Юрий Бондарев

Сразу скажу: я не собираюсь из этого делать какие-то глобальные выводы и кого-то в чём-то подозревать. Я считаю, что в войну нужны были и солдаты-пехотинцы, и сержанты-артиллеристы, и курсанты, и лейтенанты – командиры взводов. Все несли свою службу. Всем приходилось несладко. И все как могли приближали Победу. Но точность всё-таки никогда не была лишней. И почему писатель избегал детализировать армейскую часть своей биографии, какие у него имелись мотивы, пока остаётся неясным.

После тамбовских лагерей Бондарев был направлен в 308-й стрелковый полк 98-й дивизии. Она была сформирована осенью 1941 года на Дальнем Востоке и первое время обороняла наши дальневосточные границы. Но в середине лета 1942 года, когда немцы начали новое наступление, её срочно перебросили на Дон. Самые тяжёлые бои тогда завязались в районе Клетской, там 98-я дивизия понесла большие потери, и её вывели в резерв под Тамбов. На тот момент соединением командовал полковник Иван Серёгин. Вновь на фронт дивизию направили в начале зимы 1942 года. 11 декабря она высадилась на перегоне Верхние Липки – Лог, далее последовал двухсоткилометровый марш, а уже 18 декабря доукомплектованная дивизия вступила в первый бой на южном фланге Сталинградской битвы.

Спустя годы Бондарев кратко изложил свой боевой путь в автобиографии, в том варианте, который он представил чиновникам, отбиравшим и утверждавшим участников Второго всесоюзного совещания молодых писателей. 30 сентября 1950 года он сообщил: «Воевал на Сталинградском фронте в составе 98 стрелковой дивизии 308 стрелкового полка. В декабре месяце контужен и получил обморожение. После госпиталя (Ст‹арая› Рачейка, Куйбышевской области) направлен в 23 Киевско-Житомирскую стр‹елковую› дивизию 89 стр‹елковый› полк. В ноябре 1943 г. ранен, пролежал в госпитале до января 1944 г. Затем в рядах 121 Рыльской-Киевской Краснознамённой дивизии участвовал в боях за освобождение Левобережной Украины, Польши, дошёл до границы с Чехословакией. В конце 1944 г. послан в Чкаловское училище зенитной артиллерии им. Орджоникидзе. После окончания училища в декабре 1945 года со званием „младший лейтенант“ уволен в запас по ранению.

Награждён 2-мя медалями „За отвагу“, медалями „За оборону Сталинграда“, „За победу над Германией“.

В члены ВКП(б) вступил в 1944 г. на фронте» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 35. Д. 140. Л. 2–2 об.).

Но вернусь к тому, как Бондарев в декабре 1942 года попал на фронт. Уже в 2011 году он рассказывал литератору из Нижнего Новгорода Валерию Сдобнякову, как сложился его первый день: «Мой первый день на фронте – это железный скрип снега под ногами, встречный ледяной ветер, ожигающий до колючей боли лицо, почти срывающий с головы ушанку, одеревеневшие пальцы в рукавицах, ошпаривающее свирепым холодом железо нашего орудия. И первая ночь – подобие сна на снегу, на ветру, под горящими в косматых кругах сталинградскими звёздами в чёрном небе. Тогда мы были молоды, полны надежды и веры, и нами владело неисчезающее чувство: скорее, скорее на передовую! И было потом первое утро войны, когда в кромешном аду перемешались небо и земля, орудия и танки, неузнаваемые лица солдат и пикирующие „Юнкерсы“» («Литературная Россия». 2011. 22 октября).

В одном из первых же боёв под Котельниковом Бондарева контузило. Правда, Владимир Коробов в своей монографии утверждал, что его героя тогда ранило осколком в левую ногу. Он, писал критик, «пролежит несколько чесов на тридцатиградусном морозе в ожидании санитаров, обмороженного, его отвезут в медсанбат, оттуда в полевой госпиталь для тяжелораненых в Старую Рачейку, станцию в Куйбышевской области» (Коробов В. Юрий Бондарев. С. 28).

Другой биограф писателя, Татьяна Синицкая, писала, будто в боях под Котельниковом Бондарев был «контужен, получил обморожение и лёгкое ранение в спину» (сеть «Дзен». Синицкая Т. «Мы научились согревать…». 2020. 1 апреля).

А что рассказывал сам писатель? Читаем его «Мгновения»: «Нет, я никогда не забуду жестокие холода под Сталинградом, когда всё сверкало, всё скрипело, всё металлически звенело от мороза: снег под валенками, под колёсами орудий, толсто заиндевевшие ремни и портупеи на шинелях. Мы своим дыханием пытались согреть примерзавшие к оружию руки, но это не помогало. Потом мы научились согревать руки о горячие стреляные гильзы. Мы стреляли по танкам и лишь согревались в бою и хотели боя, потому что лежать в снегу в мелком выдолбленном окопе возле накалённого холодом орудия было невыносимо».

Однако подробности первых боёв под Котельниковом Бондарев не сообщил. Только в 2009 году он кое-что согласился поведать публицисту Александру Арцибашеву. По его словам, стояли крепкие морозы: «Из наспех перевязанной ноги сочится кровь. Кругом степь – ни души. В азарте наступления все ушли вперёд, а меня подтащили к стоявшему в поле разбитому трактору и оставили одного, сказав, что скоро вернутся. Вот уже и сумерки – никого нет. На мне телогрейка и шинель. Озяб. Достал флажку со спиртом, подаренную наводчиком, сделал несколько глотков. Вроде согрелся. Не знал, что алкоголь только усиливает кровоток. Боли не чувствовал. Одна мысль в голове: „Не замёрзнуть бы“. На небе высыпали крупные оледеневшие звёзды. Стал впадать в забытьё, перед глазами поплыли круги, какие-то видения… Всю ночь пролежал на снегу. Обморозил лицо, руки. Впоследствии кожа сходила пластами» (Наш современник. 2009. № 3. С. 246).

Так что всё-таки произошло с Бондаревым в декабре 1942 года? Весной 2024 года Министерство обороны рассекретило несколько хранящихся в Центральном архиве ведомства документов о советских писателях и разместило на сайте в мультимедийном историко-познавательном разделе «Живые книги о главном. Правда войны в произведениях писателей-фронтовиков». Так вот, в этом разделе указано, что Бондарев получил контузию и обморожение пальцев обеих стоп и был госпитализирован. Минобороны даже привело на интернет-сайте подлинник карточки учёта раненых и больных. Из нее следует, что 28 декабря 1942 года Бондарев попал в эвакогоспиталь 3632, а 24 февраля 1943-го был переведён в эвакогоспиталь 3275, который располагался на станции Старая Рачейка в Куйбышевской области (под него власти отдали помещения Дома отдыха имени Чапаева и сельской больницы).

После лечения Бондарева сначала демобилизовали. Этот факт был зафиксирован в картотеке раненых, которая велась в эвакогоспитале 3275. Приказ вышел 18 июня 1943 года, но потом его отменили, и Бондарев отправился в 89-й стрелковый полк 23-й стрелковой дивизии Воронежского фронта, который уже в середине осени был преобразован в 1-й Украинский фронт. В полку его назначили командиром уже 76-миллиметрового противотанкового орудия. Из своего орудия он палил по фашистам близ Сум и за это был в первый раз представлен к медали «За отвагу».

Правда, награда нашла Бондарева лишь в конце осени 1943 года. 14 ноября вышел приказ по 89-му полку. В нём было сказано: наградить… Далее цитирую текст приказа:

«1. Командира орудия 76 м/м пушки гвардии сержанта Бондарева Юрия Васильевича за то, что он в боях в районе села Боромля, Сумской области с 13 по 17 августа 1943 года, следуя в боевых порядках нашей пехоты, метким огнём своего орудия уничтожил три огневых точки, одну автомашину, одну противотанковую пушку и 20 солдат и офицеров противника.

1924 года рождения, член ВЛКСМ с 1942 года, русский, призван в РККА Актюбинским городским Военным комиссариатом. Домашний адрес: город Москва, Большая Спасская улица, Болвановский переулок, дом 14, квартира № 2».

В этот приказ закрались несколько неточностей. Одна из них: Бондарева призвал в армию не Актюбинский горвоенкомат, а Мартукский. Вторая описка касалась номера дома, в котором семья Бондаревых жила до войны: 4, а не 14.

В сентябре 1943 года войска Воронежского фронта полностью освободили Сумщину и вышли к Днепру. Дальше предстояло форсирование Днепра. Но для успешного наступления необходимо было захватить и удержать хотя бы несколько клочков земли на правом берегу Днепра. Частям 23-й стрелковой дивизии было приказано создать плацдарм на Каневском участке.

Операция началась 26 сентября. По некоторым данным, расчёт орудия, которым командовал сержант Бондарев, высадился на правом берегу Днепра одним из первых. О том, с чем тогда столкнулись наши бойцы, отчасти можно представить по сохранившемуся в Центральном архиве Министерства обороны журналу боевых действий 23-й дивизии (ЦАМО. Ф. 1096. Оп. 1. Д. 5). Читаем:

«26.9.43.

Боевое распоряжение от 26.9.43

23 сд приказано форсировать р. Днепр с задачей захватить Селище и дальше наступать в направлении выс‹от› 175.9, 137.8, 2.32.8, 131.5 с ближайшей задачей овладеть рубежом: Бобрица (исх) Ситники.

27.28. 9.43. Части выполнили поставленную задачу.

29.9.43. Боевое распоряжение

23 сд с 1845, 1593 ИПТАП, дивизионом 83 ГМП при поддержке 334 ОГМД до ввода в бой 3 гв. стр. МК наступать в направлении Студенец, Куриловка, Казаровка с ближайшей задачей овладеть рубежом: Зай Скаты выс. 223, 8, Студенец

30.9.43 Боевое распоряжение

23 сд с прежними средствами удаления с утра 30.9.43 наступает в направлении Студенец.

Ближайшая задача овладеть: выс. 223, 8, Студенец и войти на рубеже: Зай Скаты выс. 223, 8, Студенец.

1.10.43 Боевое распоряжение

Составлено о проведённом наступлении 117 и 225 от 30.9.43, где отмечены существенные недостатки в ведении наступления.

2.10.43 Боевое распоряжение

Командир дивизии решил:

С наступлением темноты ввести в бой прибывшее пополнение и к исходу дня 2.10.43 выйти на рубеж Справа – горизонтально Южнее буквы „Д“ ‹нрзб› „дача“.

Слева – вост. часть оврага у моста – вост. окр. Демице.

Справа – 30 сд (стрелковая дивизия. – В. О.)».

Каневский плацдарм 23-я дивизия удерживала почти месяц. Её заменили другими частями лишь 22 октября. А потом началось новое наступление. В ноябре Бондарев со своим орудием попал возле Житомира в окружение. Его тогда ранило, но однополчане своего командира не бросили. Его смогли вытащить и отправить под Киев в посёлок Загальцы в госпиталь. Там в палате он и узнал, что за бои на Сумщине награждён медалью «За отвагу».

Вновь в строй Бондарев встал в январе 1944 года. Правда, в старую, ставшую уже родной часть его не вернули – он получил назначение в 297-й артиллерийский полк 121-й стрелковой дивизии. Начались бои за освобождение Западной Украины. Бондарев вступил в партию и вскоре снова отличился. 30 марта он отразил танковую контратаку фашистов, и его представили к очередной награде.

Приказ о вручении Бондареву второй медали «За отвагу» был подписан командиром полка 21 июня 1944 года. Наградить, говорилось в приказе:

«3. Командира орудия 4-й батареи – гвардии старшего сержанта БОНДАРЕВА Юрия Васильевича за то, что 30 марта 1944 года противник, стремясь вернуть г. Каменец-Подольск, перешёл в контратаку при поддержке танков. Тов. БОНДАРЕВ встретил немецкие танки и пехоту огнём своего орудия с открытой ОП. Один танк был подбит и пехота рассеяна. Контратака противника была отбита.

1920 года рождения, член ВКП(б), русский. Призван в РККА Актюбинским РВК Казахской ССР. Домашний адрес: г. Москва, Большой Спасо-Богатовский переулок, дом 4, кв. 2».

В спешке, правда, начальство спутало год рождения Бондарева: он появился на свет не в 1920-м, а в 1924-м году. Ошиблось оно и в домашнем адресе Бондарева – переулок, как уже говорилось, назывался Большой Спасо-Болвановский.

Со своим полком Бондарев вошёл в Польшу и почти дошёл до Чехословакии. Однако в ноябре 1944 года его отозвали в штаб и направили доучиваться в военное училище, но уже не в Актюбинск, а в Чкалов, и не на командира стрелкового взвода, а на офицера-артиллериста.

В Чкалове Бондарев узнал о Победе. Естественно, его радости не было предела. Он, как и все курсанты, ликовал. Но буквально через несколько дней ему сообщили, что уже после официальной капитуляции гитлеровских войск в Австрии погиб его двоюродный брат Александр Гришаенко, с которым он в детстве вместе рыбачил на реке Белая у маминой родни.

В Чкалове Бондарев проучился до декабря 1945 года. После окончания училища его собирались направить на Дальний Восток, но он распорядился своей судьбой по-другому и, сославшись на имевшееся ранение, демобилизовался в звании младшего лейтенанта. Военная карьера оказалась ему неинтересна.

Годы в литинституте

Бывший фронтовик вернулся к родителям в Москву и стал искать себе место в мирной жизни. Какими были эти поиски? Есть несколько версий. Одну из них в середине 60-х годов привёл критик Иван Козлов. Он тогда по заданию Гослитиздата писал вступительную статью к готовившемуся переизданию двух повестей Бондарева – «Батальоны просят огня» и «Последние залпы», – но перемудрил по части теории, и редакторы попросили его заменить неудавшиеся куски с анализом бондаревских текстов на простые и внятные рассказы о судьбе героя. Выполняя задание издателей, критик встретился с писателем, порасспросил его о прошлом и потом набросал следующую вставку к предисловию: «В 1945 году Бондарев думал о Горном институте ‹…› Гражданской специальности у Бондарева не было. Помышлял о Горном институте, об авиационно-технологическом и даже начал заниматься на подготовительном отделении последнего. Но душа влеклась не к технике, а к искусству, и он поступил в институт кинематографии, а оттуда в 1946 году ‹перевёлся› в Литературный институт им. Горького» (РГАЛИ. Ф. 613. Оп. 9. Д. 200. Л. 9).

Но всё ли Козлов изложил верно? Ничего ли не перепутал? Кстати, а что сам Бондарев рассказывал о своём послевоенном вхождении в мирную жизнь? Увы, развёрнутых описаний на эту тему писатель не оставил. Но кое-что он всё-таки поведал в конце 1967 года начинающей киносценаристке Рене Шейко, которая одно время крутилась в московских кинокругах. Бондарев признался ей:

«После фронта мне непреодолимо хотелось стать шофёром, может быть, потому, что всю войну служил в артиллерии на конной тяге и очень завидовал всяческим колёсам. Я поступил на шофёрские курсы. Но вскоре узнал, что есть в Москве институт ВГИК, который готовит людей, как мне казалось тогда, почти фантастических профессий – актёров, сценаристов, кинорежиссёров. И я попробовал рискнуть поступить туда. В это время один товарищ, прочитавший тетрадку моих военных рассказов, посоветовал мне подать заявление в Литературный институт имени Горького. И это решило мою судьбу. Так я попал в творческий семинар Константина Георгиевича Паустовского» («Литературная газета». 1967. 5 декабря).

Подведём предварительные итоги. Из черновиков критика Ивана Козлова к литературному портрету Бондарева и полузабытого интервью писателя следуют как минимум три вещи. Первое: бывший фронтовик после демобилизации поступил на шофёрские курсы. Второе: летом 1946 года он был принят во ВГИК. И третье: в том же году Бондарев, не дождавшись начала занятий во ВГИКе, перебрался в Литинститут.

Но что из перечисленного подтверждается документально? Только факт зачисления в 1946 году в Литинститут. Никаких материалов, которые указывали бы на поступление Бондарева на шофёрские курсы и во ВГИК, пока ни в одном архиве выявить не удалось. Возможно, он ни на курсы, ни во ВГИК никакие документы и не подавал, а только собирался. Правда, в нескольких листках по учёту кадров, заполнявшихся им в середине 60-х годов, я нашёл запись о пребывании его с января по лето 1946 года в Московском авиационно-технологическом институте. Бывший фронтовик занимался на подготовительном отделении, но почему его потом не зачислили на первый курс, выяснить не удалось (впрочем, нельзя исключать, что он сам бросил этот институт, предпочтя заняться литературным трудом).

Вернусь к интервью, которое Бондарев дал в 1967 году Рене Шейко. Из него следовало, что пробовать писать бывший фронтовик стал ещё в военном училище, и, когда демобилизовался, уже имел тетрадку с военными рассказами. Подчеркну: именно с военными. Бондарев сказал, что один товарищ посоветовал ему с этой тетрадкой отправиться в Литинститут.

Здесь всё верно, ничего не перепутано. (Жаль, правда, что Бондарев не упомянул фамилию и круг занятий своего товарища, указавшего ему дорогу в Литинститут.)

Чем это подтверждается? Косвенно – сохранившимися набросками Ивана Козлова к его вступительной статье. Он пишет, что до поступления в Литинститут у Бондарева уже имелись один рассказ и одна повесть. Героем рассказа был фронтовик, потерявший на войне обе ноги (с ним автор лежал в одном госпитале), но и в таком состоянии его не оставляло мужество. А в повести шла речь о солдате, который, придя с фронта домой, узнал об изменах любимой девушки.

Но есть и более убедительные доказательства того, что Бондарев пришёл летом 1946 года в приёмную комиссию Литинститута не с пустыми руками. В архивах сохранилась рецензия на первые его вещи (их, кстати, было не две, а три). Подготовил отзыв бывший эмигрант Александр Дроздов: он в то время был правой рукой у только что назначенного главным редактором журнала «Новый мир» Константина Симонова, но ещё подрабатывал и в Литинституте. И отзыв этот был вообще-то не в пользу Бондарева. Дроздова смутила не недостаточная выписанность бондаревских героев – ему не понравился уклон бывшего артиллериста в Леонида Андреева, творчество которого всегда вызывало у советских литначальников большие сомнения.

«Во всех рассказах Юрия Бондарева, – написал Дроздов 15 июня 1946 года в своём отзыве, – живёт чувство обречённости несчастью, мир его героев страшен и тяжёл, они не видят выхода из своих страданий. В первом рассказе боец, изуродованный войною, калека, лежит в госпитале и, по его ощущениям, нет ему возврата домой. Ни к матери, ни к любимой девушке. Кому он нужен? Его томят тяжёлые сны, и маниакальная идея владеет им: выброситься из окна. Довольно сильно описано, как этот калека забирается на подоконник. И ужас перед самоубийством.

Второй рассказ – о фронтовике, вернувшемся в опустошённый дом, где он никого не находит из семьи.

Третий – о девушке, которая любит другого, недостойного.

Смысл: страдание пришло в мир. Нагнетание страдальческих чувств в рассказах проведено назойливо, и самый отбор слов направлен к этой единственной цели. „Он ощущал себя невероятно опустошённым, с невыразимым чувством тоски и обиды, словно кто-то отнял у него святое чувство меры. Ему хотелось обнять руками фонарь, прислониться лбом к его холоду и заплакать“ („Он вернулся“). „Девушка поворачивает лицо к молодому человеку с обиженным внутренним огнём в больших глазах“ („Однажды вечером“).

Это уже что-то от леонид-андреевщины в её нарицательном смысле – что, впрочем, и отвечает намерениям молодого автора. Литературные способности у него несомненно есть, но они направлены в ложную сторону» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 130).

Этот отзыв чуть не поставил крест на дальнейшей творческой судьбе Бондарева. Ну кому в Литинституте нужен был человек с декадентским, скажем так, душком?! Тем более что преподавательский состав института хорошо помнил, из-за чего в вузе в 1944 году произошла чистка и директора Гавриила Федосеева заменили на автора «Цемента» Фёдора Гладкова. Напомню: в институте в разгар войны уличили в «антисоветской деятельности» ученика Виктора Шкловского Аркадия Белинкова, который проповедовал непонятные многим чиновникам теории ОПОЯЗа, и только заступничество Алексея Толстого спасло этого студента от смертной казни (расстрел ему заменили восемью годами лагеря).

Кто отстоял Бондарева и добился его зачисления в 1946 году в Литинститут, до сих пор неизвестно. Правда, уже в нулевые годы критик Бенедикт Сарнов сообщил, что в 1946 году в институт ещё до сдачи вступительных экзаменов, сразу после рассмотрения творческих работ приняли всего трёх человек – Бондарева, Тендрякова и его. Об этом он узнал от своего отца, которого попросил выяснить итоги творческого конкурса, поскольку боялся зайти в Литинститут.

Сам Бондарев много лет везде и всюду утверждал, что его приняли исключительно благодаря Константину Паустовскому. Даже в одном из последних интервью – весной 2014 года – писатель говорил о роли Паустовского в его зачислении в Литинститут. «Поступая в Литинститут, – рассказывал Бондарев киноведу Алексею Коленскому, – показал секретарю приёмной комиссии несколько стихов. Очень умная девица попалась: прочитала, сложила листочки пополам, порвала и бросила в корзину. Сказала: „Юра, забудьте про это!“ К счастью, на рассказы обратил внимание Паустовский, зачислил на свой семинар – без экзаменов» (Культура. 2014. 12 марта).

Но Бондарева то ли память подвела, то ли он по каким-то причинам не захотел сказать всей правды. На первом курсе его консультировал не Паустовский, а другой советский классик – Фёдор Гладков. К слову, в 1946 году этот писатель был не просто преподавателем, он занимал пост директора Литинститута, и порядки при нём там царили похлеще, чем в солдатской казарме.

«Человек совсем неплохой, но, увы, непомерных амбиций, пытавшийся тягаться с самим Горьким, – рассказывал о нём критик (и, кстати, одногодок Бондарева) Андрей Турков, – он завёл в Литинституте свои порядки, порой граничившие с самодурством (например, велел убрать портреты Маяковского и Шолохова). В частности, вместо того чтобы просто, как то надлежало, вновь зачислить в студенты вернувшихся с фронта, таких как я, стал тому препятствовать: дескать, ещё надо выяснить, достойны ли они учиться в „его“ институте, не новое ли это „потерянное поколение“, наподобие того, о котором много писала западноевропейская литература после Первой мировой войны!» (Воспоминания о Литинституте. Кн. 1. М., 2008. С. 515).

Осенью 1946 года, кроме упомянутых Бондарева, Тендрякова и Сарнова, в Литинститут были приняты также Эдуард Асадов, Владимир Бушин, Виктор Гончаров, Григорий Поженян, Владимир Солоухин, Григорий Фридман (потом он взял себе псевдоним Бакланов), Семён Шуртаков…

К слову, Фридман вскоре стал лучшим другом Бондарева. У них оказалось много общего. Оба воевали в артиллерии, оба неровно дышали к технике (Фридман перед войной учился в авиационном техникуме, а Бондарев, напомню, всю весну 1946 года провёл на подготовительных курсах авиационно-технического института). Что ещё интересно? Так совпало, что летом 1946 года Бондарев и Фридман по отдельности проходили через сито Дроздова. Но если в рассказах Бондарева Дроздов уловил душок «леонид-андреевщины», то главы из романа Фридмана «Три года» ему не понравились натурализмом (по его мнению, молодой автор «охотней обращался к пережиткам, чем жизни»). В общем, с первого захода Фридман творческий конкурс не прошёл. И только после вторичного рассмотрения и обсуждения его рукописи Дроздов сказал, что принять Фридмана можно только в том случае, «если останется свободная вакансия». Ну а потом Бондарев и Фридман оказались в семинаре Фёдора Гладкова.

Я уже приводил фрагмент воспоминаний критика Андрея Туркова с рассказом о том, как Гладков относился к бывшим фронтовикам. Он опасался их самостоятельности. Ведь многие бывшие солдаты и офицеры не собирались подчиняться институтской дисциплине, могли позволить себе и выпивки в самых неожиданных местах, и неблагозвучную лексику, и ругань начальства.

Особенно много хлопот дирекции Литинституа доставлял бывший диверсант Григорий Поженян. Его в войну представляли к званию Героя Советского Союза, но, как впоследствии рассказывал адмирал Ф. Октябрьский, военный совет флота вынужден был отозвать документы, поскольку в ходе Эльтигенского десанта Поженян выбросил за борт политработника. А уже в институте бывший диверсант, как выяснилось, хранил несданный боевой пистолет.

5 ноября 1946 года Гладков потребовал провести с первокурсниками собрание и осудить Поженяна и попавших под его влияние Солоухина, Бушина и Ларина. Я нашёл в архиве протокол того собрания, приведу фрагмент:

«Присутствовало 19 человек (студенты)

Ведёт собрание парторг т. Годенко

Слово предоставляется секретарю партийной организации института т. Соловкину

1. т. Соловкин говорит о случае нарушения студенческой дисциплины, о факте хулиганства, совершённом группой студентов института (Поженян – Фофанова Лариса и др.). Такая безответственность студентов может превратить ин‹ститу›т в „шарашкину фабрику“. т. Соловкин призывает коллектив к критическому обсуждению студенческой дисциплины. Вопрос посещения, особенно по основам марксизма-ленинизма, является серьёзным вопросом, отражающимся на общей успеваемости. Удивление вызывает т. Солоухин, который всегда считался положительным товарищем и его участие является, вероятно, простой случайностью. Руководством института факты нарушения дисциплины воспринимаются с большим беспокойством. т. Соловкин призывает осудить явления непосещения и недисциплинированности. У нас нет неполитического искусства, а тем наиболее в литературе. Активисты – прошу от вас и серьёзности.

2. Выступает директор института т. Гладков. Он говорит – это не случайность (вечеринка и каждое проявление определённых нравов и стремлений). Есть люди, которые уродливо проявляют свой „задор“, вплоть до хулиганств и грубости. т. Поженян своим отношением к учёбе обрёк себя на исключение. Мы поверили Поженяну при поступлении, а он не оправдал себя ни как орденоносец, ни как человек. Солоухин, как, попал случайно. Прежде всего необходимо держать честь института и студента на должной высоте…» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 886, лл.1–1 об).