Пепел к пеплу (сборник)

Мистер Чемберс давно умер и оставил довольно скудный капитал, но миссис Чемберс полна решимости участвовать вместе с дочерью в следующем сезоне Лондона. А пока в целях экономии средств – и заботы о здоровье дочери, naturellement, – они снимают дом в Блэквуде. Она не расспрашивала меня о причинах моего появления в Блэквуде (что еще раз доказывает ее ум) – но, думаю, что она рада нашему знакомству. Ты думаешь, что я начал себе льстить? Ошибаешься, Джеймс, я как никогда от этого далек. Просто миссис Чемберс рада возможности завершить образование Хелен уроками необязательного, но изящного флирта; поэтому она не возражает, когда я рисую Хелен, когда я приношу ей самые невинные книги из своей библиотеки, выгуливаю вместе с ней «лапочку Дейзи», а, главное, рассказываю ей о правилах и привычках лондонского света. Ради этого она согласна эпатировать жителей Блэквуда столь дружеским общением двух не помолвленных молодых людей. Весьма практично с ее стороны. К своей дочери она относится очень нежно, и это, пожалуй, ее единственная слабость. Думаю, по тем же причинам она не будет возражать, если я буду обучать Хелен верховой езде (к сожалению, Джинджер не самая подходящая для этого лошадь, но я что-нибудь придумаю).

И я должен тебе сказать, что портрет Хелен Чемберс из всех пока самый неудачный. Ее лицо столь гармонично, что малейшее отступление от истины грозит потерей сходства; к тому же его привлекательность заключена в гармонии красок и оттенков красок, а не линий – ничего особенного не было бы в ее почти треугольном личике с широко расставленными глазами, если бы не рассветно-серый цвет глаз, золотистый отлив густых каштановых кос и неожиданно яркий румянец на нежных щеках. Она идеальная модель – очень терпеливая, всегда готовая слушать; и теперь я хочу нарисовать ее акварелью.

Посылаю вместе с этим письмом тысячу благодарностей –

Энтони

P/S. Не мог не заметить в твоем письме попытки узнать, сколько же я на самом деле взял с собой спиртного. Признаю, что попытка была выполнена весьма деликатно, – а изящный подбор слов еще раз подтверждает твое мастерство писателя – но я все равно обиделся.

К счастью для меня, постепенно понимание того, что ты руководствовался самыми благими намерениями, пересилило мою обиду. Так что вместо гневных тирад ты получаешь подробнейшее описание моих пасторалей. Как видишь, никаким горячительным напиткам крепче кофе в нем места нет.

P/P/S Перечитав сегодня вечером, перед отправкой, свое письмо, я заметил, что перехвалил доктора Стоуна. В расспросах по поводу моего камердинера он был впереди всех. Вообрази себе: «У вас замечательный слуга… Я – благодарю вас, Холлис действительно стал для меня настоящим сокровищем… Стоун: но вы ведь приехали в одиночку, разве не так? Где же вы нашли это сокровище? Я – мы приехали вместе, он помогал мне выгрузить багаж. Стоун: но все видели, что вы приехали один. Я – значит, все ошибаются». Ох уж это деревенское любопытство!

Из книги «Легенды, сказки и предания Северной Англии в обработке эск. Дж. Э. Фоллоу»

«Жили на самой окраине деревни две соседки – одну звали Салли, а вторую Эмили. Салли и Эмили были подругами не разлей вода, хотя таких непохожих друг на дружку еще поискать: Эмили молчаливая и задумчивая, Салли бойкая на язык, что бритва, Эмили светловолосая, Салли чернокосая, Эмили замужем, Салли вдова.

Салли работала в таверне «Черная смола» подавальщицей, а Эмили кормилась со своего огорода, кур, козы, да еще тем, что собирала в лесу травы и делала из них целебные отвары от простуды, лихорадки, грудной жабы, сердечного колотья, юношеских прыщей и облысения. Еще поговаривали, что она умеет варить приворотное зелье – иначе как бы она женить на себе первого красавца их деревни? Тихая, неказистая Эмили должна гордиться таким мужем и постоянно помнить о том, как сильно ей посчастливилось – таков был приговор всех кумушек деревни.

Эмили и была счастлива, смирившись с тем, что на работе от ее красавца мужа проку не больше, чем от курицы, и уж всяко меньше, чем от козы; а привычку ее супруга любезничать с любой дамой от пятнадцати до сорока пяти она оправдывала его «веселым нравом».

– Характер у меня кислый, и шутки я понимаю скверно, вот мне в невинной шалости и мерещится всякое, – беседовала она со своей лучшей подругой, а Салли, вздыхая, поддакивала.

Понимая, что она такого счастья не заслуживает, Эмили все делала, чтобы мужу угодить: дом в чистоте держала, отменно готовила и рубашки ему белила, а о помощи по хозяйству просила только тогда, когда без этого совсем никак обойтись нельзя было.

Но Эмили всем в своей жизни была довольна, пока муж совсем не перестал ей говорить, как сильно он ее любит, что для него она раскрасавица, других не надо. Напротив, теперь он только и делал, что жаловался дружкам в трактире на свою загубленную жизнь и жену-ведьму, а домой возвращался все позже и позже. Но Эмили и это стерпела, потому что любила его без памяти. Только когда он перестал в трактире засиживаться, а домой возвращался по-прежнему засветло, Эмили осмелилась спросить у него, где же ее муж пропадает.

Муж на такой вопрос сначала побледнел, а потом покраснел и заорал, что с ее вопросов дурацких его воротит, как и с лица ее унылого; а жизнь с ней хуже каторги, поэтому она должна быть ему благодарна, что он вообще домой приходит. Эмили так под его криками растерялась, что ни слова вымолвить не смогла, только глазами хлопала; а он все высказал, дверью грохнул и ушел на три дня. Все эти три дня Эмили проплакала, никому не жалуясь – а потому в деревне решили, что сама она во всем виновата. Но через три дня муж вернулся, и теперь, даже если Эмили просыпалась среди ночи и видела, что она одна в супружеской постели лежит, то утром никаких вопросов не задавала. Любовь не всегда бывает доброй и милосердной – Эмили ее любовь заставила от себя самое отказаться, лишь бы ее мужу было хорошо. Часто она тосковала по тем временам, когда жила одна и была сама своему сердцу и своей жизни хозяйка, но как не старалась, ничего с собой поделать не могла – ради его взгляда она по-прежнему в огонь и воду бы бросилась, потому что любила своего мужа с детских лет, сколько себя помнила.

Так жили они, и врозь и вместе, и она будто бы привыкла к такой жизни, пока не пошла в лес и не обнаружила, что ищет травы целебные возле озера под черной елью; а под елью, как и под сосной, как всем известно, никаких трав не растет, потому что это деревья могучие и их соседство молодым растениям не под силу. Тогда она села под этой елью и разрыдалась взахлеб с причитаниями, а слезы точно из глубины ее покалеченного, измученного сердца шли. «Совсем память потеряла… ничего не соображаю… на все согласна… только бы избавиться от любви этой проклятой… выгнать изменника…. узнать, с кем он ночи проводит, мерзавец, и перестать себе душу травить!» вырывалось у нее между всхлипываниями. Так она и просидела под елью, пока не свечерело, то плача, то жалуясь, а когда солнце к закату склонилось, взяла пустую корзинку и пошла домой; и впервые за год ее супружества на сердце у нее немного отлегло.

И той же ночью муж ее на локте приподнялся, прислушался к ее дыханию, и когда увидел, что она спит, тихо из постели выскользнул, оделся, взял лампу и вышел во двор. А затем перемахнул через забор покосившийся, что их дом от дома Салли отделял, и постучал вдове в окошко! Она выглянула в окошко, обвила его за плечи руками белыми, но тут же опомнилась и вглубь комнаты спряталась.

– Тебя никто не видит? – шепотом спросила она.

– Никто, моя радость, никто! Супружница моя безобразная спит. Так что накинь на себя что-нибудь и пошли в лес!

– Экий ты прыткий, сразу в лес! А поговорить? – недовольно заметила Салли.

– Красавица моя! – взмолился прелюбодей. – Ну что я могу сказать, если от прелести твоей давно и язык, и голову потерял, и ты сама об этом знаешь!

– Видно, ты и впрямь голову потерял, если так орешь, – сказала ему Салли. – А если она проснется?

– Ну и что, моя медовенькая, моя сладкая? Что она сделает, ты знаешь?

– Смолчит и стерпит, как обычно, – хихикнула Салли. – Хотя все-таки боязно мне, аж дрожь пробирает…

– Ну чего тебе бояться, мой цветочек?

– Какой же я тебе цветочек, – фыркнула Салли. – У цветка один стебелек тощий, словно твоя жена, а у меня вот – есть за что подержаться!

– Да-а, моя красавица, я об этом знаю, – затрясся ухажер от нетерпения. – Ну пойдем же в лес скорее, пока не рассвело!

И долго он еще ее красоту на все лады расхваливал, пока не согласилась она во двор выйти, а потом и в лес. Видно было, что дорожка ей эта хорошо знакома.

Устроились они на берегу того самого озера, куда днем Эмили ходила. И Салли попросила мужа своей подруги лампу не гасить, потому что в темноте ей страшно было. Изменник радостно согласился – не потому, что боялся, а потому, что хотел как можно лучше рассмотреть то, чем обладал без всякого на то права.

И когда они после утех любовных прилегли отдохнуть, Салли первой странные звуки услышала: словно недалеко от них кто-то огромный сквозь лес пробирается. Задрожала она и торопливо натянула платье, а потом растолкала своего любовника.

– Слышишь? Слышишь?

– Ничего я не слы… – только и успел он сказать, потому что совсем рядом с ними кто-то застонал жалобно, а за стоном – глухое ворчание. И опять стон… Налетел ветер и погасил лампу, так что остались любовники в темноте. Все стихло, и деревья замерли, так что они вдвоем только стук зубов собственных слышали. И вдруг на них град шишек посыпался, но не с вершины ели, а сбоку откуда-то, словно их бросают чьи-то руки, да еще метко и больно до синяков!

Тут они совсем обеспамятели и бежать бросились, не разбирая дороги. Лапы еловые их по голому телу хлестали, корни на землю валили, иглы в волосах запутались, а шишки синяками разукрасили и в озеро загнали, на самую серединку. И едва любовники до середины озера доплыли и за какую-то корягу уцепились, как град из шишек прекратился.

Они бултыхались долго на середине, слушая, как в лесу все снова стало тихо и мирно, чувствуя только, как ноет каждая косточка в теле. Так прошло не меньше часа, пока не Салли выбранилась вполголоса:

– Вот ведь черти лесные, чтобы их перевернуло и встряхнуло, все платье изорвала, все тело болит, в волосах колючки застряли, как у ежа!

– Не говори ты так, – шепотом ее любовник сказал.

– Что не говорить?

– Ну, чертей не поминай… вдруг опять начнется…

– Вот ты и молчи, храбрец! – разъярилась Салли. – А я лучшее платье на свиданку одела не для того, чтобы его порвать в клочья! Когда я еще такое красивое куплю!

– Ты и без всяких платьев хороша, душечка, – сказал любовник ее. Но с определенным усилием, потому что встрепанные волосы в колючках, исцарапанные плечи, а главное – огромный синяк под правым глазом красоту ее серьезно попортил. Но Салли продолжала хныкать.

– Я за него недельное жалованье отдала, а теперь одни лоскутки остались…

Любовник ее продолжал отмалчиваться. Салли подбавила красок.

– Думаешь легко это – вот так в трактире горбатится, зная, что никто не поможет, платья не подарит, и все самой покупать приходится…

– Да зачем ты его тогда вообще в лес надела?! – не выдержал любовник. – Зачем вообще меня в этот лес потащила и скулишь сейчас на все озеро? Хочешь, чтобы это вернулось? – спохватившись, добавил он шепотом.

– Это я тебя в лес потащила? – от возмущения Салли едва не захлебнулась. – Лююбовничек! Герой! Вот клянусь, выберемся отсюда – я тебя больше никуда не потащу! – и поплыла к берегу.

– Да кому ты еще нужна, товар второй свежести! – крикнул он Салли вдогонку, но та не обернулась.

Она почти доплыла до берега, когда услышала, что ее любовник снова ее зовет.

– Салли, милочка, душечка, вернись! Красавица моя, любимая, вернись, пожалуйста. Салли, Салли, прости!

– Салли, помоги! – но она молча продолжала плыть от него.

– Меня коряга схватила!

– Салли, Салли, милая! Я тебе платье куплю, нет, два платья, только помоги мне пожалуйстааа…

Услышав это, Салли все же вернулась на помощь любовнику.

– Как это тебя угораздило, – ворчала она, плавая вокруг коряги. – Видно, руки-крюки, вот зацепился… И вдруг вскрикнула испуганно.

– Что случилось? – отозвался любовник.

– Я… оно меня схватило! Само схватило!

– Так у кого руки-крюки? – позлорадствовал сперва любовник, а потом понял, что больше на помощь ему прийти некому, и затих.

Уже почти рассвело, и в серых лучах можно было разглядеть, что вокруг запястий Салли и ее любовника обвились корни этой коряги, да так плотно, что и щепку в зазор не вставить.

– Давай попробуем доплыть с ней до берега, а там уже попытаемся освободить руки, – предложила Салли. Они попробовали плыть ногами, но коряга держалась на месте, как заякоренная, и они только выбились из сил. Так они и дрейфовали в середине озера в мрачном молчании, друг на друга не глядя.

А в деревне уже все проснулись, и трактир открылся, а подавальщицы все нет! Сперва хозяин рассердился, а когда время за полдень перевалило, то и встревожился. Того, что муж Эмили тоже пропал, не знал никто – ведь она к таким исчезновениям привыкла и не беспокоилась. В мыслях она оба эти исчезновения никак не связала, а за подругу испугалась. Эмили знала, что не было у Салли в планах отъезда, тем более такого внезапного. А время шло, и Салли не показывалась.

К вечеру было решено собрать людей и отправить, пока не стемнело, поисковую партию в лес. Эмили тоже решила пойти с ними, потому что никто лес лучше нее не знал, и судьбе было угодно, чтобы именно ее группа пришла на берег озера.

Вначале люди даже не поняли, что это такое плавает – коряга и коряга с водорослями налипшими. Только когда Салли подняла голову и закричала, узнали ее по голосу. На скорую руку сколотили плот, подплыли, и увидели, что она там не одна, а рядом с ней супруг Эмили в синяках, ссадинах, и нагой, как Адам. Отцепили их от коряги – без всякого труда причем – перевалили на плот, и, едва сдерживая смех, на берег повезли; если бы не Эмили, что на берегу стояла, ждала, так и в голос бы хохотали, а тут…

Плот причалил, и увидела Эмили, что нашла она не только подругу, но и мужа. Лежат оба на плоту, как дохлые рыбины, у Салли волосы в колтун слиплись, все в листьях и колючках, под глазом синяк, кожа в пятнах от смолы и царапин, и вся поморщенная и синяя, того оттенка, который у людей обычно не наблюдается; и супруг ее драгоценный не лучше – лежит, стонет еле слышно, воду отплевывает, даже срам ладошками прикрыть не в состоянии. Куда только вся красота его делась!

А мужчины стоят и с тревогой на Эмили поглядывают – понятное дело, узнав о измене мужа, баба все, что угодно способна вычудить.… Надо успеть ее перехватить, если кинется… он ведь точно себя сейчас защитить не в состоянии!

А Эмили стоит, рот то открывает, то закрывает… и вдруг как захохочет! Согнулась в три погибели, и заливается, как колокольчик; только чуть подуспокоится, как один взгляд на мужа – и ну давай опять смеяться! Ее уже водой облить хотели, как она сама утихла.

Подошла к ним двоим, улыбается так ласково и мужу говорит:

– Не раз я тебя, муженек дорогой, в мыслях и к лешему, и к водяному посылала, да только не думала, что ты сам туда пойдешь! Видно несладко в гостях пришлось?

Муж ее зашевелился. Постарался что-то сказать, но она, не слушая, дальше продолжала:

– Что ж, теперь ты можешь куда хочешь идти. Поглядела я на тебя, красавчика, и вся моя любовь исчезла! Пропала! Нет ее совсем! Вместе со смехом видно, вышла.

– А ты, подружка моя сердечная, забирай этого красавца себе. Искренне тебе удачи желаю и больше видеть не хочу.

Сказала она так, развернулась и пошла прочь. А мужики, что на берегу озера стояли, поразились – вот истинно красавица! Что ж они раньше этого не замечали? Видно, раньше ее несчастливая любовь к земле гнула, плечи ссутулила, глаза погасила.

Муж ее вместе с Салли уехал куда – то из Блэквуда, как только после купания в озере оправился – туда ему и дорога. А Эмили после того, как изменщика выгнала, недолго одна жила – посватался к ней кузнец, один из тех, что в тот вечер прелюбодеев из озера выловил. И когда ему намекал кто-то, что, вот, жена ему и не совсем жена-то, у него только два довода было, зато увесистых. Так что намекать вскоре перестали, а когда их первый ребеночек родился, и вовсе забыли, что брак у них не освященный – до того дружно и ладно они жили. Дай Бог всем нам так жить, но только без тех испытаний, через которые пришлось пройти Эмили!»

«Дорогой Джеймс!

Опять мне приходится начинать письмо с благодарностей за ящик легкого красного санджовезе. (Замечу в скобках, что никогда еще извинения не принимали для меня столь приятной формы, и покончим с этим). Я внес его в дом осторожно, как младенца.

Вероятно, в Лондоне уже можно ощутить наступление весны – по раскисшей слякоти под ногами и кошачьей песне любви. У нас же зима знать не желает календаря, и ее отношение к жителям Блэквуда не потеплело ни на йоту, поэтому в процессе обучения приходится преодолевать неожиданные трудности.

Вообрази себе картину: серенькое, возмутительно раннее утро, зверский холод – и я с лопатой и пыхтением расчищаю задний двор от снега в компании моего камердинера. Невозмутимо падающий сверху снег старается уничтожить плоды наших трудов, но мы продолжаем; к визиту прекрасной гости учебная площадка готова, а с моих щек и кончика носа медленно сходит царственный пурпур.

Чувствую, что должен попытаться хотя бы отчасти развеять твое предубеждение (Кстати, ты заметил, что чем больше между нами расстояние, тем назидательнее твой тон?). Ты говоришь, что я, не задумываясь, играю чувствами девушки, которая слишком юна, чтобы понять разницу между сердечным увлечением и уроками флирта. Отвечу тебе, что у тебя крайне idéaliste взгляды на чувства юных девушек. Мы с Хелен всего лишь союзники в борьбе с ennui, и правила ясны обоим игрокам. Ее мать ни за что бы не допустила нашего сближения, если не была бы полностью уверена в том, что сердце ее дочери не так-то легко завоевать. А Хелен, зная о мимолетности нашего знакомства и чувствуя мою к ней симпатию, временами позволяет себе дружескую откровенность. Вот ее слова: «Я чахну в этой глуши и уже готова полюбить любого. Любого баронета с пятью тысячами годового дохода». Готов спорить один к пятнадцати, что она станет sensation principale следующего сезона.

Добавлю еще, что эта девушка в своем юном возрасте прочитала втрое больше, чем я, и полностью разделяет мои взгляды на финал «Ярмарки тщеславия»! Более убедительных доказательств я тебе предоставить не могу, так что суди сам.

Рад сообщить, что я придумал, как усмирить Джинджер на наших занятиях: за ней присматривает Холлис. В его присутствии она ведет себя идеально, послушна каждому слову и жесту. Я рассказал Хелен подлинную историю нашего с Холлисом знакомства, и она была крайне заинтригована. По ее просьбе Холлис организовал нам экскурсию в оранжерею. Я сам давно туда не заглядывал и был поражен муравьиным трудолюбием Холлиса. Хотя беспорядка там по-прежнему намного больше, чем порядка, и я не понимаю, зачем ему понадобилось выворачивать полуразбитые плитки дорожки, за такое краткое время он добился поразительных успехов. Все, что осталось от старого Блессингема – чахлые розы и несколько карликовых елей в кадках – воспряло и зазеленело; контраст с унылым запустением, в котором я нашел оранжерею в день своего приезда, был разительным.

Он наполнил ящики свежей землей и высадил в них лесные травы; не знаю их названий, не уверен даже, что травы именно лесные, но из них вышли чудесные приправы. Еще он вырастил розовый куст, на котором, вопреки законам природы, цветут розы всех оттенков красного, от бледно-алого до цвета старого бургундского, ни разу не повторяясь. Хелен осталась довольна экскурсией, и я, видя ее радость – тоже.

Кстати, оказывается, Хелен читала твои «Легенды, сказки и предания…». То есть не просто поставила на видное место в библиотеке, как это сделали все уважаемые семьи Блэквуда, (я как то пытался узнать у почтенного мэра, какая из твоих историй пришлась ему по душе больше всего… и, сам того не желая, поставил беднягу в неловкое положение) а действительно прочла.

Заметив книгу в моей библиотеке, она пожелала ее обсудить – а я не сказал ей о том, что лично знаю эск. Дж. Фоллоу. Думаю, тебе любопытно узнать рецензию непредубежденного читателя. «Кажется, сперва автор записывал легенды более или менее так, как ему их рассказывали; но где-то к середине роль простого рассказчика перестала его устраивать. Тогда он берет, переписывает историю по своему, используя факты только для украшения. От оригинала при этом мало что остается… хотя, конечно, очень увлекательно». Ну, что скажете, уважаемый автор?

Мое знакомство с доктором Стоуном также крепнет и развивается. Он рассказал мне кое-что о своей теории. Она не нова, и не доктор ее первый создатель, но… меня удивляет его искренняя убежденность. Отчасти это старый добрый пантеизм. Если бы несколько абстрактная вера в духов камней, деревьев и озер вдохновляла его на стихи и картины, как нашего общего знакомого, я бы оставался спокоен; но доктор Стоун в своих воззрениях пошел намного дальше, я бы сказал – далеко за область здравого смысла, или, как сказала Хелен – он слишком холит и лелеет свою petit manie.Жизнь в интеллектуальном одиночестве весьма этому способствует.

– Тысячи лет вырабатывались правила общения с духами Природы, а потом человечество добровольно себя ослепило! Мы забыли о них, и мы освободили их своим невежеством! Подумайте, сколько вреда могут причинить существа, которых якобы нет!

Я процитировал тебе финальную часть речи доктора. Начал он довольно спокойно, с принципов натурфилософии, что еще простительно; но постепенно распалялся все сильнее, пока не заявил прямо, что верит в лесных духов так же, как верили его предки.

– Я верю в Природу… – говорил он, – верю, если она в своей мудрости создала человека, как это блестяще доказал доктор Дарвин, то почему она не могла пойти дальше и не создать иную форму жизни? Природа гениальна, молодой человек… если бы вы изучали ее, как я, десятилетиями, вам было бы проще в это поверить. А вы – под вами я подразумеваю все человечество – подменили истинную веру пустым суеверием.

– Любопытно, я хотел сказать то же самое, – не удержался я, хотя и понимал, что спорить с человеком, одержимым idée fixe, бесполезно. Он не способен оценить даже самые точные и изящные аргументы, фанатично цепляясь за свои убеждения.

Доктор пообещал в мой следующий визит предъявить мне доказательства существования у Природы воли и разума – любопытно будет послушать.

Теперь, когда я записываю и попутно анализирую нашу беседу, у меня возникла собственная теория – о происхождении теории мистера Стоуна. Если ты помнишь, его брат погиб от несчастного случая – на него упало дерево. Порой человеку легче смириться со злой волей, чем со слепой бессмыслицей судьбы – вот мистер Стоун и придумал себе в утешение злонамеренных духов, которые почему-то пожелали погубить его старшего брата. Может, вначале это носило характер, игры, утешительной выдумки, но со временем превратилось в подлинную манию. Печально видеть!

Зима, которая никак не пройдет, или весна, которая никак не наступит, и мне угрожает меланхолией. Но я борюсь с этим подступающим к горлу чувством простыми, надежными методами – сажусь в седло и пускаю Джинджер в галоп. К тому же, на здешних холмах, спешившись, я собираю подснежники для мисс Чемберс.

Мэр хочет, чтобы я нарисовал портреты его двух дочерей. Я боюсь, что если нарисовать их в натуральном виде, то он будет недоволен, а если польстить им хоть каплей краски, хотя бы одним взмахом кисти, то они сделаются неузнаваемыми. Но родительская любовь слепа, поэтому ответил я весьма уклончиво. Мэр все равно ушел недовольным, но тут уж я ничего поделать не могу.

Я стараюсь проводить дома как можно меньше времени.

В этом доме (зачеркнуто, неразборчиво)

В этом доме мне снятся странные сны – воспоминания о них не исчезают вскоре после пробуждения, а целый день остаются горьким привкусом во рту и навязчивой головной болью. Начинается все довольно мирно. Мне снится, что я лежу в темноте, словно погрузившись в теплую темную воду, и наслаждаюсь покоем. Все мои мысли и чувства – приглушены и неясны.