Игрушечка

Барыня, слышно, всхлипывает.

– То был год прошлый – тогда давали, а теперь год нынешний – теперь не дадут!

А мы стоим да слушаем…

И долго стояли… То тот, то другой мимо нас к двери прокрадывался послушать; кажись, все на нас глядели удивляючись, чего мы тут стоим оба, и спрашивали: «Чего вы ждете? чего стоите?» – Не томи ты и себя и меня, решайся! – сказал Андрей. – Войдем прямо к ним.

– Войдем, – говорю.

И отворяем двери. Барин наш услыхал, вскочил – такой он и встревоженный и раздосадованный. Барыня платочком прикрывается – плачет, а чужой пристально своими глазами железными на нас глядит.

– Что вам надо? что это значит? – нетерпеливо так спрашивает барин.

Говорит ему Андрей, просит его…

– Как, Игрушечка, – вскрикивает барыня, – ты хочешь замуж выходить?

– Сватайтесь, женитесь, мне все равно! Не до вас теперь, ей-богу! – говорит нам с досадою барин.

И махнул рукой, чтоб шли. Тогда чужой привстал:

– Позвольте!

– Ах, да! – вскрикнул наш барин: – я забыл! Я уже не господин ваш, вы проданы, вот ваш новый барин!

– Как! – вскрикнула барыня. – И Игрушечка продана? Ах, боже мой!

Мы глядим на нового – хотим его попросить, а он нам как крикнет: «Марш отсюда!» – и отвернулся…

– Пропали мы, Андрей! – говорю.

Он молчал, все о чем-то крепко думал… Под вечер приехал исправник и с ним весь стан и еще какие-то господа, что на все кругом такими жадными глазами смотрели.

Созвали людей к крыльцу, объявили им, что проданы они; нового барина показали…

А он стоит и оглядывает покупку свою и поморщивается – не по нраву ему пришлася.

– Что за люди! – говорит исправнику. – Как стоят! как глядят! Смелость-то, дерзость-то какая!

– Ничего, – исправник отвечает, пристегиваючи свой сюртучок, – исправить всякого можно!

Новый барин сейчас же и поселился в доме… Прежние наши господа еще на два дня оставалися… Это время я почти Андрея не видала: новый барин успел уж всех на работу поставить; из его имения приказчик приехал за всем надзирать, и неутомим был и неусыпен: везде его голос сиплый слышен; во всех уголках он словно из земли вырастал – сам приземистый, голова большая, взгляд свирепый, а в руке арапник тройной. Накануне выезда призвала меня барыня.

– Игрушечка! – говорит, – собралась ли ты? ведь ты со мной едешь. Как благодарна я вам, – обратилась к новому барину, – что вы мне эту девушку уступили – я привыкла к ней очень. Как я благодарна вам!

«Вот что еще меня ожидало!» – подумала я себе и прямо к Андрею пошла.

– Прощай, Андрей, прощай, желанный!

– Не плачь, не тужи, поможешь ли? – говорит он. – Пойдем к барыне…

– Да что ж, – молвлю, – подарит она нас по своей доброте рублем или платьицем с своего плеча…

– И то правда! – проговорил. Голос приказчиков послышался. – Иди, иди скорей, – гонит меня Андрей, – иди, боюсь, он тебе скажет что.

Мне же словно какая-то надежда в душу вошла: попытаюсь, попрошусь у барыни! Все думаю и все никак время не выберу, не застану ее одну.

Уж карета запряжена, а я еще ей ничего не сказала… уж одеваются… Тогда я не смотрела, кто был тут, стала ее просить, молить: «Оставьте меня! у меня жених есть любимый!» – «Ах, ах, Игрушечка! не стыдно ли тебе, и ты меня могла бы оставить? Ах, как же это можно! Боже мой! все нас покидают!» И заплакала…

Повели ее под руки в карету, посадили… втолкнул и меня кто-то, и помчались мы…

Еще раз увидала я Андрея… стоял он при дороге белый как полотно и поклонился…

Мелькнуло лицо барина нового и глаза его холодные.

Через два месяца пришло известие из Рогожина, что несчастье случилось… Шесть человек на поселение пошло… Андрей шестым…

А мы вот переехали к барыниной тетеньке – поселились у нее, да и живем себе…

Никого мне, ничего знакомого, только вот портрет барышни покойницы; кудрявенькая и веселенькая она на портрете: такая была она, когда меня Игрушечкой назвала.

Далеко ж теперь Игрушечка переброшена, далеко…

Барынина тетенька уж старая барышня, седая и скупая. Ходит она вся в черном и часто молебны служит, а платит она за них не деньгами – мукой, или овсом, или круп пошлет. Дом у ней большой, комнаты темные, и везде черные коврики суконные перед порогами. Кругом дома амбары, кладовые – везде тяжелые замки висят; сады – и те замкнуты. Девушки горничные все кружева плетут, барышня продает, и все говорят шепотом, тишина в доме, тишина, только барышнина собачонка заливается лаем звонким… Скучно моим господам у тетеньки; похудели и побледнели, у ней живучи, и словно полиняли… Приду я барыню раздевать ввечеру, а она мне жалобно:

«Игрушечка! скажи хоть ты что-нибудь веселое!» Только они входят к тетеньке, – тетенька тотчас свои очки возьмет, протирает, наденет и глядит им в глаза и головой качает: «Ох, ох! весь вы мой домишко разнесете, размотаете, только я глаза закрою, все у вас прахом пойдет!» Охает и все одно им твердит. Они уверять ее почнут: «Да можно ли, да мы никогда», а она головой качает…

Меня выучили кружева плесть… вот я кружева плету и век свой изживаю… Много время с той поры прошло, как я сюда приехала, много тоски, много скуки едкой пережито… Да ни к кому уж я сердечно не привязалась, ни к кому уж и не привяжусь… Только сердце забьется, только душа повлечет – видится мне впереди пустая степь безбрежная, дальняя дорога, да тоска жгучая, да слеза одинокая…