скачать книгу бесплатно
Мотылек в бамбуковой листве
Ян Михайлович Ворожцов
Выстрелом из ружья в своей квартире убит ветеран отечественной войны Ефремов. Лейтенант милиции Ламасов и следователь Крещеный привлечены к расследованию. И хотя круг подозреваемых сужается, мотивы убийства – остаются неясны… к тому же есть вероятность, что жертвой должен был стать не Ефремов, а его сосед – скрывающийся от кредиторов отец-алиментщик Алексей Акстафой.
Ян Ворожцов
Мотылек в бамбуковой листве
Глава 1. Монах поднимается в гору
…оконное стекло то бегло окрашивается багряно-голубым безмолвным мерцанием огней кареты скорой помощи и милиционерских машин, перегородивших улицу, то на мгновение возвращается к бесстрастному, профилактическому, успокаивающему и в чем-то даже гостеприимному свету фонарей.
Снаружи холодный, туманный декабрьский вечер. Акстафой шаркающей, усталой походкой направился по темному, частично освещенному кухонным окном коридору, скользя пальцами по обоям; вялыми, сонными, безжизненными шагами подступил к зеркалу – и нашарил вспотевшей ладонью шнур с переключателем от настенной лампы с уродливым плафоном, щелкнул, и когда брызжуще-яркий, слепящий свет заполнил до краев помещение, Акстафой зажмурился на секунду, а затем безуспешно принялся прилизывать спутанные волосы.
Глядел он на себя то под одним углом, то пытался под иным – но мертвенно-желтое лицо, окрашенное ламповым светом, всегда оставалось измученным и осунувшимся. И это на третьем десятке! Под засаленной ушанкой непричесанных волос влажная россыпь потных, налитых кровью прыщей; комплекцией он не удался, ссутуленный и длинношеий, с выпирающим безволосым кадыком, с тягостно опущенными плечами. Из одежды на Акстафое теплые рейтузы, пуловер с закатанными по локоть рукавами и стучащие тапочки. Пустые керамические глаза бесцветные, без какой-либо искры, в уголке рта всегдашняя сигарета. Губы искусанные, изодранные и затасканные, а на костяшках пальцев застарелые расковырянные язвочки. В жилистой, худощавой, исчерченной голубовато-синими прожилками вен руке маячит и шуршит спичечный коробок.
Полное имя его Алексей Андреевич, а фамилия – Акстафой, и немногочисленные приятели его все как один сходятся во мнении, что он – человек жалкий, безответственный, безвольный, испорченный, да и просто нечистоплотный.
Он вернулся, пошаркав и постукивая тапочками, на кухню, встал на табуретку, распахнул форточку, переступая с ноги на ногу и, чиркнув спичкой, закурил. Продавленная будто бы, худощавая фигура его очерчивается на фоне переливающихся огней.
На фарфоровых окнах и застекленных балконах соседних домов бесчисленные, яркие отражения, отблески, осколки прорывающегося сквозь застывшую пелену лунного свечения.
Акстафой не сразу осознает, что сирены служебных машин безмолвны, что металлическое, механическое дребезжание, жуткое и пронзительно-визгливое, исходит из коридора, которым в данную минуту начиналось и кончалось его ухо.
Он выругался, спрыгнул с табурета и, оступаясь и ругаясь на ходу, направился к верещащему телефону стремительно, желая прервать, прекратить, придушить этот безобразный звук.
– Да! – рявкнул он.
– Господи!
– Кто это?
– Это Юля, что ты орешь мне в ухо…
– Не вовремя звонишь.
– Глеб у тебя?
– Какой… Глеб? А что Глеб? Нет, откуда? Причем здесь Глеб!
– Глеб домой не приходил с утра, днем мне позвонил и сказал, якобы его сокурсник на именины пригласил.
Акстафой лихорадочно кивал головой, поторапливая ее слова, и только Юля Лукьяновна Акстафой, его бывшая жена, кончила говорить, как он взорвался, надсадно провыв, проскулив в трубку:
– Ну-у-у? И что-о! Пусть развеется с однокашниками! Авось, девку найдет, женится и к ней на иждивение переберется.
– Ты послушай, Леша, сам знаешь, Глеб не компанейский. Он мне недавно только сам говорил, что подружиться не может…
– У меня забот полон рот, некогда разговоры разговаривать! У тебя, ей-богу, катастрофа по любому поводу – или без оного!
Акстафой притопывал ногой, левой, потом правой, и курил, курил безотрывно, исступленно, кипуче, ища, куда стряхнуть пепел.
Ткнул окурок в большую братскую могилу пепельницы – тесной, как сам мир, где все возвращается в бога.
– Ты на часы смотрел, Леша?
– А что часы? Половину десятого показывают.
– Когда Глеб в последний раз куда уходил? Да еще чтобы так надолго!
– Может, у молодежи праздник заладился. А подружиться он не может ни с кем, потому что ему мать прохода не дает – как фашисты блокадникам.
– А как Глеб один до дома поедет? На улице темень, в окно сам посмотри.
– А что улица? У улицы зубов нет, она Глеба не съест. Голова у него на плечах имеется? Имеется! Значит, где фонари пойдет. Там дойдет, в канализационный люк не провалится.
– Я серьезно, Леша.
– И я серьезно! Глеб не пятилетний мальчик. На метро доедет. На такси, в конце концов. Своими двоими дойдет.
– У тебя «москвич» твой на ходу? Съездил бы за ним…
– Куда ехать-то?! С ума не сходи. У нас тут… В общем, хватит. С Глебом нормально все. Живой-здоровый Глеб, скоро будет.
– Откуда ты знаешь? Он у тебя был?
– Слушай, Юля, ты прекращай! Мне некогда! Говорю ведь, забот полон рот – у нас тут чрезвычайная ситуация, я трубку кладу!
– Попробуй только! Знаю я… У него, видите ли, сын неизвестно где пропал, а ему все одно! С малолетней подстилкой своей кувыркается – вот уж у кого забот полон рот! Ситуация у него чрезвычайная!
Акстафой высокомерно фыркнул и посмеялся, гадко, мерзко, душераздирающе, и кичливо запрокинул немытую голову.
– Ой дура-то… Если Глеб через час не придет – перезвони мне.
– Через час? Ну, давай-ка мы будем оперировать реальными цифрами, Леш? Тебе пяти минут хватит, а то я ждать не могу!
– Слушай, дура… ей-богу, не гни свою линию, не гни свою линию, я тебе говорю! По зубам у меня схлопочешь…
Акстафой вздрогнул, когда услышал, как открывается первая железная дверь. Затем дверная ручка опускается, и покрытая лаком филенчатая дверь без замка открывается следом. Свет двух источников разной интенсивности смешивается в коридоре, прорывается сквозняк, слышатся, вперемешку, разнородные голоса, затем несколько неуместный нервный и сразу прервавшийся смех, и в покачнувшемся, сместившемся дверном проеме на тускло освещенной лестничной площадке возникает высокорослая, как жердь, фигура правоохранителя в милиционерской униформе.
Он шагнул в квартиру Акстафоя, как к себе домой, а за широкой спиной вошедшего потихоньку, как бы украдкой, протискиваясь сбоку, вошел другой такой же как первый, тоже в форме, но покуцее, поу?же, побледнее и поскромнее, но зато с кирпичной роже, словно первый попросил сделать с себя вдвойне уменьшенную копию.
– Это вы, что ли, Акстафоем зоветесь?
Спросил долговязый и смерил взглядом неопрятного мужчину в рейтузах и светло-коричневом пуловере, снизу запачканном едва-едва высохшей краской.
– Я-а, да, Акстафой… А вы?
– Я лейтенант Ламасов, а со мной – следователь Крещеный.
Он протянул руку для рукопожатия, но Акстафой задергался и не знал, куда деть окурок. Ламасов равнодушно опустил руку.
Акстафой растерянно поднял трубку.
– Вы извините. Могу я..?
– Только покороче, – вежливо кашлянул Крещеный.
Акстафой кивнул и проскрипел:
– Слушай, Юля… все! Разговор окончен.
– Что все? Я буду в милицию звонить!
Акстафой глянул на вошедших и покосился на кухню.
– Туда пройдите, я минуту… Вы осторожнее, тут принадлежности ремонтные, не запачкайтесь.
Ламасов заметил еще при входе поролоновый малярный валик, лежащий на расстеленных газетах, там же сетку для отжима в ванночке и ведерко с белой краской.
Акстафой неловко скособочился и ждал, зажав ладонью вибрирующие, стрекочущие перфорации телефонной трубки. Ламасов незаметно и быстро разулся, подперев одну туфлю носом другой, и вошел, а за ним Крещеный – но в обуви.
– Ну что ты верещишь как рыба об лед? – прошипел Акстафой.
– Алле, Леша… ты меня вообще слушаешь!?
– Да тебя и покойник в соседней квартире услышит!
– Я буду звонить в милицию, не верю, что Глеб не пришел до сих пор – сердцем чувствую, что случилось с ним что-то!
– Звони, да, будь по-твоему! Звони, звони хоть куда! Хоть бы сразу на тот свет звони, зазвонись! но если Глеб уже мертвый в какой-нибудь канаве валяется, как тебе хочется воображать, а тебе оно хочется! то торопиться и заморачиваться со звонками уже некуда. Он труп, и от твоих истерических сцен Глеб живее не сделается, а если же жив-здоров Глеб наш, в чем я не сомневаюсь ничуть, то адрес свой он знает, не дурачок ведь какой-нибудь, сообразит, я думаю. Верно? Глеб наш все-таки человек разумный, прямоходящий, гомо сапиенс, не зря эволюционировал ведь, Глебушке уже не пять лет, додумается, как до дома доехать! Я вон с детсадовского возраста один-одинешенек по проселочной дороге километровку отмахивал, когда мы в области жили, и ничего, не умер, а там и дворняги, и волчье, и бомжи всякие…
– Сволочь ты! Ну, если что с Глебом случилось, я тебе глаза твои выцарапаю или лучше расскажу этим темным, что ко мне заявлялись, где ты отсиживаешься, поджав хвост, как дворняга! Пускай они тебе головомойку хорошую устроят, а то я устала, устала как безбожница, как последняя тварь устала, что долги твои из меня трясут! И алиментов Глеб от тебя уже третий месяц не видит, ни рубля, ни копейки паршивой! Ему и работать, и учиться приходится, он как собака уставший, измученный, ни отдыху, ни продыху, а ты все на свою малолетнюю шалаву промотал!
Акстафой крикнул:
– Ну все, хватит! Ты Глеба еще в зоопарк сдай, там за ним обеспечат уход надлежащий, он же у нас вымирающий вид, а хочешь портить парня – флаг в руки!
И бросил трубку, а потом сразу снял с рычагов, опустившихся и звонко поднявшихся; Акстафой знал, знал наперед, знал с определенностью, подобно библейскому пророку, что она ему перезвонит и будет перезванивать, пока последнее слово не останется за ней – и не успокоится, пока все не изольет на него, до конца, до последнего словечка – но сейчас ему просто хотелось остаться в одиночестве. Акстафой глянул в зеркало и торопливо последовал за пришедшими следователем и лейтенантом в кухню.
В продушенном куревом помещении стояла нестерпимая жара. Данила расстегнул куртку и снял шапку.
– …здрасьте, – пробормотал Акстафой.
– И вам того же, – ответил Ламасов.
Акстафой смахнул с табурета невидимые соринки и присел, потянулся к спичечному коробку, сунув очередную сигарету в рот, но ощутил странно-бесчувственный взгляд Ламасова.
– Я нервничаю… Можно?
– Нежелательно, но если невтерпеж, то бог с вами, курите.
– Невтерпеж, ага.
– Вы меня не помните, правильно? – спросил Ламасов.
Акстафой кашлянул:
– Хоть убейте… Да, скверно сказал. Но сейчас не вспомню.
– Я к вам в начале октября наведывался, в штатском, мне Ефремов сказал, что у Рябчикова новый квартиросъемщик.
– Да-а, ну… Это я был. И что?
– Меня Варфоломей Владимирович зовут, если захотите обратиться, а следователя – Данила Афанасьевич.
– Ну, я припоминаю вас.
– Вот и хорошо.
Ламасов вытащил из кармана влажной куртки кассетный диктофон, щелкнул по кнопке, открыв слот, вдвинул кассету и закрыл, включил запись. Бесшумно закрутились валики, пока Ламасов коротко и ясно, в своей манере, так что заученные слова от зубов отскакивали, объяснил курящему, вспотевшему, нервничающему Акстафою права и обязанности, возложенные на него законом как на лицо, свидетельствующее по делу об убийстве.
– …ваши показания могут быть использованы в качестве доказательства даже в том случае, если вы откажетесь от них в дальнейшем – это ясно?
– Да, да. Мне все ясно как день божий.
– Скажите, вы сегодня спиртное употребляли?
Акстафой бегло сощурился и тряхнул головой.
– Нет, не употреблял, ни сегодня, ни вчера… И я редко пью.
Ламасов кивнул.
– Если еще кто дома? Если да, зовите их, пусть не прячутся, нам все уши и глаза потребуются, если мы хотим убийцу поймать.
– Никого со мной. Ни души, я один проживаю. Жена с сыном отдельно.
– Ну хорошо. Тогда имя ваше… напомните? Алексей, верно, а отчество?
– Да пожалуйста, Алексей Андреевич.
– А теперь, Алексей, по порядку расскажите, что помните?
– По порядку? По порядку… по порядку…
– Да.
– По порядку? Ну, вы меня с толку сбили. Какой тут порядок!
