Слава КВКИУ!

Каждая схема имела внушительную длину; метров десять и более. Ширина схем, а на стене она превращалась в высоту, у всех была одинаковой – два метра.

Мои проблемы связывались даже не с огромными размерами схем. Беда в том, что в них следовало разбираться, можно сказать, с закрытыми глазами. Но каждая электрическая схема содержала тысячи элементов из системы управления ракеты и наземного оборудования. Все вместе они как-то взаимодействовали при предстартовой проверке ракеты, в ее подготовке к старту и при старте. На схеме все элементы были определенным образом обозначены и пронумерованы. И все были связаны между собой затейливой логикой и последовательностью срабатывания.

В общем, для меня это было жуткое нагромождение того, в чём разобраться невозможно. Конечно, с первого взгляда оно вызывало уважение к разветвленной паутине из проводов, реле, контактов, датчиков и их переплетений, и к тем, кто всё это разработал. Они – молодцы! Но когда я осознал, что во всём этом многообразии мне придётся досконально разобраться, меня охватил парализующий испуг.

Как можно запомнить всю последовательность включений и выключений сотен реле и тысяч их контактных групп, разбросанных по схеме в разных концах схемы? Ведь каждое реле имеет свою обмотку. Нужно помнить, в каком месте схемы она находится, показать цепи, по которым к ней подается ток и в каких случаях? Какие, где и когда контакты это реле замыкает, а какие размыкает? Какими контактами реле самоблокируется, а какие контакты, размыкаясь, готовят его отключение. Какие ещё реле срабатывают после этого, и что происходит с огромным количеством уже их контактов? И всё их множество надо найти на длиннющей ленте схемы, двигаясь вдоль нее и всматриваясь в одинаковые значки реле. И нужно показывать цепи питания всё новых и новых реле, контактов, контакторов, датчиков, исполнительных механизмов. И знать, что делает каждый из них и когда!

Получалась внушительная многократно разветвляющаяся последовательность того, что следует брать только на память! Получалась стремительно разрастающаяся во все стороны лавина информации, которую я ни в голове, ни на стене, то есть, на схеме, соединить воедино никак не мог! Всё у меня перепутывалось, тормозилось и разваливалось! Я цепенел, приходил в ужас от навалившегося кома сведений, которые запомнить и упорядочить не мог, и увязал в них как в болоте!

Столь безнадёжно всё происходило даже под уверенное повествование преподавателя. Он выстраивал работу схемы последовательно и красиво. Он уверенно перемещался вдоль схемы, повернувшись к нам лицом, а к ней спиной, и не глядя тыкал указкой в нужные элементы. Я же совершенно запутался уже в самом начале, а чтобы самостоятельно повторить, пусть не всё, но хоть что-то, – этого я даже представить себе не мог! Я безнадёжно буксовал!

Нет! Я, конечно, не сдавался! Я напрягался, пытался, я старался хоть что-то запомнить! Но ничего не мог усвоить! Не мог, и всё! Я забывал и перепутывал эти многочисленные, почти одинаковые прямоугольнички реле, не мог отыскать их на схеме, не мог перенастроиться на поиск контактных групп, одна из которых оказывалась перед носом, но я и ее не находил, а другая пряталась где-то в десяти шагах! А где?

Приходилось ее искать как иголку в стоге сена. За это время я забывал, что и зачем я искал! И, конечно, уже не знал, с чего возобновлять свой слепой поиск. Я каждую секунду буксовал, погружаясь в полную беспомощность и растерянность!

Совсем не помню в той ситуации состояние своих товарищей. Просто, мне было не до них. Мне было ни до чего абсолютно, кроме этой чудовищной электрической схемы, повергшей меня в замешательство.

Правда, я надеялся, что самостоятельно потом во всём разберусь. Точно разберусь! Потрачу времени значительно больше, чем кто-либо другой, но разберусь и запомню! Обидно, конечно, что так получается, но не страшно. Такая уж у меня память, если ее вообще допустимо называть памятью, а не эталоном забывчивости или дуршлагом дырявым!

Но Абдразяков, как выяснилось, заметил мои проблемы. И стал подтрунивать, обращаясь, всякий раз, именно ко мне, как только заканчивал объяснять на схеме очередную цепочку:

– А вам это понятно, товарищ курсант? – уточнял он, называя мою фамилию так, будто только я всех и задерживал, будто я совсем тупой, будто из-за меня приходится замедляться, притормаживая остальных.

«В общем-то, так всё и было, но не означало же, что я должен терпеть его насмешки? Пусть я буду трижды тупым, но это не его дело! И, тем более, нечего выставлять меня на посмешище! Его дело научить меня, а потом проверить качество усвоения! Пусть этим и занимается! Никто еще тупым меня не считал! Пусть память у меня слабая, зато логика – всем на зависть!»

Возмущение во мне забурлило настолько, что я даже о схеме забыл, а Абдразяков снова, разделавшись с очередным этапом объяснения работы этой схемы, всё тем же ироничным тоном поинтересовался:

– А теперь вам ясно, товарищ курсант? – он опять смотрел в мою сторону так, будто я мешал ему продвигаться дальше вдоль этой чертовой схемы.

Бурление во мне нарастало, но выступать курсанту против подполковника, вдобавок чрезвычайно самоуверенного, да еще против того, кто потом станет принимать у него зачёт, это как на танк с игрушечным пистолетом…

Я сдерживал себя из последних сил. В голове вертелась уже не злополучная схема, а всякие бредовые идеи. Проскакивали даже отчаянные мысли, например, встать сейчас и при всех набить ему морду. Когда-то, еще до училища, мы в оскорбительных для нас ситуациях так и поступали! Только кровь смывала любой позор! Да мало ли чего, тогда вертелось в моей голове! Она закипала от новых неопределённостей и возмущения!

Видимо, Абдразяков этого не понял. Но это был его, а не мой больной вопрос. Потому он, перейдя к новому участку схемы, снова выразительно поглядел на меня, приостановив объяснение:

– Ну, а теперь вам понятно, товарищ курсант? – произнёс он с обидной для меня и уже отработанной им ироничной интонацией.

Возможно бы, всё опять обошлось, но кое-кто из моих товарищей обернулся ко мне с насмешливой улыбкой, поддерживая тем самым явное издевательство надо мной. Я стараниями Абдразякова вдруг сделался для всех частью потехи нашего самоуверенного шутника-подполковника.

И я не сдержал себя. Я не выдержал!

Я поднялся с места, но молчал. Я держал паузу до тех пор, пока не увидел, что Абдразяков на моё несанкционированное действие остановился, словно вкопанный, и буквально переполнился нескрываемым удивлением. Только после этого я, чеканя каждое слово, под удивленные взгляды своего взвода, произнёс так, будто сам почувствовал себя разогнавшимся для наступления танком:

– Товарищ подполковник! Я прошу вас в таком тоне больше мою фамилию не упоминать!

Аудиторию раздавила тишина. Это я хорошо помню. И частью этой тишины и общего удивления в широко раскрытых глазах моих товарищей стало чрезвычайное замешательство Абдразякова. Это я тоже помню!

Он оторопел и не мог вымолвить ни одного слова. Он, всегда чрезвычайно самоуверенный, некоторое время представлял собой полное смятение чувств и замешательство. Ещё бы! Вдруг на него при всех попёр какой-то курсант-недоумок!

Я же, закончив фразу, самостоятельно сел на своё место и под столом крепко сжал в замок ладони, которые стали предательски трястись от возбуждения.

Мне осталось ждать его ответа.

У него, как преподавателя, были разные варианты действий. Если бы не его замешательство, то хозяином положения всё-таки оставался он. И он мог легко меня размазать. И мне казалось, что его минутная растерянность должна была подтолкнуть Абдразякова именно к такому самоутверждению, к собственной реабилитации. Я понимал, что в ходе этого же занятия, вполне возможно, или во время предстоящего зачета, он обретёт по отношению ко мне огромную мощь!

Месяца через два пришло время зачета. Все давно забыли тот инцидент, кроме меня и, думаю, и кроме Абдразякова.

В соответствии с учебным планом зачёт проводился до сессии, то есть, отдельное время на подготовку к нему не выделялось. Мне же, будто специально, сильно не повезло. Все предшествующие дни, когда наши ребята готовились, кто, как мог, мне пришлось то в наряде стоять, то заниматься другими неотложными делами. Получилось, что на зачёт я шёл с туманом в голове, хотя такое со мной случалось редко.

О схеме мне даже думать не хотелось, поскольку ее я так и не освоил, но в каждом билете обязательно один вопрос был по той ненавистной электрической схеме. Отсюда и моё настроение! Я предчувствовал, что через Абдразякова мне не пройти. И я сам помогу его торжеству, поскольку наверняка сам и засыплюсь, доказав, что он был прав насчёт моей тупости!

Перед зачётом мои товарищи всё же припомнили тот случай и заранее смотрели на меня с сожалением, будто я уже завалил зачёт. Не сдать что-то с первого раза на четвёртом курсе – это было для всех чересчур. Такого мы, давно набравшись опыта, уже не допускали. Потому мне заранее стало и обидно, и стыдно. Но я был готов смириться, поскольку месть подполковника Абдразякова казалась неизбежной.

Свой билет я вытянул с ощущением обреченности. И оно меня не обмануло. Вопрос по схеме оказался самым сложным и трудно запоминаемым. Что-то мне всё же по нему припомнилось, но логичного и связанного ответа всё равно бы не получилось.

Было противно чувствовать себя недоумком, потому даже два других вопроса, которые я знал вполне нормально, я тоже скомкал. «Но Абдразякову засчитать их всё же придётся!» – порадовался я хоть такому результату.

Однако вопрос по схеме считался более важным, нежели все остальные. Не ответив прилично на него, не приходилось рассчитывать на получение «зачёта». Схему я оставил на закуску.

«Вот и выпали Абдразякову все козыри, чтобы рассчитаться со мной сполна! – решил я. – Стало быть, подошёл конец моей трагикомедии!»

Когда оставалось ответить по схеме, я зачитал преподавателю вопрос из билета и приблизился к ней, вызывавшей во мне дрожь.

С чего начинать, мне было известно. Абдразяков слушал меня с добродушным видом. Но очень скоро я поплыл, сбился, ушёл в сторону и запутался настолько, что вообще замолчал. С тактической точки зрения это было недопустимо. Следовало нести любую околесицу, только не молчать. Это курсантская азбука, подчас помогавшая сдавать всё и вся без достаточных знаний.

Однако молчать мне долго не пришлось.

– Вы же до сих пор докладывали всё правильно! – подвёл зачем-то промежуточные итоги Абдразяков, явно мне подыгрывая. – Вот и указку уже направили на реле Р-72… Почему же не продолжаете? Я же вижу, знаете, что это реле замыкает свои контакты 21-41 и тем самым подает напряжение… – стал он тянуть меня со всей очевидностью.

И я вспомнил! Да! Дальше мне всё было известно. Я обрёл привычную для себя уверенность и стал вполне толково отвечать. И всё же переоценил себя. Снова запутался в каких-то контактах, ушёл в сторону от требуемой последовательности включения реле, и опять замолк. До завершения ответа было далеко, но я выдохся и не знал, как продолжить. Моя схема, как выражаются ракетчики, опять зависла!

– Ну, что же вы? – заинтересованно глядя на меня, удивился мой мучитель. – Вам же осталось показать только цепь подачи напряжения на реле Р-117! А дальше и рассказывать нечего! Дальше итак всё известно! Верно? – спросил он меня, будто это я нащупал истину, а не он.

– Так точно, товарищ подполковник! – подавленно промямлил я.

– Вот и хорошо! Рад, что схему вы прекрасно освоили! Вполне можете собой гордиться! – сказал он мне, похоже, издеваясь. – А поскольку и по программному механизму, и по индикатору ускорений претензий к вашему ответу у меня нет, то вопрос решается однозначно – ставлю вам зачёт! Возьмите вашу зачётку и позовите очередного курсанта!

Я вышел из аудитории вспотевшим. Мне не верилось, что мои унижения закончились, но это подтвердилось вытянувшимися лицами моих товарищей. На них легко читался единственный вопрос:

– Сдал?! И он тебя так просто пропустил? Чудеса! А мы-то рассчитывали увидеть кровавую расправу! Силён мужик, однако ж!

Я так и не понял, на чей же счет пришлась тогда последняя реплика моих товарищей. Но подразумеваю, что всё же, не на мой! Ведь это подполковник Абдразяков мстить мне не стал. И когда я впоследствии освободился от известного всем синдрома студента, считающего, будто что-то знать следует только до сдачи экзамена, то догадался, что он и не собирался мстить, и уж меня своим врагом точно не рассматривал.

Просто однажды он поступил со мной не слишком благоразумно, потому сделал для себя наперед выводы. Всю вину за тот инцидент он возложил, конечно, на себя. Вот и всё! А меня, по большому счёту, он даже зауважал. Я, по крайней мере, на его месте так бы и поступил. Всё-таки проявил мальчишка характер, не сломался! Это я не бахвалюсь – это заслуженный взгляд и оценка со стороны. Для меня же теперь это настолько далёкая история, что я даже не уверен, а со мной ли она произошла!

Вот, пожалуй, и всё о том случае, и заодно, еще об одном хорошем преподавателе из моего родного училища, о подполковнике Абдразякове!

Такие люди нас учили! Не устану повторять им слова благодарности за то, как именно они делали своё дело! Делали его на совесть!

59

Моя пожилая соседка вдруг застонала во сне и проснулась. Повертела головой по сторонам, словно, соображая под звук моторов, как она здесь оказалась, потом извлекла из сумочки какие-то лекарства или витамины и забросила в себя несколько горошин, не запивая.

А мне от таких наблюдений вспомнились наши курсантские витамины.

В нашем училище, чтобы о нем ни говорили, был настоящий культ учёбы. Почти никто из должностных лиц не имел права отрывать курсантов от самостоятельной подготовки. Считалось, будто они в это время настойчиво занимались учебными делами, а уж чем в действительности, никого не интересовало! Тем не менее, по пустякам нас никогда не беспокоили, и мы по очереди сбегали на каток к девчатам, что-то читали художественное или писали письма родным и любимым. Не всегда, конечно, но случалось и такое.

Самостоятельная подготовка продолжалась ежедневно после обеда до ужина. Кроме субботы и выходных. Но не бывает правил без исключений. В первую очередь это касалось так называемого дежурного подразделения. Оно жило по обычному распорядку дня, ходило на занятия, убирало территорию, обедало со всеми, но при необходимости затыкало собой некоторые «дыры», заранее не предусмотренные всякими планами и графиками. Однажды пять человек из моего взвода, считавшегося в тот день дежурным подразделением, послали на разгрузку вагона воинского назначения. Среди тех пятерых оказался и я.

В тупике станции Казань-сортировочная нас ждал обещанный железнодорожный вагон с настежь распахнутой дверью. Мы догадались, что груз уже принят, коль пломбы сорваны. Нам оставалось перекидать всё в автомобиль, которого рядом не было. Зато тут же находилась женщина, обрадовавшаяся нашему появлению. Видимо, давно ждала.

Она назвалась провизором и на правах хозяйки груза поставила нам задачу:

– В первую очередь, ребята, чтобы не допустить штрафа за простой, надо освободить вагон. Всё разгрузить сначала на снег. А уже потом – в машину, которая должна скоро подъехать! И тогда будете свободны!

В пустом наполовину вагоне оказались фанерные ящики и большие картонные коробки, в меру тяжёлые. Для пятерых не столь уж много работы.

Мороз под вечер набирал силу и, кажется, давно опустился ниже двадцати, потому затягивать это дело мы не собирались. Распределились. Кто-то работал в вагоне, кантуя груз к двери и подавая его вниз, кто-то укладывал ящики на улице. Заодно и согрелись.

Хорошо, мы вовремя заметили, что одна коробка сильно деформирована, но ещё до нас. Причем при любых перемещениях из нее вываливались аккуратненькие упаковочки с лекарствами. Женщина-провизор, как ни странно, от этого не расстроилась:

– А! – махнула она рукой. – Ничего, мальчишки! Переверните коробку на бок, чтобы больше ничего не высыпалось, а потом акт составим. Это же обычные витамины, причём, дешёвые. Было бы хуже, если дефицитные лекарства…

Немало упаковочек с витаминами уже валялось на полу вагона. Пару штук мы случайно раздавили сапогами. Из них всюду покатились желтые шарики витаминов. Нам их стало жалко. Спросили провизора:

– Если их скоро спишут, то, может, мы попробуем? – спросил розовощёкий Толька Клименков.

Совсем недавно его, как донора, подходящего по группе крови, ночью увозили в госпиталь для прямого переливания крови какому-то подполковнику. Прямо в реанимации. Вроде бы, больше пол-литра тогда взяли. Потом, как всякий раз после сдачи крови, конечно, дали и отдохнуть, и накормили до отвала сгущёнкой и конфетами.

– Да, на здоровье, ребята! – благословила нас провизор. – Ешьте, сколько угодно!

– Такой большой! – подколол Клименкова Толян Щуплецов. – А надеешься витаминками поправить подорванное вином здоровье?

– А почему бы и нет?! – запальчиво ответил Клименков и пару желтых шариков отправил в рот. – Сойдут! Кисленькие!

Не все разделяли его решимость. Мало ли что из этого получится? Всё-таки, лекарство – не конфеты.

– Неужели их можно съесть много? И не вредно? – не поверил Ермаков.

– Конечно! – с доброжелательной усмешкой убедила всех провизор. – Это же витамин «П». Он вам только на пользу пойдёт!

– Неужели, сколько угодно? – продолжали сомневаться мы.

– Да, да! Ничего плохого не случится!

В общем-то, к этому времени наша разгрузка была закончена. Мы сложили ящики рядом с вагоном и ждали машину. А тем временем, горстями разжевывали и рассасывали витаминки, гоняясь друг за другом, чтобы согреться. Особенно мёрзли ступни. Не рассчитывая долго работать на улице, мы прикатили в летних портянках, вот и пришлось энергично пританцовывать, чтобы не простыть.

Через десяток минут я почувствовал неладное. Мне стало жарко, а руки сами собой потянулись к пылающим бровям. Они вдруг нестерпимо зачесались. То же самое началось на месте усов и подмышек. Следом воспламенилась грудь, затем и спина в районе лопаток!

Я тайно от всех почесывался, но всё сильнее беспокоился о причинах неожиданной чесотки и горения. «Прямо-таки жар! Воспаление чего-то? Неужели отравился витаминами?»

Подобную растерянность я заметил у своих товарищей. Они тоже усиленно чесались и удивлялись, ничего не понимая. Меня это слегка успокоило. Выходило, не мне одному стало не по себе!

Наши лица покрылись красными пятнами. Глядя на товарищей, я представлял, что такие же пятна выступили и на моём лице. Беда! Стало ясно, что мы отравились этими чёртовыми витаминами. Перебрали, что ли?

Нас всех бросило в жар. Мы даже шинели расстёгивали, как и кителя, до голого тела, лишь бы проветрить неожиданно разогревшиеся организмы. Мы не потели, но мы горели. «Чертовщина какая-то! На нас эксперименты проводят, что ли?»

– Да, не волнуйтесь вы так! – успокаивала нас провизор, заметив общее беспокойство. – Это витамин «П» так действует. Это же никотиновая кислота! Скоро всё пройдёт!

В это почти не верилось, хотя какой ей интерес нас травить? Но настроение упало. Поскорее бы всё здесь закончить, и домой. Но машины всё нет.

Постепенно мы стали остывать, а вместе с тем проходило и наше беспокойство. Мы опять бегали, чтобы согреть ноги. На них витамины не действовали, ноги мерзли по-прежнему.

Генка Панкратов обратил внимание, что и женщина-провизор съежилась. Тоже замёрзла. Он посоветовал ей отогреваться в конторе по соседству. «Мы к этим ящикам никого не подпустим, не беспокойтесь! И хорошо бы вам насчет машины ускорить, позвонить, узнать, что с ней стало. Может, ее и не будет сегодня».

Получив разрешение от Генки, женщина с благодарностью убежала в тепло. В конторе всех нас всё равно не разместить, а то, хорошо было бы и нам туда. Если бы не пенсионный возраст хозяйки конторы, то мы, возможно, и уместились бы все, а так по очереди бегали отогреваться.

В бегах прошло ещё часа полтора. За это время приходила пожилая весовщица-железнодорожница. Проверила пустой вагон, приказала нам вымести мусор и дала отмашку маневровому тепловозу, чтобы откатил вагон. А мы опять остались мёрзнуть, уже не рискуя согреваться никотиновой кислотой.

Машина за ящиками приехала после девятнадцати часов. Мы стали ее загружать, а Генка метнулся в контору, откуда связался с дежурным по училищу и попросил прислать за нами машину.

Дежурный по училищу Генку расстроил. Оказалось, что прежняя дежурная машина, которая нас на станцию и привозила, уже отработала своё и ушла в автопарк, а новая машина недавно повезла ужин караулу на гарнизонную гауптвахту. Стало быть, только часа через два!

Генка взвыл от отчаяния:

– Товарищ полковник! Мы здесь почти околели! До ее приезда не доживём!

– Ничего не могу поделать! – ответил дежурный. – Как только, так сразу!

Тогда Генка пошёл ва-банк:

– Хоть подтвердите потом, что мы водку здесь не распивали, а только согревались!

– Вы что, товарищ сержант? У вас там мозги совсем перемёрзли?! – закричал в трубку полковник. – Какая водка?! Я вам так подтвержу…

Генка положил трубку и засмеялся:

– Может, хоть теперь ускорит?

Машина пришла очень скоро. Мы не успели погибнуть! Но дежурный по училищу потребовал по приезду нас к себе. Проверял, не пьяные ли мы, но сразу во всем разобрался, чертыхнулся и нас отпустил.

Время ужина давно закончилось, но дежурный по курсу оставил нам, так называемый, расход. Мы знатно поели на ночь и отправились в казарму.

Вечерняя поверка закончилась совсем недавно. Народ активно готовился к отбою, расхаживая в неглиже, по крайней мере, наполовину.

Кто-то, не мешкая, сразу же свалился в койку, и через минуту спал, не обращая внимания на шум. Кто-то спешил в умывальник, чтобы умыться холодной водой по пояс. Были у нас заядлые моржи! Кто-то подшивал свежий подворотничок, кто-то гладился или чистил на завтра сапоги. Ведь на снегу пыли нет, потому сапоги зимой пачкались, в основном, от пола, постепенно становясь красными. Но чистить их можно было не каждый день, не то, что летом!

В Ленкомнате кто-то «забивал» места напротив телевизора, чтобы посмотреть «как живут нормальные люди». В большом казарменном классе несколько человек вращали рукоятки шумных арифмометров «Феликс», рассчитывая систему охлаждения ЖРД для курсового проекта. Кто-то рядом с ними терзал иностранные тексты, накапливая переведенные на русский язык «тысячи знаков» для зачёта, и периодически чертыхался по-русски.

Нас, едва появившихся в казарме, расспрашивали, где мы пропадали до отбоя в такой мороз? А мы со всеми щедро делились витаминами, которыми были набиты карманы шинелей. Народ получал дармовые конфетки и, довольный, расходился.

Но через несколько минут наиболее чувствительные стали нас атаковать:

– Вы что нам дали? – таращили они глаза. – Не спятили, случайно? Не отравили? Ведь всё тело чешется!

Мы успокаивали их, подавляя смех:

– Это ничего! До завтра пройдёт!

Постепенно всё большая часть народа залетала в наш кубрик с встревоженными физиономиями:

– Это шо? Покушение? Мы все в красных пятнах! Отравили, гады? Может, вам морды намылить?

– Потом! Если доживёте! – отбивался я.

Перепуганная публика начинала закипать. Приходилось ее успокаивать:

– Ничего-ничего, ребята! – объяснял, в основном, я, поскольку моя койка располагалась у самого входа в кубрик, и ко мне пострадавшие обращались в первую очередь. – Просто нужно резко уменьшить приток кислорода в организм! – советовал я.

– Как? Как уменьшить? – таращили на меня испуганные глаза.

– Будто сами не знаете? – издевался я. – Надо присесть на корточки, низко наклонить голову и делать вдох как можно реже! И всё!

Народ с надеждой отходил, и мы со стороны наблюдали развитие комедии, и едва сдерживали смех, вспоминая, как сами всполошились от непонятного жара. Правда, не все нам поверили. Кое-кто бросался тушить пожар своего тела холодной водой. Мы никого не разубеждали.

Постепенно все успокоились и затихли в своих койках. Приближалась полночь, а за ней накатывал новый день, который должен был составить ещё одну крохотную часть нашей жизни, полной надежд на будущее!

60

В тот вечер мы провожали уходящий год, хорошо нам послуживший, и с радостью ожидали первых минут наступающего нового 1972 года… Впрочем, не с того всё начиналось. Если повествовать по порядку, то надо вернуться назад.

Так вот! Сразу после обеда 31 декабря нас на обычном месте построил для напутствия Пётр Пантелеевич. Поздравил всех с наступающим праздником, не забыв и наши семьи, коими многие из нас успели обзавестись. Всё-таки за спиной осталась половина пятого курса.

В грядущем году нас ждали грандиозные события – выпуск и распределение. А потом разлетимся навсегда, разрушив коллектив, с которым сроднились за пять лет!