на старом затравеневшем кладбище в большой, разбросанной по речке, деревне, лежат родные… Сколько уж лет не ездил на малую родину?

Как ни долго ловил Толмачев кайф за пахучим бразильским кофейком, как ни растягивал удовольствие, покуривая длинную душистую сигарету, а час дела настал. Вторым ключом из связки он открыл аппаратную. Дорого дал бы какой-нибудь Джон или Мацумото, чтобы заглянуть в эту комнату. Естественно, на рабочий компьютер гипотетический шпион не обратил бы внимания, а вот на справочный… Он был напрямую связан с архивом конторы и запирался не только третьим ключом из связки, но и сложным кодом.

Толмачев тут же вставил ключ, набрал код. Экран потребовал сообщить пароль и степень допуска. «Менделеев, шесть», – отстучал Толмачев и усмехнулся. Он давно подозревал, что пароль к каждой теме подбирали без особых ухищрений. К физике ядра, скорей всего, паролем служит «Курчатов» или «Сахаров», а к аэрокосмической навигации – «Королев» или «Гагарин». А чего выдумывать! Этак и мозгов не напасешься, по всем темам напрягаючись… Однако проверять гениальные догадки Толмачев ни разу не пробовал. Любопытных в конторе не любят. И не ценят, вот что обидно.

Едва пошла программа, Толмачев запсиховал: никаких суток у него в запасе нет. Работу, образно говоря, надо было сдать еще вчера… А задача попалась заковыристая. Но именно для решения таких задачек Толмачева и держали. И деньги платили – весьма немалые.

– Обалдеть можно, – с тоской сказал Толмачев. – Что я – Шерлок Холмс вместе с Ватсоном?

Однако глаза боятся, а руки шевелятся. Самая российская пословица. В начале любой длинной дороги надо сделать первый шаг. А это уже китайцы поумничали.

– Ну-ка, – забормотал Толмачев, поворачиваясь на металлическом вращающемся кресле к справочному компу, – ну-ка, умник, скажи: что там у нас было веселого с королем Назиром? Тэк-с, тэк-с… Контрактик, значит, заключили, а поставка не состоялась. Кто перебил? «Кеми экспресс». А что поделывают сейчас шустряки из «Кеми экспресс»? Ага, дуба дали вместе с фирмой. Теперь эта шарашка называется «Кеми текноложи», С. А. Значит, Саут Африка?

Незаметно для себя, Толмачев всегда бубнил за работой. Ввел дополнительную команду на справку. Комп объяснил, что С. А. – Саудовская Аравия.

– Другое дело, – потер руки Толмачев. – Ближе к телу. А то – Саут Африка… Где имение, а где наводнение! Глуп ты стал, брат, просто до изумления.

К восьми часам утра Толмачев выпил два литра кофе и выкурил полторы пачки сигарет. Сердце у него моталось под горлом собачьим хвостом, руки дрожали. Когда в душевой в последний раз ободрялся холодной водой, глянул в зеркало и испугался: красные глаза, скулы вылезли.

– Зато, брат, – откомментировал свое изображение Толмачев, – тобой могут гордиться налогоплательщики. Прищучил, брат, ты эту бестию, расколол пополам… Остается ему паковать чемодан и мотать из Москвы с первым дилижансом. Хана! Никаких кредитов поросенку, чтобы на сторону не гулял…

Через несколько секунд спал он, дрых без задних ног, как после разгрузки вагона в студенческие годы. До самого вечера дрых, пока не разбудил телефонный зуммер.

– Отбой. Все нормально, спасибо. Ваш анализ включен в оперативную сводку. Можете возвращаться домой.

Умял ужин, который ему оставили в контейнере у входа. Повесил на гвоздике в прихожей ненужный теперь брелок с ключами. Захлопнул дверь и покатил в ночь. На проходной стоял другой мордоворот в накидке.

– До свиданья, – очень вежливо сказал Толмачев.

И не дождался ответа. Глухих они, что ли, набирают?

Опять дождик накрапывал. Осторожно ехал. Еще успеет добраться к Юрику, посидеть до закрытия бара, помахать денежкой.

А с хмырем этим, которого отловил сетью компьютера… Не чувствовал Толмачев перед ним вины. Наоборот, гордился сделанным. Анализ включили в оперативную сводку. Значит, действительно, важную линию чужих интересов обрубил Толмачев. Не дождется теперь сырья бывший союзник. Не будет у него, следовательно, нового ОВ. Как древние говарили? Канис мортус нон мордет – мертвая собака не кусает. Очень актуальный тезис в наше неспокойное время.

5

Разместили их в бывшей гостинице центрального комитета республиканской компартии, неподалеку от дома, который занимал премьер. Точнее сказать, московским визитерам предоставили флигель для ненужной теперь гостиничной обслуги. Сама гостиница, затейливая трехэтажная красавица из розового камня, какой помнил ее Седлецкий, превратилась в развалины. А флигель уцелел. Стоял он в глубине старого сада, у изножия невысокого холма.

Уныло выглядело временное жилище Седлецкого. Мебель, с бору по сосенке собранная, скорей всего, в разрушенных и брошенных соседних домах. Неистребимый слой копоти на подоконниках. Замызганные полы. Аккумуляторный фонарь. Сырое постельное белье. Одно было хорошо: в углу комнаты, под узким сводчатым окошком, блестела вода в мятом цинковом корыте.

Седлецкий сбросил униформу и принялся плескаться, ухая и отфыркиваясь. Представил, как в соседней комнате пытается помыться Федосеев и засмеялся.

Вода была холодной и ничем не пахла. Откуда она в городе, если насосные разрушены, а водозабор в горах захвачен партизанами? Наверное, колодцами пользуются. Потому вода и не пахнет. А если кому-нибудь стукнет в голову… плюнуть в колодец? Придется самолетами воду возить, как сейчас возят хлеб и патроны.

Оделся, глянул на часы и вышел в небольшой коридор. У входа на табуретке дремал ополченец, заросший до глаз черной курчавой бородой. Патриа о муэрте, подумал Седлецкий. Еще одна эпоха барбудос… Ополченец встал, поправил ремень калаша, вопросительно посмотрел на Седлецкого. Тот вынул из кармана клочок газеты, выразительно пошелестел.

В зарослях граната он постоял с минуту, привыкая к темноте. Хрустнула ветка.

– Мирзоев? – тихо позвал Седлецкий. – Ну, рассказывай.

Быстрым шепотом, почти на ухо Седлецкому, докладывал невидимый Мирзоев. Потом, чесноком и порохом несло от него.

Премьер стремительно теряет сторонников. У большинства руководителей воинских формирований его ориентация на Россию понимания не находит. Сопредельные мусульманские страны готовы помочь в войне против бывших соседей по социалистическому содружеству. Однако они дали понять, что никаких надежд на будущее не связывают с нынешним премьером. Большим доверием у них пользуется председатель парламента республики Самиев, бывший секретарь ЦК по сельскому хозяйству. Его поддерживает значительная часть хозяйственников.

За спинами премьера и председателя парламента полевые командиры ведут сепаратные переговоры с враждующей стороной. И эти переговоры почти ни для кого не секрет. Таким образом, налицо существование двух оппозиционных премьеру лагерей. Один, вокруг председателя парламента Самиева, еще не оформился организационно, но это вопрос ближайшего времени. Второй – в горах, на фронте. Есть и третья сила – партизаны, так называемые непримиримые. Они нападают и на правительственные войска, и на вражеские колонны. Мало того, непримиримые ходят в грабительские рейды на территории тех самых стран, с которыми ведут переговоры оппозиционеры.

– Короче говоря, банановый вариант, – подвел итоги информатор Седлецкого. – Переворот в Шаоне можно ожидать даже не со дня на день, а с часу на час.

– Нет, – вздохнул Седлецкий. – Это не банановый вариант… Скорей, это напоминает последние месяцы Наджибуллы. Однако, ничего нового, Мирзоев, ты мне не рассказал. Хочу услышать об обстановке в городе. На бытовом уровне.

– Понял… Муки осталось на два или на три дня. В госпиталях не хватает плазмы. Для перевязок конфискуют простыни и полотенца. Воды тоже не хватает. Вчера расстреляли паникера, распускавшего слухи, что вражеские бронетранспортеры видели в пригороде, в микрорайоне Достлык. Женщины поймали снайпера и забили камнями, не отдали патрулю.

– Колодцы охраняются?

– Ни к чему – постоянные очереди.

– Какое здесь отношение к дивизии Лопатина?

– К нашей дивизии? По-разному относятся. Одни требуют разоружить и отправить в Россию. Другие предлагают склонить Лопатина на службу республике.

– У тебя остались контакты в горах, Турсун?

– Конечно.

– Тогда подбрось дезу: в дивизию Лопатина поступило новое вооружение. Следствие визита московских гостей. Все равно о нашем прибытии уже известно. Ещё хочу встретиться с партизанами.

– Зачем? – удивился невидимый собеседник.

– Долго объяснять, – жестко сказал Седлецкий. – Итак, подбрось дезу. Пусть нападут на Лопатина. Второе – сведи с партизанами. Завтра, кстати, мы выезжаем к вам в дивизию…

– Постараюсь, – вздохнул информатор.

Седлецкий возвратился во флигель и с чистой совестью забрался в постель. Только начал засыпать – пришел Федосеев. Растрепанный, в бриджах с широкими подтяжками и вислой майке.

– Выпить нема, Алексей Дмитриевич? – спросил с порога.

Седлецкий потянул из-под кровати дорожную сумку, достал плоскую стекляшку с армянским коньяком.

– Я один не могу, – объявил генерал.

Пришлось Седлецкому выбираться из угретого гнездышка, шарить в ободранной тумбочке. Стакан нашелся. Генерал посмаковал коньяк, кивнул на сумку:

– Зачем вам эта штуковина? Ну, пистолет…

– Стрелять из него буду, если понадобится, – пожал плечами Седлецкий. – Мы же в зоне интенсивных боевых действий…

– Можно посмотреть? – спросил Федосеев.

Что ты будешь делать, с таким любопытным… Генерал повертел ПМ, подергал предохранитель и бросил оружие на кровать.

– А вот это лучше…

И вытянул из-за пояса, из-под майки на необъятном пузе, древний «вальтер» с белесым от потертостей стволом.

– С пятидесяти метров – всю обойму в десятку кладу, как в копеечку! – похвастался. – Ну, не всю… Однако кучно. А себе, Алексей Дмитриевич, почему не наливаете?

Седлецкий и себе плеснул, приподнял стакан:

– За что пьем, Роман Ильич?

– За то, чтобы ноги отсюда унести, – серьезно сказал Федосеев. – Не возражаете против такого тоста?

– Не возражаю…

– Вам сколько лет? – спросил генерал.

– Ровесник Победы…

– А уже давно профессор. Завидую… Я вот академию бегом кончал. Диссертацию по какой теме защищали?

– По изафетной конструкции языка дари. Иначе его называют фарси-кабули. Если это что-то вам говорит.

– Тонко, – пробормотал Федосеев. – А к нам почему пошли?

– Потому и пошел, что ни в одной другой конторе мои знания не понадобились.

– А что, Алексей Дмитриевич, – прищурился генерал, – в здешних краях тоже говорят на этом… фарси-мерси?

– Да ладно вам, Роман Ильич, – усмехнулся Седлецкий. – Не ходите вокруг да около. Вы же не просто так заявились в час ночи – о филологии покалякать…

– Меня ваши проблемы не касаются, – сказал генерал. – Хочу предупредить: я в ваши шпионские игры не играю. Вот и все.

– А с чего вы взяли, что я тут играю в шпионские игры? Сами знаете, я здесь от комиссии по гуманитарному сотрудничеству.

Федосеев налил себе, выпил и сказал:

– Не вешайте лапшу на уши, профессор. Я кожей чувствую, что затевается некая пакость. Еще в Москве это понял, когда узнал, что вы едете с подачи Соломина. Где Соломин – там и пакость. Это по его приказу под Андарабадом кишлак сожгли. И все очень ловко свалили на душманов. Итальянцев с французами возили – фотографировать зверства моджахедов. Как же – независимая пресса! И пресса потом не возникла, когда базу Мавлюд Шаха ковром бомбили, напалмом и дустом посыпали. Вы не работали под Андарбадом, профессор?

– Справьтесь в личном деле, – холодно сказал Седлецкий. – И вообще. Роман Ильич, не вынуждайте подавать рапорт…

– Х-ха! – отмахнулся Федосеев. – Напугал ежа голой задницей… Не думайте, что я из ума выжил, старая перечница… Я просто сучьих методов не люблю! Даже воевать надо так, чтобы тебя потом не презирали. Понял, нет? Ну, бывайте здоровы.

Он ушел, а Седлецкий еще долго бесцельно глядел в темноту. Действительно, старая перечница… Он вспомнил Андарабад и поежился. Не спалось, несмотря на «ночной колпачок» коньяка. Он размышлял о Федосееве.

Генерал никогда не скрывал, что по убеждениям он – активный «союзник». Так называли в Управлении сторонников возрождения Советского Союза. Однако генерал Федосеев был не только одним из бывших чинов в минобороны, но и членом парламентского комитета по военной реформе. А уж в этом качестве он упрямо, как бульдозер, пробивал идеи армейского строительства, идеи, почерпнутые из старого великодержавного сундука.

Федосеев откровенно – и на парламентских слушаньях, и в газетных интервью – высказывался, что «сувереннобесие» есть болезненное поветрие, вроде кори или гриппа. Переболеют, мол, младшие братья этой корью, надоест им махать возрожденными или только что выдуманными национальными флажками, оголодают – и потянутся вновь под крышу старшего брата, в общий дом… Потому, значит, надо сохранять старую структуру армии – вплоть до бывших военных округов. Пусть штабы этих округов и располагаются сейчас далеко от места будущей дислокации. Придет время – вернемся. И в Тбилиси, и в Ташкент.

Однако ветхозаветного оптимизма генерала Федосеева в Управлении не разделяли. Слишком далеко ушли младшие братья по дорогам суверенитета. И никогда они в прежнем качестве не вернутся в общий дом, хоть трижды воскреси Союз. Факт остается фактом: у России больше нет буферных республик. Она в очень короткий срок оказалась в кольце зарубежья.

Поэтому в Управлении стремительно сворачивали операции в Африке, Латинской Америке и на Ближнем Востоке. Пришла пора создавать агентуру, опорные точки, системы явок в непосредственной близости от России, буквально на территории вчерашнего Советского Союза. Задача эта облегчалась тем, что еще не все связи с бывшими братьями по лагерю были разорваны. Да и в самих республиках хватало людей, в том числе, во властных структурах, которые почти не верили в успех независимого развития собственных стран. Эти люди слишком долго служили Союзу, слишком много потеряли, оказавшись без этой службы… И еще они гораздо лучше рядовых сограждан сознавали силу имперских традиций.

С помощью этих людей – бывших партийных и государственных чиновников разного уровня – плелась сеть. Не будет Союза, но останется сфера имперских, то бишь, державных интересов. Эту сферу надо надежно контролировать. Американцы не потерпели ущемления собственных интересов ни в Гренаде, ни в Никарагуа…

Этого внутреннего закона сцепления разных стран и режимов, имперского закона, не хотел видеть за внешней оболочкой – единый флаг, единые границы – генерал Федосеев, старая перечница. Такие парламентские «несгибаемые» и вредили делу империи больше, чем кучка тщеславных президентов бывших союзных окраин.

Все равно подам рапорт, подумал Седлецкий, засыпая.

6

Дом Рахмата на тихой улице старого Ташкента, неподалеку от арыка Калькауз, был опорной точкой. Почти двадцать лет Рахмат возглавлял одну из резидентур в Пакистане, прикрываясь положением хозяина небольшой посреднической фирмы. Когда Советы ушли из Афганистана, исламабадского коммерсанта отозвали на родину. Он купил дом в Ташкенте и стал, по легенде для соседей, паспортного стола и собеса, ушедшим на покой мелким чиновником внешнеторговой организации. Жену, мол, схоронил на чужбине, детей Аллах не дал. Соседи искренне жалели бобыля, ибо одиночество в старости считается на Востоке немалой бедой.

Понятно, почему так радовался Рахмат-ака, когда у него изредка появлялись племянники из глубинки. Рослые, ладные, бритоголовые, в черных квадратных тельпеках, расшитых белым шелком, в неброских темных костюмах… Настоящие провинциалы, почтительные к старшим и уважительные к равным по возрасту. Юсуп работал экспедитором строительного управления, расположенного в Шерабадской степи, неподалеку от афганской границы. А Назар был экономистом совхоза, затерянного в зеравшанских горах.

В тот вечер любой из любопытных соседей мог бы видеть такси, на котором прибыли к дядюшке оба достойных племянника. Очень скромными, вообще-то, оказались родственники у старика, если учесть, что Юсуп закончил строительный институт, а Назар – экономический факультет МГУ. Юсуп был уфимским татарином, а Назар – марийцем из Ижевска. Ему труднее когда-то давался узбекский язык. Оба в студенчестве увлекались восточными единоборствами, плаваньем, стрельбой, что и предопределило их судьбу при «отлове» на военных кафедрах.

Племянники, приехавшие на такси, с почтением встретили за столом еще одного родственника. Сабир Мардонов, он же Тевосян, он же Акопов, как старший в группе, многое знал о новых двоюродных братьях. А свежеиспеченные родственники знали о нем лишь то, что соответствовало легенде.

Однако мало ли что гласит легенда… И мало ли разных легенд было у Акопова! На самом деле он родился под другой фамилией в семье армянина и таджички, в городе Оше. С детства хорошо знал киргизский и узбекский – язык соседей и товарищей по играм. Хуже, как ни странно, таджикский и армянский, потому что в доме, в основном, говорили по-русски. Закончил институт Азии и Африки, собрался в аспирантуру, но тоже был «отловлен» Управлением. В свои сорок лет успел поработать в Ливане, Израиле, Объединенных Арабских Эмиратах, не раз ходил с диверсионными группами по югу Афганистана. Те, кому положено, знали Акопова как дерзкого, хладнокровного, с большими лингвистическими и актерскими способностями исполнителя самых рискованных операций.

И вот теперь, приглядываясь к новым родственникам, Акопов испытал подспудное чувство неуверенности. Не в этих молодых белозубых ребятах было дело… Впервые ему поручили задание на территории бывшего Союза. Дома. За границей, было проще – чужие люди, чужая земля. Здесь же все касалось своих. Акопов прекрасно понимал, что не имеет права на эмоции. Они в его профессии – непозволительная роскошь и помеха в работе. И все же…

Плов из молодого барашка с горкой вареного чеснока и кислыми ягодками барбариса, был съеден. Зеленому чаю тоже отдали положенные почести.

Рахмат прибрался на столе, раскинул подробный план городского квартала с площадью и небольшим сквером. Рядом положил два десятка цветных фотографий этой площади – в разных ракурсах, с раскадровкой по деталям.

– Смешной фонтан, – задумчиво сказал Юсуп, разглядывая снимки. – Такой стоит на Выставке в Москве.

– Не отвлекайся, – Рахмат постучал витым черенком серебряной ложечки по плану площади. – Вот здесь – трибуна. С того места, Юсуп, где ты будешь стоять со своими ребятами, открывается левое крыло. Сюда и бросится толпа…

За полночь в комнату Акопова вошел Рахмат. «Племянник» сидел на подоконнике и смотрел в сад, в тихую и теплую южную ночь.

– Молодежь спит? – спросил Акопов.

– Как и полагается молодым… А ты что полуночничаешь?

– Потому что не молодой. И еще почему-то хочется выпить.

– Слабак, – усмехнулся Рахмат. – Как же я всю жизнь – ни табаку, ни водки? Правоверный мусульманин. До сих пор не могу привыкнуть, что в здешних чайханах водку подают. В чайник, правда, наливают, чтобы Аллаха не гневить. Ладно. Как тебе понравились младшенькие? Исполнительные ребята, кстати сказать.

– Да, вероятно. И старательные. Уже хорошо. Главное, чтобы в деле… Как это будет по-узбекски? Вот-вот, не импровизировали.

– Помнишь, как тебя из-под Тахтакуля вывозили? – засмеялся хозяин. – Сплошная импровизация.

Акопов вздохнул. Он с группой тогда вернулся из рейда по Регистану, потеряв половину людей. А советская авиация по ошибке разбомбила десантный батальон, который дожидался группу Акопова. Аккуратно расколошматила, тщательно, как только и можно разделать своих… Придя в точку рандеву, Акопов нашел сожженную технику и шайку местных мародеров, которая подбирала то, что осталось от батальона. Незначительную часть уцелевших Акопов догнал уже в горах, на марше, и тут же пришлось ввязываться в бой с какой-то душманской частью, вооруженной до зубов китайскими минометами и американскими эр-эсами. Бежали шурави так, что пятки сверкали… С одним из своих людей Акопов забился на явку в крохотном кишлаке, где нельзя было по нужде во двор сунуться… Две недели Акопов ждал известий от Рахмата, и эти две недели были самыми длинными в жизни.

– Все думаю, – сказал глухо Акопов, – там, в Афгане, чего больше было, Рахмат, ошибок или предательства?

– А я об этом не думаю, – после некоторого молчания сказал Рахмат. – И тебе не советую.

– Понимаешь, у нас с тобой есть привилегия думать, – упрямо сказал Акопов. – Заслужили такое право… На мысли, на сомнения.

– Ты еще до сих пор не понял, в какую цену встают сомнения? – вздохнул Рахмат. – А я вот… Лет тридцать назад… Засомневался, когда надо было убрать своего же. Не поверил, что он, тварь, сдал двух моих агентов. Не было для этой сдачи видимого обоснования. Потом я убедился. Нашлось обоснование… Но поздно! Еле сам ноги унес. Так что души сомнения, джон, души!

– Старик, не путай хрен с пальцем! – досадливо сказал Акопов. – Я тоже не буду раздумывать, если попаду в подобную ситуацию… И не раздумывал, поверь! Но я о другом говорю. Иногда я чувствую себя инструментом. Надежным, острым… Таким, знаешь, мечом Аллаха. Всегда ли он прав, вот в чем вопрос!

– Кто?

– Аллах, кто же еще…

– Ложился бы отдыхать, – резко сказал Рахмат. – Если уж позволил сравнить себя с инструментом, то продолжу метафору, не обессудь. Сомнения – ржавчина, разъедающая самую надежную сталь. А ржавчину убирают наждаком. Мы профессионалы – не раскисай!

Акопов посидел еще немного в одиночестве и забрался в постель. После нескольких упражнений для дыхания спал он крепко, и ничего ему не снилось.