Опустошенный жених. Женская маскулинность

Эти женщины кроме анализа проделали большую работу, продолжавшуюся более пяти лет, чтобы установить связь между душой и телом, и стали воспринимать свою зависимость как указанный Самостью путь, ведущий к осознанию и переживанию перевоплощения. На первой стадии самым болезненным у них было ощущение, что чем больше они погружались в работу с телом, тем сильнее у них обострялось ощущение заброшенности и тем явственнее становилось желание сохранить существующую зависимость. Если же им удавалось удержаться от этого гипнотического притяжения, они ощущали, как их тело превращалось в раздувшегося тирана. Тому, кто стоял между ним и райским молоком, грозила символическая смерть. Выдержав это напряжение, они достигали самого ядра травмы: тело превращалось в тирана, так как подчинялось колдовскому заклятию, неподвластному законам эго-сознания. Независимо от того, на чем именно держалась власть родительских образов – на великодушии или насилии, – тело ребенка считалось объектом, который следовало наполнить или опустошить, наказать или сделать предметом игры.

Родители могут праздновать победу над ребенком, но, в конечном счете, нет никакой радости в том, чтобы одержать верх, применяя силу, даже если эта сила искусно замаскирована. Доминирование есть владычество, и тело, которое подверглось насилию, очень твердо усвоило его уроки. Оно превращается в покинутого властелина, лишенного благотворного воздействия любви. Оказавшись в изоляции, оно становится одержимым, цепляется за вещи или людей, наделяя их волшебной силой. Попадая в зависимость от этих талисманов ради обретения хоть какого-нибудь жизненного смысла, тело становится беспощадным в своем требовательном стремлении овладеть ими и установить над ними контроль, стремясь как можно дольше продлить ту фантасмагорию, в которую оно больше не верит.

Я не вижу смысла в том, чтобы заставлять родителей чувствовать себя виноватыми. Каждый из нас – продукт современной культуры, одобряющей конкуренцию и стремление к власти. Едва ли мы осознаем, что такое любовь, сосредоточенная в теле. Мы порой смешиваем ее с сексуальностью и путаем с неудовлетворенностью. Однако истинная любовь пронизывает каждую клетку нашего тела. Она сразу распознается животными, детьми и даже некоторыми взрослыми, которые или родились вместе с ней, или обрели ее через страдания и лишения. Тонкая позолота вины не может скрыть ощущения заброшенности, лежащего в ее основе. Наша задача – изменить сложившуюся психодинамику.

Неодолимое чувство заброшенности, заставляющее страдать множество людей, уходит своими корнями не в сиротство, не в запущенность ребенка, а в одиночество детской души. Проецируя на ребенка его искусственный образ, родители тем самым уничтожают реального ребенка – того, которого оставили родители, и он лишается ощущения своего Я и потому вынужден уйти глубоко в себя. Именно вследствие этого широко распространенного насилия возникает чувство стыда, связанное с каким-то неизвестным ребенку проступком, из-за которого он ощущает чувство вины. Сны, в которых совершается убийство или возникает изувеченный труп, сообщают о предательстве, которое не перестает ощущать и взрослый человек. Например, когда над отношениями нависает угроза опасности, взрослый человек покидает ушедшего глубоко в себя ребенка, который по-настоящему честен; затем взрослый снова надевает маску, старается быть ласковым и сохранить отношения любой ценой. Существуют два уровня вины: «Я виноват в том, что я такой, какой есть» – и на более глубоком уровне: «Я покинул самого себя».

Покинутый человек становится жертвой колдуна, который пользуется его одиночеством, играет на отчужденности, воздействует волшебными чарами на ту область, где, по его мнению, обитает душа, а затем резко разрушает иллюзию. Темная часть колдуна уводит зависимого человека все дальше и дальше в тот таинственный мир, где царит смерть; его светлая часть, воплощаясь в образе мудрого старца, может открыть перед освобожденной душой творческий путь. Подлинность чувства становится лезвием бритвы, разделяющим два этих мира. «Я не прав, я виноват, я жертва, я заслуживаю наказания» – эти слова приводят к колдовскому заклятию и зависимости. «Я не оставлю себя, я не виноват, я останусь тем, кто я есть» – эти слова открывают путь к таинству и творчеству.

Юлия была зависимой, ее детская вера в отца была сломлена; помимо всего прочего, он смущал ее своими насмешками. Он оказался тем колдуном, который каждый раз во время вечерней сказки очаровывал ее, заставляя забыть о печали, и в то же время еще глубже нагонял на нее тоску.

Чтобы избежать предположения, что каждый отец, читающий маленькой дочурке ночную сказку, бессознательно втягивает ее в свою эротическую фантазию, следует кое-что сказать об этих особых отношениях, на которых постепенно фокусировался процесс анализа.

Отец был очаровательным пуэром («вечный юноша»), воображение которого строило дворцы там, где другие люди видели лишь развалины. Отстранившись от жены, считавшей его идеализм угрозой материальному достатку и благополучию семьи, он обратился к дочери, в которой искал для себя главную психологическую поддержку. Он старался защитить дочь, когда она была еще мала, от внезапных эмоциональных взрывов матери, которые часто кончались рукоприкладством. В результате Юлия стала повсюду его сопровождать, куда бы он ни направлялся, и самым счастливым временем детства считала часы, которые проводила у него в студии или сидя на его коленях, декламируя стихи или напевая песни. Казалось, они объединились против безразличного, если не враждебного им мира ради духовного наслаждения. Это наслаждение они получали вместе, когда воображение дочери подпитывалось отцовским вдохновением.

Мир, в котором пребывали отец и дочь во время совместных чтений, был тайным драгоценным миром, который ассоциировался с запретной «вершиной». Волшебник-отец психологически соблазнял свою дочь. Ребенок чувствовал стыд, но стыд совершенно непреодолимый, ибо он рождался в интимной атмосфере, создававшей отцу ореол божественности. Они оба оказались во власти странного таинственного ритуала. Каждый раз девочка проверяла присутствие волшебной силы, стараясь понять, может ли она прекратить плакать, находясь в одиночестве. Такой контроль постепенно привел к тому, что она утратила связь со своими телесными ощущениями. Несмотря на то что в памяти Юлии не было следов физического насилия, психологическое предательство привело к расщеплению души и тела, т. е. по своему воздействию походило на настоящий инцест.

По всей вероятности, встревоженный эмоциональной насыщенностью этих отношений отец постоянно надламывал их и подрывал безграничное доверие своей дочери. Юлия очень любила сказку Ганса Христиана Андерсена «Девочка со спичками», в которой речь идет об одинокой девочке, потратившей накануне Нового года последнюю спичку, чтобы согреться и оживить свои фантазии. Когда кончаются спички, девочка замерзает. Эта сказка об отношении матери к дочери, у которой единственным защитником от матери был отец, выполняла терапевтическую функцию. Девочка верила, что, читая эту сказку, отец не только почувствует ее состояние, но и укрепит в ней веру и окажет поддержку. Однако, услышав взрыв его смеха в ответ на свои слезы, она ощутила, как грубо он растоптал ее веру. Она превратилась в ту маленькую девочку, последняя спичка которой погасла вместе с взрывом отцовского смеха. Ужас еще более усугубился с появлением матери, которая надавала ей шлепков, приговаривая: «Не позволю, чтобы моя дочь выросла плаксой».

Такие травмирующие эпизоды часто повторялись в ее близких отношениях. Попадая под власть волшебного мира безграничной близости, она сразу предчувствовала мертвящее дуновение, которое должно было разлучить ее с волшебником и со своим телом, застывшим в невыраженных эмоциях. Уже погрузившись в бессознательное, она просто исчезла под шлепками матери. Эта травма позже стала проявляться в бессознательном создании ситуаций, где она манипулировала мужчинами с тем, чтобы впоследствии пережить их предательство. Еда и секс стали для нее той самой коробкой спичек, опустошив которую она умерла бы голодной смертью. Она ела и занималась любовью, стараясь заполнить вакуум – свое травмированное тело, которое из-за ее отчуждения всегда оставалось пустым.

Юлия сбросила лишний вес, а затем стала посещать сессии, на которых работала над установлением связи между душой и телом. На этих сессиях ей пришлось столкнуться со своей уязвимостью, когда полнота уже исчезла и появился ужас, что ее бросит любимый мужчина. Ей неоднократно снился сон, в котором возникал образ привлекательного мужчины в накинутом на плечи развевающемся черном плаще и широкополой шляпе – образ волшебника, который имел власть давать или отнимать жизнь. В следующем сне это был обожаемый ею отец, которому она старалась доставить удовольствие. Он же считал, что она сама виновата в том, какой стала. Детские отношения, поддерживавшие в ней жизнь, сейчас предстали для нее в ином свете. Проекция, которую она направляла на мужчин, опять возвратилась к ней.

Я присутствую на судебном процессе. Суд происходит в моей церкви. Мой отец – судья на кафедре. Я приговорена. Приговор неизбежен. Знаю, меня признают виновной в том, какой я стала. Я стою сохраняя достоинство перед отцом-судьей, но испытываю ужас, так как слышу лай голодных псов во дворе на кладбище и понимаю, что в наказание за мое преступление меня швырнут им на растерзание.

В этом сновидении мы можем увидеть, как отец, пусть даже совершенно бессознательно, предает свою дочь. Будучи уверенной в том, что он понимает ее сочувствие к покинутой всеми девочке из сказки, Юлия сразу отстранилась от него эмоционально, замкнулась в себе, когда он расхохотался при виде ее слез. Ее чувства были вытеснены в ее тело, которое символически трансформировалось в ужасных собак, угрожающих растерзать ее столь же яростно, как она сама накидывалась на еду.

Весьма существенно, что отец появляется во сне в образе, символизирующем патриархальность: судья, епископ, бог отец, – но не проявляет любви лично к Юлии. Реальный мужчина превратился во внутреннего колдуна. По сути, та энергия, которую она однажды спроецировала на отца, стала проецироваться на возлюбленного; отсутствие опоры в жизни (мать фактически ее бросила) теперь вынуждает ее цепляться за него как за мать; страх потерять его вызывает в ней навязчивую потребность в еде (сладость материнского кормления). Голодные собаки во дворе были готовы уничтожить все, что она в себе отрицала: чувства, слезы, сексуальность. Но если так, как же ей найти выход? Разъярить отца – значит лишиться этого мира. Таким образом, она винит себя за неприятный исход их совместной волшебной жизни, ее сердце рвется на части. Привести в ярость своего возлюбленного означало для нее еще раз кинуть прощальный взгляд на гаснущий свет последней спички. И она подавляла в себе истинные чувства, ожидая смертельного приговора.

Назначенное в сновидении наказание отцовского комплекса исходит из места, где расположены его, а теперь и ее отвергнутые чувства, клокочущие в яростных инстинктах, запертых в церковном дворике. В сновидении Юлия не обладала ни маскулинной силой, чтобы сдержать собак, ни фемининным телесным Эго, находящимся в контакте с землей, чтобы как-то усмирить их. Захваченная перфекционистскими идеалами – на одном витке спирали были проблемы, связанные с приемом пищи, на другом – проблемы идеальных отношений с мужчиной, – она оказалась во власти своих фантазий. Она сопротивлялась самой материи, самой жизни. Таким образом, ее тело, не сумев стать хранилищем любви, стало источником собственного отвержения в образе искалеченной, страдающей женщины, вынудив ее стать ригидной и непроницаемой для света.

Стремясь стать «достаточно красивой» в глазах своего возлюбленного, Юлия дошла до анорексии. Ее НЕТ еде постепенно превратилось в эротизированное НЕТ, заряженное эйфорией голодания. НЕТ своим чувствам, НЕТ своим инстинктам, всем своим сновидениям о страстной любви между ней и ее волшебником или ее возлюбленным. Во время голодания она чувствовала себя красивой, здоровой, чистой, вполне подходящей для возлюбленного. В разгар поста она услышала демонический смех колдуна-отца, который требовал своего, увлекая ее к совершенству смерти. Однажды она увидела в отце источник света; теперь она таким же увидела своего возлюбленного. Проецируя божественное деяние на человеческое существо, она создала образ волшебника, который швырял ее из состояния величия в состояние отчаяния. Она снова начинала объедаться, бессознательно соединяясь с матерью, по которой очень тосковала, и, не имея возможности ее любить, совершала над ней насилие. В этом насилии было навязчивое стремление овладеть любящей матерью даже через смерть – даже через собственную смерть. Так удавалось на короткое время умиротворить демона, пока душа под обезболивающим действием углеводов погружалась в глубокий мрак, который магически мог бы превратиться в свет.

Любому зависимому человеку эти крайности очень хорошо известны. Тело-под-контролем – это ненавистный деспот, который изо всех сил сопротивляется свету, потому что существует без любви. Голодные псы на дворе ее тела символизируют отвергаемые инстинкты, которые тщетно пытаются добиться, чтобы их услышали. Юлии необходимо установить с ними связь, последовательно и недвусмысленно выражая свою любовь. Став жертвой необузданных инстинктов, можно прийти к безразличию в выборе партнера, которое, как и неразборчивость в еде, свидетельствует о разрыве связи между инстинктом и чувством.

Раннее телесное расщепление, необходимое для выживания, в среднем возрасте начинает обнаруживаться при работе с телом и душой, а также в сновидениях. После нескольких лет такой работы Кейт поняла, что ответственность за ее сексуальные проблемы лежит именно на ней. Привнести их в отношения со своим партнером означало разрушить все, что они так кропотливо создавали вместе. К счастью, ее партнер оказался очень чувствительным человеком, он тоже работал над собой и преодолевал свои трудности. Он ощутил произошедшие в ней едва заметные перемены и мгновенно на них среагировал, изменившись сам и создав предпосылки для раскрытия новых возможностей в их отношениях. Каждый из них независимо совершал внутреннюю работу, впитывая в себя общий материал, проявлявшийся в их взаимоотношениях, и тем самым создавая новые условия для приложения совместных усилий. Таким образом, вместо взаимных проповедей они привнесли осознание в свои взаимоотношения. Разумеется, возникали и противоречия, но при этом они не приводили к взаимным бессмысленным нападкам. Ярость, накопленная у обоих полов, корнями уходит в многовековую историю насилия. Взаимные нападки в состоянии одержимости не имеют ничего общего со свободой.

В процессе работы над телом, погружаясь в ядро своего страха, Кейт обнаружила там гнев. Затем она осознала, что боялась его выразить, опасаясь дать волю своей ярости. Таким образом она подавляла гнев, усиливая контроль над собой, но при этом всегда оказывалась на периферии своих чувств. Словом, возникал порочный круг, и тогда ее страх на нее же и обращался. Пока она переживала этот внутренний раскол (изоляцию от своих чувств), когда границы ее личности постоянно нарушал отец-алкоголик, должна была оставаться некая часть личности, которую она не могла осознать.

«Я всегда избегала всего, что могло бы вызвать у меня боль от ощущения внутреннего расщепления, – говорила Кейт. – Я должна была стать способной выдерживать эту боль. Если Эго сохраняет достоинство в отношениях с Самостью, оно должно быть достаточно сильным, чтобы справиться с расщеплением. В самом центре должно быть свободное место, чтобы я могла его занять».

Вот как она переживала это расщепление на сессии (в скобках – мои наблюдения):

У меня возникло болезненное ощущение, настоящий страх, что я схожу с ума. Я перевернула всю свою жизнь, стала изворотливой и злой. В детском возрасте мне приходилось раздваиваться, чтобы просто выжить. (Вздыхает, шумно выдыхает, вжимается в сиденье – приподнимается, порывается встать.) Если я себе это позволю, то сойду с ума. В таком случае вы сможете опять меня взять к себе? (Бледное лицо, отсутствие эмоций, прострация.) Я вас уничтожу. (Руки, ступни, тело и лицо искривлены; издает хриплые звуки, обнажает передние зубы. Плюет, челюсть трясется.) Я ничуть не хуже вас. Вы больше меня не достанете. Вам больше не удастся меня провести. Я такая же хорошая, как вы. Я наплюю тысячью мелких брызг, и вам никогда меня не достать. У вас никогда не получится меня заклеймить. Вы сделали меня больной глубоко внутри. Вы позволили мне ощутить, насколько я ужасна. (Подпрыгивает.) Я рассыпаюсь на миллионы частичек. Попробуйте, найди те меня, а?

Нет. Там? Нет. Кто я? Здесь? Нет. Кто я? Здесь?

Нет. Попробуйте угадать. Вот она я. Вот кто я такая. Вы совершенно не знаете, кто я на самом деле. ВЫ НЕ ЖЕЛАЕТЕ ЗНАТЬ, КТО Я ТАКАЯ. Если бы я смогла вам сказать, я бы это сделала. Вы думаете, что можете сделать меня ручной? Вам никогда меня не достать. Вы считали меня дурой – ДУРОЙ. А я от вас ускользаю. Никому не позволю себя погубить. (Шепот.) И вам не позволю меня трясти. (Пристально изучает свои руки, успокаивается.)

Придя в себя, Кейт сказала: «Я испугалась, что дошла до такой крайности. У меня дрожит спина».

В этой дрожи выразилась ярость, которая подавлялась много лет. Если сосредоточенная в теле травма проявляется в терапевтической ситуации, как это получилось в случае с Кейт, происходит глубинное очищение. Как только осознаются подавленные энергии, больше нельзя не обращать на них внимания, не подвергая опасности физическое здоровье. Поскольку эти энергии относятся к первичным, базисным, лишь очень немногие из нас позволяют себе дойти до этих хтонических глубин. Но в сновидениях часто с чердака или откуда-то из подвала вырывается психотический персонаж. Полный бешеной ярости, он бегает по всему дому, иногда нападая на людей, вызывая у них дрожь. Если возникает страх перед одержимостью гневом, то человеку бывает легче выразить свой гнев. Гнев вырывается с индивидуального уровня психики, ярость – из ее архетипического ядра.

Если человеку в детские годы никогда не приходилось сталкиваться с предательством, вызвавшим травматические последствия, процесс расщепления (внутренней разобщенности) может стать преобладающим, а потому – автономным. Человек перестает осознавать свое поведение, в особенности если такое поведение периодически приводит к результатам, противоположным сознательным намерениям. Эго становится столь ослабленным, что не может противостоять даже неадекватному поведению или исходной травме. Предательство в детстве не осознается как предательство.

У молодого мужчины, которого звали Кит, мать умерла, когда он был еще подростком. Он не осознал, что в момент смерти мать покинула его, как и не осознал, что так же точно он покинул самого себя. Бессознательно он считал себя виноватым в ее смерти, и его чувство вины не получало внешнего выражения, ибо он не мог в нем себе признаться. Его неспособность принять смерть матери, которую он обожал, привели к фантазиям, что ради нее он должен стать совершенным. В итоге он потерпел ряд неудач в осуществлении своих самых продуманных планов. Сам того не сознавая, он с двенадцатилетнего возраста оставался в плену травматического переживания.

Находясь под воздействием травмы, которую можно было бы считать причиной его повторяющихся неудач, он описал на уровне фантазии, в чем именно состояло его поведение. Постепенно он стал замечать, что живет в фантазии, которую принимает за реальную жизнь. Признав это, он впервые сопоставил два мира. В процессе такого соединения фантазии и факта он нашел возможность излечить психическое расщепление: фантазия идет одним путем, факты – другим, и при этом один путь исключает другой. В первый раз его поразило, что оба пути открыты, так как они могут существовать одновременно. Возможность вписаться в жизнь стала для него реальностью, которая теперь обязательно подкреплялась фантазией. В свои практические планы на будущее он стал закладывать возможности, которые теперь стал считать реализуемыми.

Постепенно Кит ощутил, что освобождается от вездесущего бессознательного, которое обкрадывало его жизнь. Он почувствовал, что мог бы вступить в контакт с человеком, в котором на определенном уровне осознания он видел себя. Вот описание ситуации в его представлении:

С утра я готовлюсь к уроку. В моем портфеле нет учебников, поскольку у меня их нет вообще. Есть лишь тетрадка с вырванными листами, но в ней нет ни одной записи, поскольку я ничего не записывал. В моем портфеле лишь кроссовки и плеер. Я перестал думать о подготовке к урокам. Моя подготовка заключается в отсутствии подготовки.

По дороге в университет я не уверен, что все-таки до него доберусь. Попасть туда – значит быть уверенным в том, что я туда не собирался. Я приезжаю туда и вместе с тем не приезжаю. Я снимаю переднее колесо с велосипеда, снимаю цепь и запираю на замок. Теперь я собираюсь пойти на урок, а это все равно, что сказать, что я не собираюсь идти на урок. Я подхожу к двери класса. При этом опаздываю приблизительно минут на пять. Я уже готов толкнуть дверь и войти, что означает, что я не собираюсь туда входить. Две вещи – делать и вместе с тем не делать – слиты воедино. Делать и не делать – это одно и то же. Чтобы войти в класс, туда не следует входить. Чтобы не войти в класс, туда следует войти. Когда я готовился к урокам, я решил войти в класс. Я могу это сделать единственным способом: не входить в него. Я поворачиваюсь спиной к двери и выхожу из университета. Поступив таким образом, я вошел в класс.

В своей фантазии Кит совершает то, чего не делает в реальности. По сути, такое поведение отвечает реальности, которая отвергает фантазию, а то и вовсе ее уничтожает. Реальность – это учебный тест, точная дата написания сочинения, оценка за текущие лабораторные работы, которые он никогда не выполнял. По всем трем предметам он отстает, причем отстает основательно, поскольку не выполняет тест, не пишет сочинение и получает за лабораторную работу ноль. Провозглашаемая им реальность отсутствует. С другой стороны, фантазия ему говорит, что он присутствовал на уроках, не присутствуя там. Он написал сочинение потому, что не написал его. И получил превосходную оценку за лабораторную работу, потому что не сделал ни одного опыта. Он не боится неудачи в том смысле, как ее понимают другие; его неудача, по его мнению, заключается в том, что он не довел до совершенства свою фантазию. Не начав действовать, он не может потерпеть неудачу. Он убежден, что все это знает, и в уме он уже все совершил. Но в какой мере его фантазии отвечают реальной ситуации? Дважды потерпев неудачу, он говорит: «Нет, мой разум не дает ответа. Я точно все это знаю».

Затем он встречает молодую женщину, и впервые после смерти матери устанавливает с ней истинно человеческие отношения. Он противопоставляет своему отсутствию не фантастическое присутствие матери, а реальное присутствие молодой женщины своего возраста, образованной, экстравертированной, прекрасно чувствующей свое тело. Она заключает в себе все, что ему не хватает в жизни. Будучи такой непосредственной личностью, она действительно отвечает его фантазии. Сексуальность, связь его тела с ее телом, открытие истинного Другого, тело, отличное от его собственного, – все это снимает тяжкое бремя избыточных фантазий, возникших из-за болезни и смерти его матери. Он снова вернулся к жизни – той, которая остановилась в двенадцатилетнем возрасте и продолжалась лишь в фантазиях, – и к реальности.

То, что испытывал Кит, входя в класс, не входя в него, было травматическим переживанием, вызванным смертью матери; с этой травмой он никогда не сталкивался напрямую. Он так и не сказал матери последнее «прости», и потому не знал точно, жива она или нет. Он никогда по-настоящему не ощущал предательства и не чувствовал себя покинутым. В конечном счете, он стал запрещать себе выполнять какие-либо действия, и это повторялось снова и снова, так как он не попрощался с умершей матерью. Он не знал, когда входил в дверь, окажется ли за дверью его мать или нет, и даже не был готов это узнать. Его мать умерла. Бессознательно он не знал, что она умерла. Он был не в состоянии проверить это в реальности. Но, полюбив молодую женщину, его тело научило его двум вещам: его мать умерла, а его возлюбленная жива, то есть люди умирают, а жизнь продолжается. В настоящее время он изо всех сил старается усвоить, что войти в дверь – значит войти в дверь.

Образ этого молодого человека служит воплощением незрелой маскулинности многих зависимых женщин, которые видят во сне некую катастрофу, и у них возникает непреходящее чувство иррациональной вины за то, что они когда-то бессознательно совершили. Их подавленная агрессивность делает их послушными. Реагируя так на свою зависимость, они теряют самих себя. Несмотря на телесное присутствие, их личность полностью отсутствует. Если они вступят в контакт с первичной травмой и в результате появится позитивная маскулинная энергия, которая поможет им вернуться к реальности, их развитие продолжится начиная с того возраста, в котором оно затормозилось. Если эта энергия появляется в образе юноши, женщина может обнаружить в себе сильное эротическое влечение к подросткам. Несколько свиданий при луне становятся куда более раскрепощенными и страстными, чем в юности. Нереализованная сексуальность вызывает эффект повторяющихся приливов, которые не только распространяются по всему телу, но и возбуждают спящие области психики. Связь с женщиной, которая испытывает влечение и воображает его как экспансию, фактически представляет собой слияние в единое целое, ибо ее целостность зависит от наличия Другого. Таково подростковое томление, характерное для романтической любви, во время которой годы бессознательной тоски по потерянной матери сменяются периодом ненасытного наслаждения, которое скорее ослабляет, чем укрепляет связь с реальным миром.