Книга 2. Хладный холларг

Хрящеед стоял спиной к сиянию, а потому лишь пал на колени. Когда он поднялся, мотая головой и приходя в себя; когда глаза его снова привыкли к темноте, а уши стали воспринимать звуки, – великая тишина поразила все его существо.

Если бы били в барабаны, ревели, орали и визжали, – все это не с такой силой обрушилось бы на Палона, как эта тишь.

Помимо него на ноги поднялись лишь несколько матросов.

– Гыр! – жалобно ревело несколько Приходящих. Они сидели, закрыв глаза, и раскачиваясь вперед и назад. Один из них принял самое верное решение и уже скрывался под водой заводи, убегая из проклятой пещеры.

Шаги бегущего кена оглушили пещеру, а его голос заставил Палона содрогнуться.

– Там все полегли! – весело прокричал матрос. – Видели сами. Лежат все… – Он замер и с ужасом уставился на заводь, вода в которой стала убывать.

Море забирало с собой трупы Приходящих и членов команды корабля, словно бы это была дань ему за то, что вода предоставила им место для смертельных игр.

Медленно стали приходить в себя оставшиеся в живых олюди. Оррин наконец открыл глаза и огляделся.

Заводь оказалась пуста. В ней не было ни капли воды.

– Что это? – проговорил Нагдин, открывая глаза. Он только что очнулся от беспамятства. – Где они?

– Они ушли, – ответил ему Палон. – Ушли и воды, – он кивнул на обмелевшую заводь.

Вдруг ветер, свежий морской ветер ворвался в грот и только тут все ощутили, насколько спертым и жарким был воздух в пещере. А после ветра неслышно и плавно в грот влетела фигура.

– Боги, – прошептал Оррин. – Лучше б уж тысяча Приходящих…

– Потроха Брура, – открыл рот от удивления и ужаса Палон.

Примерно такое же проклятье вырвалось еще из двух десятков ртов.

Кровавый маг вплыл в грот и приподнялся над заводью. За его головой, казалось, будто прямо из ключиц, торчали две рогообразные кости. Они были покрыты красной кожей с синими прожилками. Рыжие волосы мага пышной копной спускались за плечи, а раздвоенная борода на массивной подбородке оказалась стянута двумя золотыми обручами. Он был одет в свободные одежды, будто бы из чешуи, отдельные колечки которой переливались медно-красным свечением.

В молчании осматривал он место недавней битвы. Туда, куда падал его взор, направлялись красные лучи, освещавшие место обозрения.

– Молитесь, – проговорил он тихим спокойным голосом, – ибо ваше время пришло!

Те из матросов, которые еще могли держаться на ногах, рухнули на колени и зарыдали. Палон закрыл глаза и сжал губы, стоило ли столько претерпеть, чтобы все одно погибнуть. В следующее мгновение он, впрочем, улыбнулся: они продержались, они выстояли и умрут достойно.

– Эцаних-гел, – подобно легкому порыву морского бриза пронеслось по гроту. – Такое имя мне дадено. Я есть Ведун и прибыл к вам оттуда, куда не добраться никогда и откуда не возвратиться. Узрите меня. – Он сделал движение ладонью и все, кто был живой в пещере, открыли глаза и вперились в мага. – Не призывайте более своих богов, ибо слова ваших молитв уже во мне. Вы звали их, и я пришел. Принес вам имена и облики богов. Склонитесь мне, как падаете ниц пред ними. – Матросы распластались на животах перед магом. – Теперь же встаньте. Последуйте за мной. Я проведу вас к делу вашему. – Маг развернулся и вылетел вон.

Даже те, кто не чувствовал ни ноги, ни рук ощутили вдруг прилив сил. Сил стало столько, что даже те из матросов, кто был уже почти при смерти, поднялись на ноги и, прикрывая свои раны, пошли вон из грота.

На берегу Великих вод, отошедших в морскую даль, сгрудились большим стадом Приходящие. Они испуганно смотрели своими черными глазами на кровавого мага. Он приближался к ним. За ним шли олюди.

– Отныне злейшие враги сольются воедино, ибо такова воля богов, – произнес он. – Пройдите между ними, как шли бы мимо друзей. Без злобы, отвращения и ненависти пройдите в их ряды.

Пасмасы, холкуны и реотвы без страха приблизились к Приходящим и встали между ними. От зверей несло терпким запахом, который всегда порождал у олюдей чувство страха, но Нагдин даже не думал о боязни. Ему было смешно. Ему было удивительно легко и весело. По лицам сотоварищей он наблюдал те же эмоции. Даже и животные довольно урчали.

– Затянутся раны ваши. Утихнет боль. Пройдут обиды. Придут и те, кто должен рядом с вами встать. Тогда лишь эта твердь отпустит нас. Тогда лишь мы уйдем с нее, – сказал маг.

Пророчество

Колеса телег со скрипом пробирались по ухабистым дорогам, избитым копытами тысяч животных и ступнями сотен тысяч ног. Везде и всюду, куда бы они ни приводили, натыкались путники на разруху и кости, сверкавшие белизной в лучах Ока Владыки.

«Тысячи костей видится глазам нашим, достопочтенная моя Айлла. Порою целые поля белеют ими, и улицы разгромленных ларгов белеют ими. Подобно каменьям выложены ими улицы ларгов. Не равнинами, но пустошами пристало называть отныне эти места. Нет больше Пасмасии Прибрежной».

Каум поднял глаза и посмотрел на вырубленный под корень сад у разрушенного домика, стоявшего позади харчевни на Трапезном тракте. Много раз он проходил с караванами мимо; много раз видел здесь жизнь и радость, пусть и сдобренную вином. Теперь же ему предстало смрадное опустошение войны. Войны непонятной, бессмысленной.

Быстросчет приподнял полы саарарского купеческого одеяния и спрятал в мешочке у себя на бедре палочку, которой писал. Деревянная дощечка была уложена в узкую щель под днищем телеги.

Он и сам не знал, отчего задумал описывать то, что видел. Писать не кому-нибудь, но покойной жене Айлле. Почему ей? Потому что больше писать было не кому; потому что более никому не было дела до его душевных мук и переживаний; потому что все иные дорогие ему олюди были рядом и видели то же, что видел и он.

Скоро большая луна сменит малую, как они продолжают идти по опустошенным землям Пасмасии Прибрежной и Холкунии. Так прозвали пространство от Прибрежья до Великолесья саарарцы.

Конница их тысячами пик ходила по округе, отлавливая даже мелких зверей; уничтожала за собой всех и каждого, кто мог шевелиться и кто мог поднять топор. Частыми были виды на тракте, от которых волосы становились дыбом: по обеим сторонам дороги сотнями стояли обглоданные скелеты холкунов, пасмасов и брездов; они проседали своими костями на землю, но грудные клетки их еще были привязаны полуистлевшими веревками к сгнившим столбам.

«Какое же это великое увечье на головы наши», – написал на одной из деревянных дощечек Каум. – «Зачем пришли саараряне? К чему пролили столько крови?»

Редко, всего два раза за весь путь купцы видели спины убегавших прочь с дороги выживших обитателей равнин. Они были истощены и походили на ходячие скелеты. Оба раза это были дети. Ир бросал им вслед котомки с пищей. Он надеялся, что запах хлеба привлечет детей обратно.

– Палларг! – в один из дней вскричал Бор. Он ехал впереди на боевом саарарском коне. – Палларг, братья… Палларг…

Каум не смог сдержаться и заплакал, когда увидел вдалеке едва узнаваемые развалины городской стены, за которыми покоились почти сравненные с землей стены зданий.

«Когда-то он процветал; когда десятки, сотни душ его смеялись, плакали, заботились и злобились одна на другую – такого больше нет, и не будет никогда. Все кончено с Палларгом!» – принял на себя горькие слова очередной кусок древесины.

Однажды на их караван напала одинокая собака. Доведенная до крайней степени истощения, она выползла на дорогу и вялыми движениями пыталась укусить ногу одной из лошадей. Ее проткнули пикой.

– Идут они. Там. Сворачивай, – прискакал Бор.

– К чему такое? – удивился Ир. Он обернулся на Омкана, ибо в который раз тот начинал скрежетать зубами, когда впереди появлялись саарары.

Сгул ехал рядом с Быстросчетом. Он уже давно не улыбался. Его лицо словно бы ссохлось от увиденного. Он мало ел и смотрел лишь себе под ноги.

– Сходим с тракта, – приказал Каум и караван отошел в сторону, разбив свои палатки. Торговец приказал развязать тех нескольких саараров, которых они оставили в живых, и несчастные заняли свои места, играя роли господ над рабами Синих равнин, кои держали позади них кинжалы и стилеты.

Войско, которое показалось на дороге, к удивлению Каума было не таким, какие виделись им до того. Худые лица, оборванная одежда и небрежно пригнанные доспехи, – все это резко контрастировало с видом бравых всадником, коими саарары любили казаться.

– Где это их так потрепало? – спросил Быстросчет и саарарский торговец услужливо передал его вопрос ближайшему солдату.

Проезжавший мимо конник угрюмо посмотрел на него и что-то проговорил сквозь зубы.

– От Еноларга идут, – прошептал саарарский пленник. – Уходят прочь и этим злы. Не взяли его. Уже должны были, но дан приказ уйти.

Сгул, гнувший спину рядом, Ир, сидевший на корточках у небольшого тюка и изображавший перебор семян, и Каум переглянулись. Каждый из них в глазах другого видел огоньки радости. Они зажглись одновременно. Еноларг не взят, а если так, то теплилась надежда, что и Фийоларг не взят, ибо он отстоял от Еноларга еще через один город на северо-запад по Трапезному тракту. Возможно, их обманули, сказав, что родной город пал. Возможно… но так хотелось верить!

Армия саарарцев бесконечной вереницей двигалась мимо торговцев. Иногда от войска отделялись отдельные воины или конники и подъезжали к торговцам. Они покупали или продавали товары, торговались, истошно крича и угрожая, и шли или ехали дальше, оставляя за собой кучки измученных рабов, забрызганных кровью вещей и навоза, коим их кони обильно посыпали путь к Прибрежью. Лишь к вечеру поток солдат стал иссякать, а к ночи и вовсе прекратился.

– Уходите за нами, – подскакал к купцам брезд-наемник на груххе. – Они не оставят вас живыми.

– Есть и другие армии, – заговорил саарарец-пленник, но воин перебил его:

– Все уходят из Холкунии. Более не придем сюда. Иди за нами, говорю тебе. Не пойдешь, так оставайся на смерть свою. – С этими словами брезд ускакал прочь.

***

Саарарский сторожевой корабль мерно покачивался на волнах на плесе между островами. Единственный парус его с изображением одноногой цапли был спущен и наплывами возлежал на палубе. Было знойно, и оттого никто из матросов не хотел прибрать парусину так, как положено. Капитан не настаивал на этом. За долгие годы, которые он провел на службе на этом гуркене, не произошло ничего неожиданного, если за таковое не посчитать несколько сильных штормов. Однако и они растрачивали свою мощь далеко отсюда, там, где Зеленые скалы проткнули прозрачность Великих вод.

На палубе развалились несколько воинов. Их голые тела изжаривались под лучами палящего солнца.

– Искупаюсь, – закряхтел один из них, поднимаясь на ноги. – Боги, как же он разит нас! – Воин поднял глаза в небо и, прищурившись, поглядел на солнце. – Проклятый Молло… У-у, – протянул он, когда опустил глаза долу. Его зрачки долго фокусировались на ярко-бирюзовой глади плеса, осветленной белейшим донным песком. Солнечный блик, вставший посредине его поля зрения, медленно расплывался, и это было ничего, но, расходясь, блик не терял черноты своей в центре поля зрения. Это и удивило саарара. Он часто заморгал, потом зажмурился, некоторое время постоял с закрытыми глазами и резко раскрыл веки.

Яркость окружающего пейзажа, сочность мира хлынули в глаза, но черное пятно, казавшееся теперь и не черным вовсе, в конце концов, обрело правильные, хотя и странные очертания.

Воин увидел очертания корабля, палуба которого резко раздавалась в стороны. Три ряда весел вспенивали воду за его бортами. При этом верхний ряд был двойным. Красный парус горел в насыщенном светом небе. Красный парус с изображением зеленого треугольника, обращенного вершиной вниз.

Невиданный корабль выскочил из-за Высокого острова и шел напрямик с сторожевику.

– Огл, я вижу гуркен, – сказал воин.

– Конублы?

– Вроде… нет. Хотя… но нет, мне кажется так. Посмотри сам… красный гуркен. – Воин говорил медленно, потому что заметил, как от гуркена отделилась маленькая точка и подобно птице, распластав крылья, полетела в небеса. Она летела невысоко, но полет ее был тяжел.

Второй воин вздохнул, не спеша перевернулся на бок и сел, и только затем поднялся на ноги.

– Боги, – только и смог произнести он, когда груда связанных между собой камней обрушилась на палубу.

Обоих караульных в мгновение ока разорвало на части и разметало по палубе кровавыми ошметками. Матча корабля заскрипела и стала клониться к воде. На сторожевом корабле начался переполох, которому положил конец мощнейший удар тарана, которым красный корабль проткнул борт сторожевика.

С верхней палубы красного гуркена посыпались воины. Они представляли собой пеструю ватагу, отличительной чертой которой были круглые массивные щиты и топоры на длинном топорище увенчанные сверху пиками, а с противного лезвию бока чеканами. Никто не оказал им никакого сопротивления. Саарары никогда не были мореходами, ибо стихией их были степи и пустыни.

Один из нападающих стянул с лица легкий кожаный шлем и задрал голову кверху, туда, где на носу корабля стоял и смотрел на дерущихся олюдь, укутанный в шкуру животного, коего саарары никогда не видели. Шерсть на его плечах отливала буро-красным. На голове стоявшего был такой же легкий кожаный шлем, однако поверх него был надет золотой обруч с устремленными в небеса клыками.

– Топим? – спросил внизу стоящий.

Шлем на верхней палубе красного гуркена отрицательно покачал головой:

– Ты помнишь, что он нам сказал: копить мы должны, но не тратить. Схорони гуркен. Потайных мест здесь много.

– С ними чего жежь? – главарь атаковавших сторожевик солдат указал на пленных.

Воин на носу отвернулся и скрылся из виду.

– Отправляй их, ребята, на свиданием с Молло, – закричал своим воинам главарь.

– Нет, пощадите! – завопили побежденные.

Их хватали за руки и ноги, валили на палубу и прямо на ней отрубали головы. Через несколько минут все было кончено.

С палубы красного гуркена спустили трап и по нему стали медленно спускаться несколько олюдей в просторных белых одеяниях.

– Ты-то чего здеся, Оррин? – удивился главарь сражавшихся.

– Считать надо, сколько и чего взято тобой. Рыбак приказал то. Ты против, разве?

– Нет, – мотнул головой Хрящеед. – Вина поменее запиши, – попросил он, – жарко нынче. Пусть мои ребятки утолят жажду.

***

Поющая река медленно, но уверенно освобождалась ото льда. Она несла его раскромсанные в труху куски к Великим водам и вышвыривала лед далеко в море, словно хозяйка делала уборку в доме после долгого отсутствия.

Неуверенно запели первые пичужки, прилетевшие во Владию с Великих вод. Их развеселые голоса несли в себе тепло и радость весенних деньков. Все больше зверья являло себя длиннющими вереницами следов на полях, лугах и даже у дорог.

Снег до поры до времени скрывал ужасающую разруху, в которую погрузилась Владия; снег укрывал от стихии и заботливо охранял развалины городов и деревень, тела погибших и кости в больших количествах разбросанные всюду, даже там, где их и не ожидали найти.

Чернолесье отряхивалось от снега, поминутно низвергая в свои темные утробы снежные пласты, удобно примостившиеся на вершинах деревьев. У подножия Великолесья снег быстро таял, ибо там было тепло и влажно – лес хранил себя и своих обитателей от равнинной стужи.

В стане лесных разбойников – людомаров, как они сами себя называли, – было тихо. Кое-где над домами-сотами курился дымок. Тонкими струями он вырывался наружу и, витиевато завихрясь, пробирался промеж ветвей к небесам.

– Трапезный и Дубильный тракты еще не открылись. Ларги хранят врата наглухо закрытыми. Холкуны боятся нос казать дажи и в Приполье. Мы обошли Илларг и Ахоларг кругом. Выглядывали сильно да заметили, что иной раз лишь одинокие конники покидают обитель. Подобно ветру несутся они во все концы.

– Готовятся холкуны.

– Что говоришь, Сгул?

– Не я говорил, Бор сказал.

– Говори и дальше, конубл.

– Только одно вам поведаю. Когда всадники по трактам расходятся, готовятся, это означает, ларги к торговле да к обмену. Вестовые несут с собой послания от Совета к Совету о том, сколько и чего осталось и почем брать должно и можно. – Бор на миг задумался: – Только гадания это мои. Из прошлого знания. А сейчас все другое. Когда брата дождемся али вестей от него, тогда и будет понятно…

– Что мы все сидим да думы передумываем!? – вмешался зычный хорошо поставленный голос Омкана. – Выходить нам надо. Помните, перед снегами нам оттуда пришел гонец. Что он донес нам, помните?

– Помним.

– То-то и оно, что позабыли, – фыркнул Омкан. – Ранее, когда пришел я к вам, а больше всего – вы ко мне, ибо давненько я уже здесь. Каково тогда было? Не смотрели мы на то, что ларги делают. Дело нам до них не было.

– Сейчас другое.

– Ничего не другое, Сгул. Все такое же даже более для нас легкое. Ранее нам оридонян опасаться надобно было, а сейчас, где они? Нету их нигде.

– Саарары…

– Тьфу! А где же они? Никого нет. Делов наделали и ушли прочь. Нам местечко оставили. Но только мы к тому не готовы. Нам бы, как и прежде, все по лесам да по углам сидеть. Силу свою мы привыкли видеть хилую, а когда сами боги нам усиление послали, то сил-то у нас прибавилось, а мыслишки все те же остались – хилые мы! Подо мной нынче пория да под тобой, Сгул, еще две. Надобно нам дальше выходить. Надобно нам так становиться, чтобы стенами своими ларги от нас укрыться не могли. На тракты нам становиться надо. Тогда к нам холкуны придут и просить нас будут, а мы их за наше дозволение попросим. Вот так и надобно нам.

– Правильны слова, – заговорили сразу несколько голосов, – нечего нам более здесь укрываться. Другое на равнинах все теперь.

– Не правильно, – отрезал Сгул. Он перебирал засушенные ягоды и готовился приготовить из них клейкую бурду, которой здесь прожили всю зиму. В свете рочиропсов он вглядывался в исхудавшие лица, окружившие очаг. – Все правильно нам сказал, не хилые мы теперь, а только ничего нам не изменилось еще. Три пории – сила, это ты прав, но сила только во тьме. Когда лежбище сонливое взять али деревеньку какую. Но силами при светлом оке Владыки с ларгами меряться – не сила это. Встать на тракты можно даже и сейчас, но трактов больше, чем пальцев у меня на руках…

– Не на все можно, – вставил Омкан.

– … даже и не на все. Основной взять можно под себя – Трапезный. Коли так поступим, то, что делать нам надобно будет?

– Становить караваны холкунские стоймя и требовать часть от них себе.

– Нет, не долго такое будет, – замотал головой Бор.

– Отчего же? – искренне удивились Омкан и его сторонники.

– Говори ты, Бор. Тебя пусть услышат, – передал право голоса Бору утомившийся Сгул.

– В ларгах еще по осени мало товаров было. Олюдей наплыло в ларги видимо невидимо. Озлоблены ларги от того, что саарары натворили. Говорили ларги, когда такое, то и мы жалости не будем давать никому. Запасы истощены у ларгов, а коли так, то на вас у хол-конублов только один ответ будет – война.

– Пусть так…

– Нет, никогда нельзя, чтобы было «пусть так», – Бор приподнялся от негодования. – Опора они наша будут и есть. Оттого братец сейчас в Илларге с Иром проживает, чтобы нам помочь оттуда.

– Нету помощи от него нам, – заговорили многие. – Зиму тяжелую прожили без нее. Чего же…

– Не в том помощь, чтобы вас накормить, – в голосе Бора зазвенела сталь, – но в том, чтобы ларги к вам благосклонностью склонить. Сильны они. Даже без того, что было за ними, а и то сильны. Они саарарцев разбили? Они. У них есть то, что заставило оридонцев уйти из Владии…

– Неправда то! – закричал один из распалившихся спорщиков. – В Деснице они. Не ушли они!

– А когда и так, плохо разве? Нам путь к Боорбрезду открыт теперь.

– Не открыт, лукавишь! Холкуны его твои заняли. Засели там, где ранее оридоняне просиживали себе седалища.

– Поэтому и надобно ларги к себе оборотить.

– А нам как же жить теперь? – задал основной вопрос Омкан.

– Подумать надо над этим. Поразмыслим, там и решим, – заговорил Сгул. – Нам голос ларгов слышать надобно. Через брата его, – он кивнул на Бора, – голос и услышим. Ждать нам надобно. Ждать!

***

Каум открыл глаза. После сна ему еще казалось, что он сидит в своей теплой комнатке на третьем этаже дома в Фийоларге. Рядом из кучи одеял, как и прежде, торчат голые ножки жены со смешно оттопыренными пятками.

Радость и необъятная нежность постепенно сходили с него. Потолок из полотна для продолжения ночных грез превращался в грязную неровность, покрытую кое-где ошметками краски и черного грибка, разъедавшего сочленения деревянных досок.

Он сел, слегка пнув Ира, лежавшего на полу у его лавки. Тот замычал и с трудом разлепил веки.

– Пора нам, – сказал Быстросчет.

Они быстро собрались и вышли из лачуги в дальнем конце одного из закоулков Илларга. Город только просыпался, а потому они не имели ни одной встречи до того самого места, куда шли.

Небольших размеров базарная площадь грозила, с появлением солнца над крышами домов, превратиться в прогалину, по которой, как и в лесу, потекут переполненные грязные потоки олюдей и брездов – кои во Владии были новички. Поднимется шум. Станут кричать и ругаться.

Когда-то давно этот гам был люб слуху Быстросчета, потому что свидетельствовал о бойкой торговле. Это был звук денег. Но теперь шум утомлял его. После всех треволнений, которые произошли с ним и его братьями, он совсем по-другому смотрел на непременные атрибуты своего прежнего ремесла.

Иру тоже не нравилась сутолока и гам. Ему это никогда не нравилось. Он всегда был больше воином, чем торговцем. В большом караване он воочию убедился в себе, как в воине, и, хотя некоторое время пребывал в расстроенных чувствах, боясь гнева брата, но как только подметил, что Каум не придает его истинному влечению никакого значения, обрадовался и перестал скрывать любовь к ратному делу.

Прежним из них остался лишь Мукомол. Мавуш, хотя и пасмас, был прирожденным торговцем. Его глаза застилала пелена неги, когда к его лавчонке направлялся кто-либо из покупателей. И пусть у покупателя был самый растрепанный вид, Мукомолу это было не важно. Ему нравился процесс продажи. Ему нравилась тяжесть дебов в руке. Ему нравилось ощущения прибытка. Оно разливалось по его телу легкой колющей теплотой, такой, какую обыкновенно ощущает мужчина, овладевший любимой ему женщиной.

Все трое подошли к ничем не примечательной лавке.

– Буди. Пусть говорит. Не за сон ему платим, – толкнул локтем Ира брат. Ир присел на корточки, протянул руку под прилавок рассохшейся лавки, которую они арендовали, пошерудил там и вытянул за шиворот заспанного мальчишку-холкуна.

Малец спал так крепко, что грубый ухват и даже тряска не помогли его сразу разбудить. Его тело лишь инстинктивно свернулось клубком от сотрясений, но глаза не открывались. Лишь после оплеухи мальчик вздрогнул, вскрикнул и, словно воробышек, быстро завертел головой.

В его глазах отразился страх. Тот страх, который прорывается сквозь угрюмый взор любого брошенного ребенка.

– Малютка, чего не проснешься никак? Всю ночь провел на ногах? – спросил его безучастно Каум.

– Продал я излишки… кхам… которые Мукомол уготовил выбросить, – прохрипел мальчишка, спросонья говоря правду. – Оттого так… – спохватился малец и смущенно умолк.

– У-у, – едва не возопил Мавуш. Он схватил холкуна и сдавил его в плечах. – Сколько выручил?

– Что выручил, то мое.

– Нет, братец. Половину мне отдай. Товар ведь мой.

– Ты бросить его хотел в яму…

– Но не бросил. Сколько выручил? – голос Мукомола стал тверже.

– Три деба.

– Неплохо. Два мне давай.

– Не поровну это.

– Три поделить поровну нельзя, – сказал наставительно Мавуш.

– Тогда и не дели в свою пользу, – огрызнулся малец. – Один тебе положен…

– Ежели два дашь, то вот, возьми, – и торговец протянул мальчишке пригоршню орехов и небольшой кусочек мяса. – От себя увожу к тебе. Буду голодным сегодня.

– Годится, – тут же согласился Малютка. Он полез в небольшой мешочек у себя на поясе и вытащил оттуда два камешка с витиеватыми клеммами.

Каум услышал, как в его мешочке ударились друг о друга не меньше трех дебов.

Хитер, улыбнулся Быстросчет и с разочарованием посмотрел в сияющее лицо Мукомола. Давно Каум заметил за Мавушем это нехорошее качество. Едва дело касалось денег, едва слышался их звук, как Мукомол сразу же определял свои условия, и, хотя и стоял на них твердо, но не был гибким – не слышал обстоятельств. Как только олюди прознавали про это, они тут же загибали цену или, наоборот, резко снижали ее для того, чтобы дать Мавушу ее повысить. И чаше всего он повышал ее менее реальной стоимости. Малютка, видимо, тоже прознал про это качество Мукомола.