Юрий Бондарев

Из студентов наибольшую активность на собрании проявили Михаил Годенко, Григорий Фридман (Бакланов) и Бенедикт Сарнов. Но каждый из них вёл свою линию. Скажем, Годенко негодовал по поводу своего однокурсника Владимира Бушина («Сегодняшнее поведение т. Бушина требует серьёзного обсуждения»). Фридман просил пересмотреть решение об исключении Ларина, призывая проявлять «больше внимания друг к другу». А Сарнов хотел, чтобы начальство заменило доцента Витошкина на другого, который лучше бы разбирался в литпроцессе.

Бондарев, судя по протоколам, предпочёл на собрании отмолчаться, и Поженян этого не забыл. Может, поэтому он впоследствии отзывался о писателе лишь в негативном ключе.

Поступая в Литинститут, Бондарев собирался продолжить военную тему. Но Гладков, давно уже ориентировавшийся исключительно на Агитпроп ЦК, знал, что эта тема вызывали у верхов весьма болезненную реакцию и за нее легко можно было оказаться в ряду неугодных авторов. Неслучайно он настраивал своих студентов писать о мирном времени. И Бондарев с Фридманом упорствовать не стали – они нашли новые темы.

В целом Гладков был доволен этими двумя своими учениками. Подводя итоги их первого года обучения, он обоим выдал положительные характеристики. У Бондарева старый мастер отметил наблюдательность, вдумчивость и склонность к обобщению. «Если он ещё недостаточно свободно владеет литературной техникой, а бедность словаря мешают ему быть экономным в слове, – отметил Гладков, – его хорошее знание жизни и людей, чтение и работа над собой дают основание полагать, что он добьётся больших успехов. Это политически зрелый человек и в своих рассказах и в выступлениях обнаруживает широкую осведомлённость во всех областях советской действительности и всегда требователен к идеологической ясности в своих рассказах и в произведениях товарищей. Это один из самых строгих и принципиальных критиков. Его последний рассказ „Ранней весной“ вполне литературен, хотя в некоторых местах и требует внимательной доработки. Он рекомендован для напечатания в альманахе» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 129).

Признал Гладков наличие таланта и у Фридмана. Но к нему он отнёсся более критически («Герои его рефлексируют и бредят ‹…› Ему нужно много работать и научиться находить нужные темы»).

Но вообще-то из всего курса тогдашнее литинститутское начальство более всего ценило Бондарева и Шуртакова. Давая в мае 1947 года информацию об итоговом заседании кафедры советской литературы и творчества (её тогда возглавлял критик Григорий Бровман), «Литературная газета» привела мнение преподавателей: «Хорошие рассказы о жизни современной колхозной деревни написали Бондарев и Шуртаков» («Литературная газета». 1947. Май).

К слову, вузовское руководство тогда ещё не предполагало, что часть первокурсников из числа бывших фронтовиков, объединившись с некоторыми студентами более старших курсов, выступят против Гладкова. В числе закопёрщиков оказался, в частности, Фридман-Бакланов. Он потом рассказывал: «Вообще Гладков имел виды на наш курс: фронтовики. И на отчётно-выборном партийном собрании он подходил к каждому из нас, дышал в ухо: надо избрать в партком представителя райкома. И указывал в президиум. Там уже сидели, привезена была на трон мужеподобная баба. И вот она станет секретарём парткома института. Нам это не понравилось, жив ещё был в нас вольный дух. Мы не избрали в партком ни её, ни его. Ректор – не член парткома, такого быть не могло. И Гладков подал в отставку. Шофёр передавал его слова: „Вместо адреса студенты поднесли мне пощёчину…“» (Бакланов Г. Жизнь, подаренная дважды. М., 1999. С. 100).

Правда, Бакланов умолчал о том, какое участие в тех событиях принял его тогдашний лучший друг Бондарев, с которым их позже развели идейные споры.

Но не надо думать, что вся учёба в Литинституте сводилась к обсуждению рукописей студентов на семинарах известных писателей и критиков. Программа вуза включала в себя и много других предметов, в частности таких, как история советской литературы и теория литературы. Какие-то курсы вёл ученик знаменитого Валерьяна Переверзева – Геннадий Поспелов. Он написал несколько учебников, в которых Бондарев мало что понял. Уже спустя годы он, работая в редакции «Литературной газеты», рассказывал коллегам на «летучке», как непросто ему было учиться что в школе, что в институте. Приведу фрагмент стенограммы редакционного совещания от 31 мая 1960 года:

«Преподавание литературы. У меня также возникла мысль об этом. Гоголя я, извините, до сих пор не понял и не особенно люблю, потому что в школе мне когда-то говорили: Манилов – продукт того-то, Чичиков – продукт того-то. Толстого я только в институте понял. Тургенева до сих пор переварить не могу. Был у нас такой учебник – Поспелова. Я, помню, пытался на уроке рассказать то, что прочитал в статье Писарева. „Садитесь, Бондарев, двойка. Нужно вот так – как в учебнике“» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2533. Л. 61).

Сразу после ухода Гладкова из Литинститута встал вопрос: кому передать его учеников. Семинары прозы тогда в этом вузе вели Николай Замошкин, Валентин Катаев, Владимир Лидин, Константин Паустовский, Константин Федин… До сих пор неизвестно, сами студенты, занимавшиеся у Гладкова, выбрали себе новых руководителей или за них всё решило начальство. Мы знаем лишь итог: Бондарев и Фридман оказались в семинаре Паустовского. К Паустовскому перешёл и другой ученик Гладкова – Семён Шуртаков, но он в круг Бондарева – Фридмана не вписался.

Впоследствии про семинары Паустовского были сложены легенды. Один из учеников мастера – Михаил Коршунов – рассказывал:

«Почти все наши были с ранениями, контузиями, много пережившие, убивавшие сами и посылавшие на смерть других. Володя Тендряков, Юра Бондарев, опалённые сталинградским огнём. У Юзека Дика не было кистей обеих рук… Боря Балтер, Лёва Кривенко, Оля Кожухова, Гриша Бакланов. Да, будущая „лейтенантская проза“… У всех биографии по-своему непростые. Константин Георгиевич это понимал. К себе в семинар он мог принять по одной-двум фразам. У меня, например, одна-единственная была фраза в рассказе „Живее“ ‹…› и Константин Георгиевич меня взял».

А за что Паустовский приветил Бондарева и Бакланова?

К сожалению, пока не удалось разыскать дневники семинарских занятий Паустовского. Не исключено, что они были уничтожены или сгнили в каких-нибудь сырых подвалах. Но кое-что донёс до нас Бондарев. В новелле «Мастер» он писал: «Слушая Паустовского на семинарах, мы впервые понимали, что творчество писателя, его путь – это не бетонированная дорога с удручающей и лёгкой прямизной, это не левады самодовольства, не честолюбивый литературный нимб, не эстрадные аплодисменты, не удовольствия жизни. А это – „сладкая каторга“ человека, судьбой и талантом каждодневно прикованного к столу. Это мужество и напряжение всех физических и душевных сил».

Прозанимавшись с Бондаревым год, Паустовский убедился, какой это яркий талант, но ещё требовавший, как любой другой бриллиант, серьёзной огранки. В конце второго курса он дал о своем ученике следующий отзыв: «Бондарев пишет непритязательно, неторопливо, простым языком. Хорошо пишет о детях. Бондарев – добрый писатель, как бы всегда приветливо улыбающийся своим любимым героям. Во всём, написанном Бондаревым, чувствуется мягкость, понимание человеческих радостей и страданий. Недостатком Бондарева является некоторая приглушённость, бескрасочность его прозы» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 128).

О другом своём ученике, Фридмане (Бакланове), Паустовский высказался более сдержанно. Он не отрицал, что Фридман по-своему интересен, но его смущало, что тот пытался в свои вещи вместить всё, что уже узнал – не утруждая себя отбором фактов и впечатлений. «Способный и думающий автор, – отметил мастер о Фридмане весной 1948 года, – старается включить в одну повесть чуть ли не весь свой жизненный материал. Это очень отягощает повесть и затягивает, а порой и совсем останавливает действие» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 2451. Л. 75).

По принятым в Литинституте правилам, все студенты после второго курса должны были пройти летнюю практику. Подразумевалось, что будущие литературные работники месяц-два должны провести в глубинке, окунуться в жизнь провинции и набрать материал если не для новых повестей, то как минимум для газетных очерков. Уже 31 мая 1948 года остававшийся за директора Литинститута Василий Сидорин направил в Союз писателей СССР список из девяти студентов, которых предполагалось направить в регионы на практику. Среди этих студентов был и однокурсник Бондарева – Владимир Солоухин. Сидорин и завкафедрой советской литературы и творчества Григорий Бровман выдали ему следующую характеристику: «В. Солоухин творчески одарённый человек. По отзыву В. А. Луговского и П. Г. Антокольского является способным поэтом. Печатается в „Комсомольской правде“ и альманахе „Молодая гвардия“» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 946. Л. 235).

Но Солоухин не хотел ехать на практику абы куда. 4 июня 1948 года он попросил Сидорина дать «творческую командировку в район г. Шуша – оз‹еро› Севан. Это мне необходимо для сбора материалов на поэму, которую я задумал и заготовки которой у меня уже частично имеются» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 946. Л. 239). Еще он попросил Сидорина помочь с финансированием поездки.

Бондарев определился со своими планами чуть позже. 19 июня 1948 года он сообщил дирекции Литинститута:

«Я работаю над повестью из жизни нефтяников. Начальные главы повести уже написаны. Для того, чтобы собрать дополнительный материал, чтоб узнать жизнь, быт и работу нефтяников глубже, я прошу направить меня на июль – август месяц в район 2-го Баку (Ишимбаево).

Я состою в семинаре К. Г. Паустовского. Там читал несколько рассказов из жизни шахтёров. Участники семинара и его руководитель дали положительную оценку» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 882. Л. 26).

Дальше всё пошло по общей схеме. Сидорин и Бровман тут же подписали Бондареву краткую положительную характеристику. А 2 июля 1948 года своё решение вынес и секретариат Союза писателей СССР: студенту Литинститута выделили на поездку из средств Литфонда тысячу рублей старыми деньгами. Кстати, одновременно писательское начальство оформило творческие командировки Поженяну в Севастополь и Льву Кривенко (он, как и Бондарев, занимался у Паустовского) в Курск. Кривенко заканчивал повесть из трёх частей: в первой рассказывал о фронте, во второй – о госпитале и в третьей – о послевоенной колхозной жизни в Курской области.

Вообще-то с летними практиками студентов Литинститута не всё обстояло гладко. Расскажу такой случай. Весной 1948 года политуправление военно-морского флота попросило отправить нескольких питомцев творческого вуза на военные корабли, но дирекция вуза эту просьбу проигнорировала. Адмиралы были удивлены. Сидорин с Бровманом в своей объяснительной заявили: «Мы не можем посылать студентов на практику вопреки их желанию» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 882. Л. 20). После этого Сидорина и Бровмана вызвали на ковёр – литначальство сделало им строгое внушение. Оно указало на «отсутствие должной политико-воспитательной работы среди студентов, в связи с чем дирекция оказалась на поводу отсталых настроений и ошибочных взглядов студентов на творческую работу» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 882. Л. 15). Не тогда ли критик Бровман попал на заметку соответствующим органам?

Что касается Бондарева, то он летом 1948 года не ограничился одной поездкой на бакинские нефтепромыслы. 20 сентября 1948 года он письменно доложил Бровману о результатах своей летней практики. «С 13 ‹июля› по 17 августа, – сообщил он, – я находился в Приуралье, в районе 2-го Баку, в рыболовецкой артели и в тайге. В течение этого времени приходилось встречаться с людьми самых разнообразных профессий – от рыбака до нефтяника – и был набран материал. На основе подобранного материала сейчас работаю над повестью о девушке-враче и над рассказом о рыбаке» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 133).

Повесть, однако, не получилась. Не во всём удался и рассказ.

Тем временем в институте стала сгущаться атмосфера. В вуз зачастили различные комиссии, началось деление на «чистых» и «нечистых». Одним из первых пострадал упомянутый завкафедрой советской литературы и творчества Григорий Бровман, обвиненный в ненужном эстетстве и в прививании студенчеству снобизма. Критик был уволен, а затем из института изгнали другого мастера, Павла Антокольского. Как раз тогда в разных сферах советской жизни разворачивалась борьба с «буржуазным космополитизмом», носителями которого обычно объявляли людей с еврейскими и вообще «подозрительными» фамилиями. Блюстители идейной чистоты подбирались уже и к Паустовскому. Страх тогда охватил многих студентов, но Бондарев был уверен, что лично его начавшиеся гонения не затронут. Он ведь состоял в партии, имел боевые медали, в декадентских настроениях не замечался, да и в своих рассказах не богемой восторгался, а писал про обыкновенных людей.

Старался не лезть в большую политику и наставник Бондарева Паустовский. Он большую часть времени на своих семинарах тратил на объяснение деталей и учил студентов оттачивать фразы. Много позже Бондарев вспоминал уроки учителя в своей новелле «Мастер»: «Слушая Паустовского на семинарах, мы впервые понимали, что творчество писателя, его путь – это не бетонированная дорога с удручающей и легкой прямизной, это не лавры самодовольства, не честолюбивый литературный нимб, не эстрадные аплодисменты, не удовольствия жизни. А это – „сладкая каторга“ человека, судьбой и талантом каждодневно прикованного к столу. Это нечастые находки и горчайшие сомнения, это труд и труд и вечная охота за неуловимым словом. Это мужество и напряжение всех физических и душевных сил. И мы понимали, что писатель – человек, который всей мощью своих усилий, опыта, ценой своих радостей и страданий должен совершить чудо – чудо, которое совершает женщина, рождая ребенка, – написать рассказ, повесть, роман, пьесу, то есть сотворить жизнь; родить героя с неповторимым лицом, характером, страстями – значит вложить в книгу самого себя без остатка, до опустошения».

К слову, рассказ «Река» Паустовский позже порекомендовал Фёдору Панфёрову, и он в феврале 1950 года был напечатан в журнале «Октябрь» (перед этим рассказ Бондарева «В пути» опубликовал журнал «Смена», что стало первой публикацией начинающего писателя).

После третьего курса Бондарев вновь отправился, как тогда говорилось, познавать жизнь. Отчитываясь перед кафедрой творчества за проведённые каникулы, он 21 сентября 1949 года сообщил: «В течение июля и августа месяца я был в творческой командировке в районе подмосковного бассейна, в Калуге, в Туле, на шахтах Саратовугля. В результате поездки был набран свежий материал для повести о шахтёрах, которую я пишу. Я изучал жизнь шахтёров от забоя до молодёжного общежития. Меня интересовала молодёжь шахт, комсомольская работа в забое, быт молодёжи. На новом материале я написал 2 главы повести и рассказ о молодых врубмашинистах» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 131).

Добавлю: в переработанном виде рассказ Бондарева о врубмашинистах (имелись в виду операторы механизмов, работавших на шахтах) «Свежий ветер» потом напечатал в журнале «Октябрь» Фёдор Панфёров. Правда, специалисты нашли в описаниях работы врубмашиниста много ошибок.

Вернувшись после каникул в институт, Бондарев обнаружил много перемен. В вузе появилась масса новых начальников. Так, инстанции прислали в институт нового заместителя директора – Василия Смирнова. А завкафедрой литературного мастерства вместо Бровмана стала Вера Смирнова. Нельзя сказать, что это были совсем неизвестные в писательских кругах люди. Смирнов жил в Ярославле и писал в основном о крестьянстве. Литературный генералитет ценил его за написанную перед войной повесть «Сыновья». А руководству Агитпропа ЦК ВКП(б) понравилась напечатанная в 1947 году в ленинградском журнале «Звезда» смирновская вещь «Открытие мира». Но Смирнов сам нуждался в хорошем образовании – университет он так и не окончил, хотя в конце 30-х годов кое-чего нахватался как заочник на первом курсе Литинститута. Однако для инстанций было важно другое: Смирнов всегда следовал партийным установкам.

Смирнов сам понимал свою уязвимость, но был согласен с тем, что Литинститут следовало реформировать. 1 сентября 1949 года он сообщил генсекретарю Союза советских писателей Александру Фадееву: «Я немного познакомился с Литературным институтом (программа, студенты, состав преподавателей) и только теперь понял всю важность, правильность и своевременность решения секретариата Союза по творческой кафедре. Что касается моей кандидатуры – то по-прежнему опасаюсь, что у меня маловато знаний» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 43. Д. 47. Л. 67).

К своим новым обязанностям Смирнов приступил 16 сентября. Первым делом он стал знакомиться со студентами: с кем-то лично, а с кем-то по представленным на кафедру литературного мастерства рукописям. Судя по всему, ему сразу приглянулись литературные опыты четверокурсника Бондарева. Похоже, Смирнов настолько впечатлился некоторыми вещами этого студента, что даже решил пробить их в печать. В тот момент он был связан лишь с редакцией ленинградского журнала «Звезда», которая напечатала его повесть «Сыновья века» – и послал туда рассказ Бондарева «Наступление».

Но в данном случае рекомендация Смирнова не сработала – ленинградцы присланную рукопись забраковали. 15 ноября 1949 года ответственный секретарь «Звезды» Дмитрий Левоневский и редактор отдела прозы журнала Анатолий Кучеров сообщили Смирнову: «Несколько слов о рассказе Вашего студента – Юрия Бондарева: рассказ свидетельствует о способностях автора, но мы не можем его опубликовать. Автор пытается передать чувства перед наступлениями двух своих героев и отчасти их передал. Но оба героя Бондарева изображены скорее зрителями событий. В рассказе нет поступков и дел. Он – лишь описание, далеко не всегда удачное» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 126).

Более милосердным к Бондареву оказался московский журнал «Смена». Как уже говорилось, там в 1949 году напечатали его рассказ «В пути» (о том, как два выпускника института едут по распределению на работу и в дороге между молодым парнем и девушкой возникает чувство любви).

А дальше одна трагедия наложилась на другую. Сначала погиб младший брат Бондарева Евгений: его сбила возле дома машина (мальчишке было всего тринадцать лет). Затем арестовали отца – а за что, никто из правоохранителей не объяснил. Напомним, Бондарев был членом партии. В партбюро хотели, чтобы студент отказался от отца, но Бондарев на это не пошёл. Райкомовцы стали грозить ему исключением из партии и института, но за молодого автора заступилась дирекция вуза. Новый замдиректора Смирнов, хоть и побаивался, как бы ему не влетело, разбрасываться талантами не желал. А Бондарев за последний год в творческом плане сильно вырос. Это признавал весь преподавательский состав института.

14 мая 1950 года Паустовский, разбирая новые вещи своего студента, подчеркнул: «Бондарев – один из интересных молодых писателей, лирик. Последняя его вещь несколько слабее прежних из-за того же „греха“, которому поддался Фридман – желание шить свою вещь к готовым литературным шаблонам» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1209. Л. 125).

Кстати, когда Паустовский узнал об аресте отца своего любимого ученика, он в отличие от других преподавателей Литинститута не стал сводить общение со студентом только к вопросам, касавшимся учёбы, а наоборот, ещё больше приблизил его к себе. Бондарев зачастил к своему наставнику домой. И сколько всего учитель и ученик тогда переговорили и обсудили!

Тот же Паустовский взял на себя миссию некоего посредника. Он понимал, что во всех редакциях Бондареву указали бы на дверь, зная об аресте его отца. Поэтому старый мастер сам позвонил в «Октябрь» Фёдору Панфёрову и убедил его, что Бондарев – это талант, нуждавшийся в поддержке. Почему Паустовский обратился именно к Панфёрову, а не, скажем, к Вадиму Кожевникову из «Знамени»? Он знал, что Кожевников, несмотря на свои связи в Агитпропе ЦК, был трусоват и из-за Бондарева вряд ли стал бы рисковать. Другое дело Панфёров – его в писательских кругах ругали за частые пьяные загулы и многое другое, но пьянки не сковывали советского классика в выборе авторов и тем для своего журнала. К тому же у него имелась надежная «крыша» – второй в стране человек Георгий Маленков, не раз выручавший писателя из разных переделок.

Когда подошло лето, перед Бондаревым, как и другими студентами Литинститута, вновь встал вопрос: куда отправиться на практику? Юлия Друнина попросила, чтобы ей выписали творческую командировку в Омскую область, Виктор Гончаров рвался на Кубань, Владимир Тендряков попросил денег на поездку в Киров.

А Бондарев? 2 июня 1950 года он написал в Комиссию по работе с молодыми авторами при Союзе советских писателей: «Прошу предоставить мне творческую командировку в город Подольск. Командировка мне необходима для завершения работы над повестью о молодёжи. Повесть будет закончена к зиме этого года. Командировка мне необходима с 15 июня» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 1170. Л. 32). Никто из писательского начальства возражать не стал, Бондареву даже выдали на поездку тысячу рублей.

Отчёт ученик Паустовского представил 14 сентября, доложив: «С 17 июля по 17 августа 1950 г. я был в творческой командировке в гор. Подольске. Мне необходимо было собрать дополнительный материал для повести о молодёжи „Шахта № 5“. Повесть запланирована в журнале „Октябрь“. В результате командировки я написал 2 главы – об училище, где действует и работает один из героев повести» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 1164. Л. 34).

Уточню: у Бондарева в то время действительно сложились очень хорошие отношения с редакцией журнала «Октябрь». Ему, безусловно, повезло: во-первых, его под свою опеку взял сам главный редактор этого издания Панфёров. Во-вторых, в журнале с его текстами стала работать один из лучших стилистов Ольга Румянцева.

Однако полностью подчинить себе «угольный» материал Бондарев не смог. Он потом попробовал вычленить из первого варианта повести рассказ «Свежий ветер», и Панфёров включил его в декабрьский номер журнала за 1950 год. Но включил не потому, что Бондарев создал сильную вещь. Он купился на актуальную тему: секретарь райкома партии поставил цель вывести отстающую шахту в передовики. Но рассказ оказался полон неточностей. Уже после того, как «Свежий ветер» появился в «Октябре», в редакцию «Литературной газеты» обратился лауреат Сталинской премии, кандидат технических наук И. Файбисович. «Как только в рассказе ‹Бондарева› речь идёт о технике, – сообщил он, – сейчас же начинается путаница» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 3. Д. 319. Л. 7). Файбисович утверждал, что автор так и не понял специфику работы машиниста врубовой машины и многое исказил.

Паустовский не знал о фактических неточностях в новых рассказах своего ученика. Но от него не укрылось другое: Бондарев толком ещё не расписался и потому пока нетвёрдо стоял на ногах. В конце 1950 года он сообщил: «Читал на семинаре два рассказа „Наступление“ и „Лена“. Рассказы хорошие, написаны Бондаревым с присущим ему (в меру его авторских сил) мастерством, но всё же не в полную силу. Бондарев умеет и может писать лучше. Сейчас Бондарев готовит книгу своих рассказов для печати. На семинарах Бондарев активен. Высказывания его всегда интересны» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1209. Л. 124).

Но доделывать оба рассказа времени уже не было. Кафедра требовала скорейшего предоставления рукописи диплома. До защиты оставалось чуть больше двух месяцев, за которые предстояло собрать кучу характеристик и отзывов. Какие-то документы досдавались в последние дни – буквально накануне защиты диплома. Скажем, Паустовский отзыв на работу своего ученика занёс на кафедру лишь 2 апреля 1951 года. Но какой это был отзыв! Читаем:

«В работах Юрия Бондарева, актуальных по теме, ценным качеством являются непосредственность и искренность автора, свежесть его ощущений и беспокойство мысли. Этим своим качествам Бондарев изменял очень редко, охотно признавал свои ошибки и к ним не возвращался.

Юрий Бондарев – безусловно одарённый молодой писатель. Пишет он много, но это не „легкописание“. Работы Бондарева являются плодами напряжённой работы мысли и пера.

Язык у Бондарева большей частью чистый и образный. Особенно хороши у Бондарева описания природы, которую он знает и любит.

Рассказы Бондарева психологичны, но без излишнего нажима. Бондарев знает и любит детей и подростков. Ранний его рассказ „Поздним вечером“, написанный о детях, сразу же обнаруживает в Бондареве непосредственного и эмоционального автора» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1209. Л. 1).

Скажем два слова о дипломниках Литинститута 1951 года. Всего на защиту тогда выходило 40 студентов – почти все они были из набора 1946 года. Понятно, что многие выпускники дрожали. Они знали, что в предыдущем, 1950-м году, из 29 студентов шесть человек так и не защитились, их работы были признаны слабыми, и им дали отсрочку на год для переписывания дипломов. Кстати, в 1950 году государственную экзаменационную комиссию возглавлял Константин Симонов, а он скидок никому не делал.