Разговоры в рабочее время

Будучи равнодушна к автографам, я пренебрегла возможностью собрать неплохую коллекцию инскриптов знаменитостей, а подруги мои могут ими похвастаться. По правде говоря, и у меня есть с пяток книжек с очень известными именами. Но перед самыми дорогими мне писателями я всегда робела и старалась не попадаться им на глаза.

Очень популярны благодарности, напечатанные затейливыми шрифтами и взятые в рамочку, которыми мы с удовольствием обвешали все стенки.

Врачи получают хорошие вина, а от русских пациентов дорогие коньяки. Браток из Тамбова, который привозил лечить свою жену и, естественно по тем временам, щеголял в малиновом пиджаке, подарил доктору Пригоде Remy Martin Coeur de Cognac, хотя с тем же успехом мог принести бутылку пива. Она так же осталась бы стоять на книжном шкафу в его кабинете, как стоит там золотистый округлый сосуд, покрытый многолетней пылью. Он служит индикатором качества работы нового уборщика. Если при его появлении снова можно прочитать надпись на бутылке, мы считаем, что уборщик заслуживает своей зарплаты.

Деньги давать не принято – на это способны только русские туристы. Отвергаются всегда с негодованием. Уголовное дело! Но можно оплатить день отдыха для всего отделения, и все сорок человек едут за счет выздоровевшего больного по просторам сионистской родины. И название у этого мероприятия исключительно приятное – «день кайфа».

Обычный прощальный подарок – шоколад, торт, корзина с роскошными фруктами (искусно очищенными и нарезанными, так что можно есть, не заморачиваясь косточками и жесткой шкуркой). Приятная деталь, что в таких корзинах косточка от финика заменяется половинкой грецкого ореха или пекана. Суешь в рот, не отрываясь от работы, не глядя. М-м-м! На днях получили такую же огромную корзину, доверху наполненную разными очищенными орехами и миндалем, а также семечками всех видов. Четыре дня все без исключения – от завотделением до секретарш – лузгали семечки, как на посиделках в русской деревне.

Отцы и дети

В наших краях только самые несчастные, неприкаянные пациенты ходят на лечение в одиночку. Есть такое замечательное словосочетание «бен зуг» – на русский можно грубо перевести как партнер или буквально как напарник. На самом деле так называют и пожилого мужа, и молоденькую подругу, и преданного гея, то есть человека, который будет с вами в горе и радости, и да поможет вам Бог! Они-то в основном и заполняют коридоры нашего заведения. А с молодыми людьми, еще не успевшими обзавестись надежной парой, на лечение приходят родители. Мне запомнились две истории, связанные с такими триплетами.

Молодой человек был не так уж и молод. Ему было двадцать шесть лет. Поскольку его медицинская история намертво переплелась с историей личной, я услышала все подробности на предварительном обсуждении плана лечения. Его родители принадлежали к высшим слоям юридической элиты Израиля. Много лет им не удавалось завести ребенка, и, когда первенец родился, матери было уже за сорок. Мальчик оказался очень одаренным: талант музыкальный (кажется, рок), талант математический (специальная стипендия для одаренных) и бог знает какой еще. Родительская любовь к нему приобрела патологический характер, что мы сами увидели, наблюдая эту троицу ежедневно. Тем не менее парень пренебрег радужными перспективами, уклонился от армии, распрощался с родителями и уехал в Америку, где быстро нашел себе родственную душу и тело и зажил с ним в любви и согласии. Через год его партнер умер от СПИДа, а он вернулся домой, и семья окунулась в те примитивные методы, которыми синдром иммунодефицита лечили в ранние девяностые. Ужас и омерзение вызвала во мне отвратительная, фарисейская назидательность судьбы. Кроме всех прочих болячек, сопутствующих AIDS, молодому человеку досталась еще и саркома Капоши, поразившая его пенис. Парень был не просто красив, а красив необыкновенной, совершенной красотой. Ален Делон в свои лучшие годы… Пару раз мне пришлось участвовать в его лечении. Он снимал пиджак и брюки, аккуратно вешал их на стул, подходил к столу, укладывался на него, потом особенным роскошным движением снимал трусы, неторопливо скатывал их в комок и запускал в сторону стула с одеждой. Трусы летели, разворачиваясь в воздухе, и бабочкой планировали в заданное место. Ах, этому человеку удавалось абсолютно все! Каждым словом и жестом он вызывал восхищение… Отец и мать – воплощенная скорбь – уводили его домой после облучений, донимая бесконечными поцелуями и ласковыми прикосновениями.

Нам, конечно, удалось укротить разъедающую язву, вызванную саркомой, но все остальное было не в нашей власти.

На берегу Кинерета стоит Бейт Габриэль – культурный центр, выстроенный родителями в память их незабвенного талантливого сына, умершего от СПИДа в середине девяностых в возрасте 26 лет. По всему судя – это и есть наш пациент!

Вторая троица приехала из Тбилиси. Пара грузинских евреев привезла вполне курабельного и исключительно противного молокососа, который для полного излечения должен был получить у нас двадцать семь сеансов облучения. Они нашли меня как выходца из Грузии и загрузили тысячей просьб, вопросов, поручений и пожеланий. Временами поток их указаний прерывался обещаниями озолотить меня, которые я игнорировала, понимая, что имею дело с людьми, травмированными тяжелой болезнью. Все трое непрерывно ругались друг с другом, не понижая голоса. Юный стервец иногда специально переходил с грузинского на русский, чтобы больше людей понимали, как именно он чихвостит родителей. В первый же день меня посвятили в подробности надлома в семейном благополучии этой троицы. Еще до того, как заболеть, непутевый, но любимый сын связался с неподходящей девушкой. Невестка-армянка была абсолютным нонсенсом и даже не подлежала обсуждению. Вся семья, включая дальних родственников, потеряла покой и вошла в режим затяжного скандала. Парень не отступился, и они, разумеется, не уступали. Тут нагрянула лимфома и его увезли лечиться в Израиль. Он капризничал, требовал каких-то подарков, отказывался регулярно ходить на облучения и жутко действовал на нервы своим и чужим. И тогда гениальная мама нашла выход. Она предложила мне (не безвозмездно, конечно) подыскать среди наших русскоговорящих техников опрятную девушку, которая на время их пребывания в Израиле возьмется патронировать оболтуса, совмещая медико-просветительскую деятельность с сексуальными услугами. Девушке были обещаны щедрая оплата и полное удовлетворение всех ее запросов.

Что меня совершенно потрясло, так это отсутствие экивоков. Дама называла вещи своими именами и была абсолютно уверена, что, если муж не поскупится, они могут купить все, абсолютно все, что им понадобится. Вот тут-то я с ними в момент раззнакомилась, а через некоторое время они уехали домой продолжать дальше свою противную, бессовестную жизнь.

Жалоба

Родственники больных – сущее наказание для врачей и сестер. От них происходят самые разнообразные хлопоты и огорчения в казенном доме, называемом больницей.

К арабским пациентам в часы приема собираются все члены традиционных арабских семейств – ну, скажем, четыре брата и две сестры, каждый со своими детьми, невестками, зятьями и внуками, включая грудных младенцев. Все с гостинцами. Гвалт и суета, как на перроне за две минуты до отхода поезда дальнего следования. Вопросов врачам не задают, но диету больного и всей палаты меняют в один миг по своему разумению.

Еврейские больные принимают одновременно не более трех-четырех посетителей. Зато каждый из них желает знать все подробности диагноза, лечения и перспектив. Замученный дежурный врач обреченно отвечает на вопросы, самые идиотские из которых уже были заданы родственниками предыдущих больных. Поэтому врач кротко разъясняет, что нет, беременная женщина не заразится раком, если ее дядя с меланомой чихнул. А также и: «Мы не знаем, какой из продуктов питания вызвал это заболевание, и исключение этого продукта не приведет к полному выздоровлению». Еврейские родственники относятся к ответам врачей скептически и для проверки задают их по нескольку раз и всем подряд.

Бывают случаи, когда у жены больного, неотступно ухаживающей за мужем днем и ночью, есть своя концепция. Она может быть незамысловатой – вроде «лекарства вредны для здоровья». Или более изощренной: «Вы поместили моего мужа в палату, в которой расположение кровати, входа и зеркал способно убить кого угодно. Не знаете элементарных правил фэншуй? Даже я чувствую себя здесь нездоровой!»

Бывают жалобы на то, что больному назначили морфий. «Ты знаешь, – говорит медбрату встревоженная внучка пациента, – ведь к морфию можно привыкнуть! Бабушка-морфинистка – ведь это позор для внуков!»

Из особенно «любимого» всеми врачами – ссылка на газету, скажем, «Труженик Сыктывкара» и даже вырезка из этой газеты на русском языке. Пожилая женщина косноязычно, с ужасным акцентом переводит на иврит заметку, в которой говорится, что сок клюквы, уваренный с медом до половины объема, полностью излечивает любые онкологические заболевания. Действие этого препарата проверено на множестве пациентов и не дает никаких побочных явлений. Она в тоске смотрит на врача, проработавшего без передышки двадцать часов, и ей кажется, что невнимательный доктор только по своей неосведомленности и равнодушию продолжает мучить химиотерапией ее мужа – самое дорогое, а теперь и самое беззащитное существо на свете.

А вот последняя, свеженькая история. Вести с полей.

На имя директора больницы пришла жалоба на медицинскую ошибку доктора Л. и его неэтичное отношение к больному. Там подробно и эмоционально, на смеси канцелярита и уличного жаргона, описано, как девяностодвухлетняя старушка вся желтая, как лимон, и почти без сознания поступила в больницу; как ей поставили диагноз «рак печени» и сказали, что прогнозы очень плохие из-за возраста и поздней стадии болезни. Поэтому после лечения, которое должно временно облегчить ее состояние, рекомендуется поместить ее в хоспис или домой в режим «домашней больницы». Основываясь на прогнозе онколога, обещавшего скорую смерть, родные выбрали домашний уход (при котором медсестра ежедневно приходит на дом и делает необходимые процедуры, обезболивающие наркотики выдаются неограниченно, врач доступен по телефону в любое время суток и приходит по вызову в случае необходимости). Однако – в связи с некомпетентностью медицины – больная дома «расцвела, как цветок», и даже встала со смертного одра и ходит по всей квартире.

Формальный повод для жалобы – огорчение, какое слова врача о близкой смерти причинили всем членам семьи. Поэтому дети и внуки требуют наказать врача, обещают проследить за этим наказанием, а кроме того, угрожают написать такую же жалобу министру здравоохранения.

Все отделение смеется, а доктор Л. сердится и пишет длиннющую объяснительную записку, на каком основании он подарил пару месяцев нормальной жизни чьей-то любимой маме и бабушке.

Вавилонская башня

У нас в больнице работают, проходят практику и стажировку множество молодых врачей и биологов, чей родной язык английский, русский, французский, арабский, китайский, испанский, болгарский и даже грузинский. Все они в той или иной мере владеют ивритом, но иногда misunderstanding все же случается.

На еженедельном обсуждении больных кто-то позвонил молодой практикантке по телефону. Она очень опечалилась и сказала, что звонили из хирургического отделения: девочку, которая только начинает получать у нас лечение, срочно кладут на операцию. Все очень взволновались.

– Но почему? – вскричал завотделением. – Они же говорили, что не хотят ее оперировать, они же отказывались!

– Мне сказали, что она «овощ» и надо немедленно принимать меры!

– Как «овощ»? – взметнулся Пригода. – Я говорил с ней три дня назад, она была в полном сознании и в хорошей форме!

– Видимо, произошло резкое ухудшение.

– Ты уверена, что он сказал «овощ»?

– Я говорила с ординатором. Он сказал «растение».

И обсуждение покатилось дальше. Но Пригода не находил покоя. Время от времени он бурчал что-то вроде «не может быть» и «не было никакой причины»… В конце концов сказал: «Я позвоню хирургу. Чего-то я здесь не понимаю!»

Все умолкли и уставились на его айфон, по которому он чирикал по-французски со своим хорошим другом, ведущим хирургом-нейроонкологом. Несколько минут они говорили вполне серьезно, потом Пригода хихикнул в трубку и сказал: «Аu revoir».

После этого посмотрел на нас, выдержал паузу и объяснил:

– Нейрохирург еще раз осмотрел девочку. И сказал: «Она в таком превосходном состоянии, это не ребенок, а цветок! Я буду оперировать ее. Я уверен, она выдержит операцию, и это единственный способ куративного лечения».

– Ну да, – пробормотал врач-сабра[8], – какое-то растение…

Калифа

Большая университетская больница – очень сложный живой организм. Настолько живой, что время от времени болеет и когда-нибудь умирает. Огромное количество людей разных профессий необходимо для нормальной работы этого организма. Главное, конечно, медсестры. Множество медсестер: от уникальных, единственных, операционных, без которых знаменитый врач не хочет начинать сложную операцию, и до студенток на практике, умеющих только поменять парализованному подгузник или помочь выздоравливающему вытереться после душа. Медсестры – душа больницы. Или, если продолжать систему аналогий с живым организмом, ее кровь. Забастовка медсестер немедленно прекратила бы работу всего госпиталя. Поэтому таких забастовок никогда не бывает. Недовольные сестры капризничают, отказываются работать сверхурочно, проводят короткие манифестации в лобби больницы, пишут в Твиттере и жалуются в министерство здравоохранения. Но никогда не уходят со своей смены.

Надо признать, что и без врача больница не живет. От великих до малых – все необходимы. Великий врач – рентгенолог профессор Гомори. Когда он учился, рентген был двумерным. А теперь он уникальный специалист по всему спектру трех– и четырехмерных томографий – от новейшей спиральной компьютерной до… чего угодно. Я еще и моделей-то этих томографов не знаю, а он уже, глядя на экран, может сказать, что за таинственная, никому не понятная фигня таится в теле больного, опасна ли она, требует ли лечения или может спокойно оставаться на своем месте, не неся в себе никакой угрозы. Когда выдающиеся врачи, повидавшие множество случаев, не описанных в учебниках, спорят между собой на повышенных тонах, то умиротворяющим ответом на гневный вопрос «Откуда ты знаешь?» являются волшебные слова: «Гомори сказал».

Но и начинающие врачи, еще ни в чем не уверенные, бегающие всю ночь от кровати к кровати, делающие, что умеют, и только старающиеся как можно реже будить телефонными вопросами своего Старшего, необходимы больнице. Они и составляют скелет, на котором держится этот великан.

А кроме того, у нас работают физики, химики, кладовщики, лаборанты, биологи, электрики, сантехники, электронщики, слесари, программисты, бухгалтеры, плотники, секретарши, адвокаты, архитекторы, психологи, социальные работники, медицинские клоуны, шоферы, охранники, садовники, генетики и множество уборщиков. А также надзирающие за уборщиками завхозы разных уровней. Не говоря уж о профсоюзных деятелях и работниках администрации, коими густо заселен целый этаж.

Однако мой герой – человек, который на нашем языке называется «домашний работник», а по-русски попросту санитар. У нас санитар занимается только перевозкой больных – на кровати или в кресле на колесиках. Нашего звали грозным именем Калифа. Он был единственным, исключительным, санитаром, обслуживающим только онкологических больных. Ему звонили не через централизованную диспетчерскую, а лично по его номеру.

Иногда он немедленно привозил нужного больного, иногда отвечал: «Она сейчас обедает, оставь ее в покое. Первый раз ест нормально за три дня! Привезу, когда закончит десерт». Иногда говорил: «Поте́рпите! Я пью кофе. Может Калифа спокойно выпить чашку кофе?» Бывало, что и отказывался. Мне однажды сказал, что больного не привезет, потому что то, что я собираюсь делать, Калифе кажется ненужным. И что вы думаете? Поднялись вдвоем с другим физиком на этаж, где расположены палаты, и сами привезли кровать…

Главной необъяснимой особенностью нашего Калифы была его исключительная осведомленность во всех делах на всех уровнях управления. Он безошибочно сообщал о грядущей смене директора больницы, о том, заплатят ли зарплату в страшные дни финансового кризиса, когда вся махина находилась под реальной угрозой закрытия. О пунктах договоренности между администрацией и профсоюзами. О будущих увольнениях и условиях преждевременного вывода на пенсию. О позиции министра здравоохранения и о настроении заведующих разными отделами. Кроме того, он осведомлял директора Института онкологии обо всем, что происходит у нас внизу. Так что она, обладая уникальной памятью, всегда знала о трудовых подвигах, ошибках и некорректных высказываниях в ее адрес каждого из нас.

Обладая взрывным характером, Калифа однажды во время беседы со своим начальником перевернул тому стол, и горячий кофе сильно попортил белизну халата хозяина кабинета. Однако попытка обиженного босса уволить его не нашла понимания у более высокого начальства и торжествующий Калифа остался на своем месте.

Ему не было чуждо своеобразное чувство юмора. Так, он послал по внутренней почте на имя завотделом радиотерапии письмо, которое открыла, как и предполагалось, его секретарша, женщина исключительно глупая и впечатлительная. В конверте был здоровенный крылатый и хотя и не вполне здоровый, но все еще живой таракан. Визг секретарши продолжался несколько минут. Все отделение ходило ходуном, пытаясь отвлечь ее и успокоить захлебывающиеся рыдания. Дело не обошлось без успокаивающего укола и сопровождения домой. Калифа был вполне доволен.

А я поминаю его добром. Однажды я привезла в больницу свою девочку, у которой стремительно развивалось заражение крови, о чем никто из нас не догадывался. Мы, стоя, дожидались важного ультразвукового обследования, когда она мне шепнула: «Можно я на минуточку лягу на пол? Только на минуточку…» Я позвонила Калифе, и ровно через две минуты он привез в дальний корпус на другой этаж удобную кровать с мягкой подушкой и теплым одеялом, так что мы уложили в нее нашу больную, которая тут же отключилась, и Калифа повез ее в отделение экстренной помощи, используя по ходу специальные ключи, передающие ему управление лифтами, и отличное знание всей сложной географии больничных корпусов.

Пара мелочей

Надо признаться, порядка у нас нет! Ну нет порядка, что тут будешь делать! Приходят люди на лечение, когда им вздумается, и ждут своей очереди иногда часами… Временами техники в приступе энтузиазма составляют список больных на завтра и каждому назначают время.

– Ты придешь завтра в два пятнадцать!

– Хорошо! – послушно соглашается пациентка. И является в восемь сорок.

– Тебе же назначено на два пятнадцать!

– Да, но сосед согласился подвезти меня по пути на работу.

И что, будешь наказывать больную старуху, заставляя ее шесть часов сидеть в коридоре? Примут, конечно… И всё! Очередь распалась, раскололась, перепуталась… А тут еще поломки – пока электронщики починят, полчаса пролетело. И ждут наши пациенты своей очереди на облучение иногда по два часа… Ждут, нервничают, ссорятся между собой и с техниками. На днях один клиент, сильно пьющий русский гражданин еврейского государства, заявил, что его в очереди несправедливо обошли не то двое, не то трое. И ушел, не получив лечения, а только крепким словцом обложив и техников, и ожидающих. А сегодня та же девушка-техник привела его ко мне, чтобы я объяснила ему по-русски, что раз он не получил одного лечения на неделе, то пусть придет в пятницу и таким образом восстановит пропущенное. Как сказано в назначении: пять раз в неделю. Мужик удивился, причем с какой-то обидой и неприязнью.

– Чего она пристала? – допытывался он у меня. – Я же приходил? Приходил! Она птичку против моей фамилии поставила? Поставила! И чего ей еще нужно?

Тут и я удивилась. Много чего повидала, но такой подход был мне внове.

– Послушайте, – начала я, – вы же больны… Мы вас лечим… Вам нужно получать лечение…

Он скривился и сказал:

– Какая разница – разом больше, разом меньше? Ну, считайте, что получил! Птичку ведь поставили?

Эта «птичка» начала вызывать во мне раздражение вперемешку с хихиканьем.

– Дима, – сказала я, – у вас рак! Это же ваша болезнь! Птичка ее не вылечит.

– А что, ваше облучение вылечит? – усмехнулся он. – Нет, но ей-то какое дело?

Ну, поди объясни ему…

Всякий, кто работал, знает, что даже в самом что ни на есть образцово-организованном учреждении иногда случаются авралы. А у нас далеко не самое. Случилось так, что вышел из строя один из ускорителей. Причем именно в тот момент, как его включили после недельной остановки на профилактику и разные контрольные проверки и калибровки.

Человек тридцать плюс столько же сопровождающих собралось в коридоре. Никто точно не знал, исправят ли машину. То есть ждать ли, или уходить домой, или погулять и вернуться через пару часов. Техники сами не имели понятия. Всякую минуту вспыхивали перебранки.

Наконец ускоритель починили, и тут все почувствовали, что ждать больше невмоготу. Причем имейте в виду: здоровые там не сидят. Все – больные, измученные ожиданием, голодные, некоторые не приняли вовремя лекарств, и все на нервах. Вопрос о том, кто за кем войдет в раздевалку, стал главным вопросом бытия.

На фоне всего этого один пациент выделялся крайней нервозностью и бестолковостью. Меня попросили успокоить его, тем более что он говорил только по-русски, а я известна как владеющая техникой умиротворения особо тревожных клиентов.

Техника нехитрая: надо сесть рядом, сказать, что я физик (звучит очень солидно), можно взять за руку – в наших палестинах дело совершенно обычное, а дальше повести рассказ о принципах радиационного лечения. Это интересно. Почти все увлекаются, начинают задавать вопросы, забывают на время о своей тоске и тревоге. Я говорю о точности лечения, о том, как высоко мы ставим значимость контрольных процедур. И вынуждаю собеседника горячо подтвердить, что лучше подождать еще полчаса, чем получить неоптимальное лечение. Если цель достигнута, можно идти работать, если нет – надо потратить еще несколько минут. Людям нравится, когда на них тратят время.

Однако в этом случае у меня что-то не заладилось. Вопросы были исключительно бессмысленные. Больного волновало только, когда он получит лечение. Казалось, его не интересует, в чем оно заключается. Я решила, что мой собеседник не понимает терминов. Спросила, кто он по профессии.

Взгляд моего визави стал осмысленным. Он ответил спокойно и твердо:

– По профессии я психиатр.

– А-а-а… Ну тогда ладно…

Клаустрофобия

Жуткая штука клаустрофобия. И посочувствовать ей трудно – кажется обыкновенной придурью. Я же езжу в лифте – значит, и ты можешь! Но на самом деле это настоящая мука. Люди боятся даже не тесного помещения, а своего ужаса перед ним. В тяжелых случаях совершенно не способны оставаться в довольно узком цилиндре КТ. И уж тем более во время облучения, когда на лицо надета тесная сетчатая маска, прикрепленная к столу, на котором лежит пациент. Она специально так сделана, чтобы нельзя было сдвинуться. А это как раз то, чего они выносить не могут.

Рассказал мой товарищ:

– В легких случаях мы просто стараемся закончить процедуру побыстрее. И все время говорим с пациентом по внутренней связи не умолкая. И ему, и мне нужно мужество, чтобы вытерпеть эти пять минут. Потом я забегаю к нему и освобождаю от маски. Он лежит мокрый от пота и тяжело дышит. И сердце колотится, как после стометровки. Но так бывает, когда пациент твердый, смелый человек с легкой клаустрофобией.

А вчера пришел натуральный псих! Капризный, нервный, крикливый. Начал с того, что его клаустрофобия не такая, как у других. Ему нужен общий наркоз, иначе он вообще не может сделать даже простой рентген. Он весь такой особенный! «Ты, – говорит он мне, – таких, как я, никогда не видел». «Не волнуйся, – отвечаю, – мы уже вызвали анестезиолога. Заказали еще на прошлой неделе. Я говорил с их отделением полчаса назад. Они вечно задерживаются. Их всегда не хватает. Так что ты подожди».

Он мечется по коридору и все порывается напомнить о себе, о том, что очередь его давно подошла и о том, что у него спина болит и чтобы мы не забывали, какой он особенный. И все правда – и спина болит, и очередь уже прошла, и жалко его ужасно, и надоел до смерти.

Наконец является молоденький врач со своей тележкой, мониторами, системой реанимации и прочими прибамбасами. Укладываем мы нашего больного. Врач вводит ему в вену иглу, подсоединяет систему наблюдения за жизнедеятельностью – наркоз дело нешуточное. Даже такой легкий, который он собирается сделать – чтобы притупить чувства, но не отключить сознание полностью. Мало ли что может произойти от погружения в искусственный полусон… Наконец подключил пакет с препаратами, больной замолчал, расслабился, задремал, и я смог надеть на него маску. Мы вдвоем с напарником точнехонько его ориентировали, закрыли за собой тяжелую автоматическую дверь и пошли к себе в наружный отсек, откуда и проводим лечение. Анестезиолог уткнулся в свой телефон. Прошло минут пять, мы уже скорректировали позицию, готовы начать облучение, и я ему деликатно говорю: «Послушай, я тебе не закрываю обзор? Тебе виден монитор с кардиограммой?» Он отвечает: «Не беспокойся, все в порядке!» – и продолжает писать в телефоне. Лечение идет, а врач на экран даже не косится. Я ужасно разозлился. «Что ты такой уверенный? – спрашиваю. – Хоть бы взглянул! Мало ли как он среагирует на наркоз? Это же твоя ответственность! Ваше поколение ничего не боится и ни за что отвечать не хочет!»