Когда погаснут звезды

– Троекратное омовение означает, что первый раз согласие на стирание лишнего дает Бог Отец, второй – сам человек, Сын Божий соглашается с Ним, и третий раз ставится печать на это соглашение Духом Святым. Уразумел ли ты, потомок великого предка, хоть что-нибудь?

Фома, потомок Фомы в моем лице пробормотал с испуга:

– Вода, принятая внутрь организма, дает жизнь, информацию, память, погружение же тела в воду, омовение его, позволяет смыть грязь, усталость и приводит к забвению.

– Учители наверняка любят столь прилежного ученика, – язвительно заметил водонос.

– Я что-то сказал не так? – обиделся я, почувствовав при этом, как мои ноги отлепились от мостовой.

Вместо ответа Иоанн спросил:

– Хочешь пить?

Он наполнил свой Грааль, и я отхлебнул:

– А что за две заповеди?

– Две последние, невидимые, – подмигнул мне старик, – те, что смыты водой.

– И что они гласят? – во мне вдруг проснулся интерес, необъяснимый, зовущий, тянущий к себе.

– Они индивидуальны, каждый пишет их для себя, – загадкой ответил водонос.

– И все? – вскричал я, и гулкое эхо поскакало по пустынным улицам изнывающего от жары города.

Старик улыбнулся:

– Обе они симметричны двум первым, но не относительно Бога, а самого человека. Большего сказать нельзя.

– Для двенадцатилетнего мальчика этого не достаточно, – прохныкал я, понимая, что хотел услышать их целиком.

Водонос, уже было повернувшийся ко мне спиной, задумался и спустя мгновение сказал:

– Дам тебе подсказки. Первая – подумай, для чего Богу потребовался всемирный потоп, и вторая – отчего некоторые души, даже сейчас, покидают мир посредством утопления.

Поправив на плече свой кожаный бурдюк, Иоанн Креститель направился прочь. В руках у меня осталась деревянная чашка.

– Твой сосуд, – крикнул я ему во след. – Ты забыл.

– Оставь себе, – ответил он не оборачиваясь. – Грааль теперь у тебя.

Два Бога

Когда над Агнцем беззащитным

Сталь жертвенная вознеслась,

Ты, не прикрывшись очевидным,

Меж ними тихо улеглась.

«Не откажите себе в удовольствии зачерпнуть из вселенской чаши истины кипящего ее содержимого и испить нектар блаженного знания и пронзительного опыта, дабы напитавши сим сквозь поры телесные кровь существа земного, в соитии неразрывном с оной стать соком яблока райского, что питает крыла Ангелов небесных, коими почудиться себя представить, пусть и на мгновение».

Столь причудливое объявление, начертанное размашисто и небрежно на обратной стороне старинной афиши, о чем красноречиво напоминали рваные углы и остатки казеинового клея, а также след чьей-то подошвы, возможно, разгневанного неудачным представлением зрителя, было приколото ржавой английской булавкой к ярмарочному шатру, спрятавшемуся за детской каруселью у самой опушки хвойного леса.

Мне, изрядно обалдевшему от шума беснующегося вокруг праздника, истошных детских воплей, грохота барабанов и литавр, визга труб, криков торговцев, нахваливающих свой товар, удушающих запахов жареных каштанов и мяса, непрерывно мелькающих перед самым носом розовых облаков сладкой ваты, накрашенных ртов безумцев-клоунов и столь же ярких, облепленных гримасами недовольства собственными чадами губ мамочек, этого неудержимого людского водоворота, совершенно не хотелось склоняться над вселенской чашей и уж тем более хлебать из нее весьма подозрительную субстанцию (что туда мог набуравить лукавый хозяин шатра, а в его нечистоплотности я почему-то не сомневался, одному Богу известно), но примерить, пусть и на мгновение ангельские крылья – вот это было любопытно.

Потоптавшись на месте, скорее, из осторожности, нежели для приличия, я решительно сдвинул полог, заменяющий входную дверь, и шагнул внутрь. То, что открылось моему взору, совсем не удивило (уж и не знаю, почему): шатер был пуст, конечно, не считая персидского ковра (опять-таки не скажу, отчего я решил, что он из Персии), расстеленного прямо на траве, и внушительных размеров книги, возвышающейся на нем. Видимо, под вселенской чашей истины организатор аттракциона имел в виду ее. Судя по кожаному крытью (ей Богу, ушло пол свиньи, не меньше) и золоченым шнурам, представленный экземпляр можно было назвать старинным, а наличие петель под замок, сделанных столь искусно, что сложно взгляд оторвать, преспокойно переводило лежащий передо мной фолиант в разряд произведений переплетенного искусства. Поверх артефакта устроитель аттракциона положил свернутую афишу, наподобие той, что заставила меня войти сюда (совсем не удивлюсь, если ее спина несет на себе отпечаток второй ноги). Я поднял ее и развернул, обратная сторона (как и в первом случае) была исписана тем же размашистым почерком. Текс гласил: «Чаша открывается жаждущему истин раз в четверть часа, количество глотков неограниченно».

«Все? Лаконичная инструкция», – подумал я, а оглядевшись и не найдя вокруг и намека на плату, решил: попробую ради интереса разочек. Присев на корточки перед чашей, я уже было потянулся к ней, но вдруг меня охватила неизъяснимая тревога – чего хочу открыть для себя, всегда ли истина полезна, не выпущу ли джинна из бутылки? Господи, да ведь это всего лишь фокус, аттракцион, шутка, балаганное развлечение. Спасительная и успокаивающая мысль легко прошелестела по лабиринту подсознания, а пальцы – по книжному блоку, зацепив ногтем нужную страницу. Не без труда раскрыл я кожаные крылья фолианта. Уже знакомым мне почерком было выведено: «Не поле боя страшно, а кузница, где куются мечи».

Что ж, логика фразы была ясна, по крайней мере, истолковал я ее для себя следующим образом: все явное есть следствие некой, возможно сокрытой, причины.

Непроизвольно я дернул следующую страницу, палец как будто бы уперся в лист металла, намертво придавленный к своим собратьям.

– Ух ты, – вслух выдохнул я от удивления, – а про четверть часа, похоже, не шутка.

Поразительная тишина, вопреки грохочущему празднику снаружи и тряпичным стенам шатра, стала мне ответом. Что хотел сказать обладатель вычурного почерка, он же, любитель загадок и Ангелов, своей фразой именно для меня? Что хотел узнать я сам, открывая книгу-чашу?

Течение времени определить было невозможно, хронометра при себе я не имел, а ориентироваться по солнечному пятну, едва заметно ползущему за парусиновой крышей, не умел, поэтому изредка проводил пальцем по страницам, пытаясь поддеть прилипшие друг к другу листы. В какой-то момент вдруг пришла убаюкивающая мое внутреннее возбуждение мысль: «Надо просто дождаться второй странички, и она сама по себе станет продолжением первой, ведь аттракцион задуман кем-то, и надо положиться на его план».

Палец, беспечно скользящий по блоку страниц, неожиданно зацепился ногтем за лист, я очнулся от поглотившей меня задумчивости и снова не без усилия открыл книгу.

На сей раз текста было больше: «Религия приводит человека к Богу, тому, что во вне, но отрывает его от Бога, того, что в себе, от поисков внутреннего Бога. Зачем искать того, чей облик и присутствие уже явлены».

В конце предложения ехидной рожицей расплылась жирная клякса, но это неприятное обстоятельство не смутило автора, и он продолжил ниже: «Бог триедин, и игнорирование хотя бы одной Его части (ипостаси) делает путь к Нему неполноценным».

Я захлопнул книгу, уже не пытаясь жульничать, ближайшие четверть часа, а то, что я не покину шатра еще некоторое время, было очевидно, проверят меня на крепость терпения. Да, признаюсь, глоток подобной истины привел меня в замешательство. Набожность, заставляющая апологетов истово креститься на храмы и засыпать с молитвословом под подушкой, обошла стороной, неверие, насмехающееся над всем, что не вошло в научные книги, составило ей (набожности) компанию, я же оказался посередине, уповая и на то, и на это, одинаково доверяя модели атома и распятию. Прочтенная запись разворачивала меня внутрь, по сути своей, заставляя озаботиться вопросом, кто же есть человек, относительно Высших Сил, и сколько этих сил подвластно ему самому.

Расплывчатое солнечное пятно не желало сползать с желтой полосы шатра на красную, я дергал пальцем страницы, они оставались неподвижными. Работа мысли, связанная с ожиданием, привела меня к странному заключению: выходило, что человек, входя в храм, получал готового Бога на фреске, за окладом иконы, в слове священника, но Бог этот был заперт в стенах Дома Его, а снаружи оставался Бог не найденный, не определенный именно человеком, ибо помещался Он внутри, в самом сердце, куда не устремлял ищущий взор свой, потому как взор этот был прикован к Богу внешнему, нарисованному. «Поворачиваясь к одному, теряем из вида другого», – хм, занятная дилемма.

Я зацепил ногтем за страничку, четверть часа (почти вечность в этом шатре) минула, следующая истина открылась. Вот, что я прочел: «Не ищи врага в поле, а друга в застолье.

Первому нужен овраг да бугор, а второму чистый и ясный твой взор».

Долгожданный луч света в темном лесу не озарил мне путь, но ослепил, да так, что всматриваться во тьму стало просто нечем. Создалось впечатление, что после сделанного глотка истины меня толкнули в затылок, и я поперхнулся полученным знанием. Не посещать храма в поисках Бога, ибо на иконостасе Его образ и только, а сам Он, истый, подле меня? Не пытаться разглядеть Его в мерцании свечей, не осязать Его в благоухании ладана, но чистым взором обратиться внутрь, к душе?

Я выждал, сколько хватило терпения, и все еще ослепленный, нащупав блок страниц, впился в него всей пятерней. Сим-сим открылся. Использовав большие плавные петли и чрезмерно длинные ножки букв, хозяин шатра презентовал следующее: «Ветхий Завет есть карта, ведущая к Богу Отцу, Новый Завет – к Богу Сыну, тебе же, терпеливый путник, спотыкаясь во тьме несовершенства, написать Тайный Завет, что приведет к обоим Богам в себе».

– Как? – вырвалось у меня, и я хлопнул ладонью по странице. Пыль, толстым слоем покрывавшая ее, взметнулась вверх, я чихнул. Вновь открывшиеся строки как результат моего, возможно, излишне эмоционального поступка ответили на нетерпеливый вопрос: «Через понимание, что есть Дух Святой, ибо Ветхий Завет о водительстве Богом Отцом детей своих неразумных, о наставничестве Его и прямом управлении заблудшими, Новый Завет о житие Сына Божьего среди нетерпимых, деяниях Его Словом Отца Небесного, воплощенного через подвиг восхождения и смерти попрание. Когда же ты, путник, приступишь к Завету Тайному, помни, что он о поиске и нахождении Искры Бога в себе, и об осознании первичности и главенства духа на телеси, об обретении Силы дарованной и имеющейся у тебя, но спящей».

«Уже смахивает на инструкцию», – решил я, есть о чем поразмыслить следующие пятнадцать минут, тем более, что теперь стало ясно: в ближайшее время шатра мне не покинуть. Итак, автор аттракциона предлагает посетителю написать некий Завет, причем, как он его величает, «Тайный», на основании осознания подопытным, что есть Дух Святой. Это напрямую явствовало из последней подсказки, до которой я добрался благодаря, если не терпению, то вспыхнувшему во мне любопытству. Да и впрямь шарада была завлекающая и таинственная. Все, что я знал и представлял о Духе Святом, укладывалось в зооморфное изображение голубем, а так же в свидетельства о том, что Дух то носится, то нисходит, то воспаряет, пожалуй, все. Не многовато теста для такого пирога, как Завет, да еще и заправленного начинкой личностного восприятия.

Сознание судорожно цеплялось за понятийную часть, а воображение перебирало подходящие формы – все напрасно, голова моя была пуста, как и шатер, в котором я, усевшись на персидский ковер перед книгой, терпеливо и обреченно ждал очередного окна возможностей, чтобы поскорее отхлебнуть из чаши ответ на вопрос, который я не мог сформулировать надлежаще.

Когда же это произошло, жадному взору моему открылись строки, из которых следовало: «Дух Святой есть связь, соединяющая Бога Отца, Единое Первоначало, С Богом Сыном, Частью Единого, это есть клей на длани Творца и маковке Адама, это есть волны меж Силой колеблющей и Силой колеблющейся, это тоннель, в начале которого Ты, в конце – Свет».

«Игра» затягивала все больше, ее путеводная нить с узелками в четверть часа уводила в бездонные глубины чаши книги, с каждым последующим ответом рождался новый вопрос. Я остался еще на пятнадцать минут, не зная, последние ли. В некотором смысле содержание приобретало определенную ментальную форму, которую, приставь нож к горлу, я бы сформулировал так: «Бог триедин, но Богов, в смысле Сил Творящих, два, Отец и Сын, а Дух Святой есть Сила Связующая, Бог иного рода», но разум требовал и визуального осязания, представления образа, и желательно не в виде седовласого старика на облаке, обнимающего одной рукой прекрасного юношу, удерживая другой белоснежную голубку.

Я выждал чуть более положенного, понимая, что уже пора, можно, но рука в задумчивости перебирала страницы, не решаясь, где остановиться. Наконец, указательный палец, вздрогнув, принял решение, и я прочел на развернутом листе: «Каждый оставит собственный след,

Как тот, что родился в яслях,

Если решится ногами идти,

А не на костылях».

Не знаю, что бывает, когда грозовой разряд ослепительной змеей опускается прямехонько на голову одинокого путника, не нашедшего в непогоду какого-либо укрытия в бескрайнем пространстве путешествия, ни деревьев, ни построек, ни ложбин или оврагов, но прочтенные строки осенили мой разум столь ярко, что я огласил шатер, начинавший превращаться для меня в тюремную камеру, воплем освобожденной мысли.

Ну конечно, чтобы закончить аттракцион, нужно сделать последнюю запись самому, как послевкусие, как итог, как выдох перед новым вдохом. Господи, как же просто, где перо, где чернила. Я знал, что напишу в книге, я был уверен в истинности того, что собственноручно волью в чашу, надо было всего лишь пересечь вечность пятнадцати минут, перепрыгнуть из своей Вселенной во Вселенную Бога, дождаться глотка воздуха под километровой толщей воды. И я дождался.

Без суеты, неприемлемой в столь ответственный и торжественный момент, с чувством пребывания одновременно в теле Отца и Сына, я раскрыл книгу. Страница была чиста, как и длинное гусиное перо, лежащее на ней, если бы не капля гранатового цвета на кончике, сразу и не приметишь. Я взял перо и сделал запись в несколько строк, не глядя, не думая, не вспоминая и не придумывая, и, только поставив точку, посмел опустить глаза на сотворенное. Слова были выведены тем самым, витиеватым и размашистым стилем, что и все записи в книге.

Поразительно, но сей примечательный факт нисколько меня не удивил. Книга захлопнулась, из-за полога, заменявшего входную дверь в шатер, потянуло свежим ветром и голосами затихающего праздника. Я, ощущая себя обновленным и наполненным чем-то особенным, подумал: «Прекрасный аттракцион», – и вышел вон.

– Папа, – восторженно закричала маленькая светловолосая девочка, давно тянувшая отца от ларька с жареными каштанами к одинокому красно-желтому шатру, – смотри, Ангел.

– Дядя – шутник, – проворчал недовольно мужчина, – он просто нацепил крылья.

P. S. Если кому-то интересно, что написал я в книге, не поленитесь, зайдите в шатер и прочтите.

У Райских Врат

Открой врата всего лишь раз,

И я войду в одежде яркой.

Врата мои – стесненный лаз.

Не путай с Триумфальной аркой.

Тогда раскрой врата на миг.

Чтобы вползти, сдеру я кожу.

Врата мои не створок сдвиг,

А истины святое ложе.

Но коли я в грехе погряз

И нет мне места в кущах Рая,

Куда идти на этот раз?

Твоей стези я сам не знаю.

У райских врат было пусто, два Ангела-привратника, в чьи высочайшие обязанности входило распахивание изящных, полупрозрачных створок перед достойными, откровенно и довольно давно, даже по меркам этого высокого тонкоматериального слоя, скучали.

Оба имели идеальную модельную внешность, пронзительно синие глаза, длинные выбеленные волосы, ниспадающие на внушительных размеров крылья, канонически расправленные специальными силовыми упражнениями и особыми молитвами, а также благочинные, почти умильные физиономии. Далеко внизу, на тяжелых слоях, души выстраивались в очередь перед вратами Ада, там царило возбужденное напряжение, перешептывание ждущих своей участи, слезы, спазмы страха и волнительная дрожь, в общем, нормальная человеческая «жизнь», поднятая из плотных планов в тонкий мир претендентами-посетителями.

Пара падших ангельских Антиподов, давным-давно со скрипом отворивших тяжелые, чугунные створки адских ворот, более их не закрывали и трудились во всю. Грешников было так много, что бедные привратники Антимира валились с ног, обыскивая, ощупывая, облизывая и покусывая прущих на них плотной толпой душ тех, кто закончил земной путь и теперь искал пристанища здесь, в загробном мире.

Где-то посредине между Раем и Адом располагался Перекресток, среднего уровня вибраций слой, в серых, спокойных тонах, и приглушенным музыкальным сопровождением, а также с возможностью посещения, хоть и кратковременного, родственниками прибывшего.

Хранители поднимали тонкое естество (душу) новопреставленного именно сюда, на развилку двух дорог, одна вверх – другая вниз.

К величайшему изумлению привратников Рая все без исключения выбирали черный тоннель, низвергающий в Ад, что было поразительно, ведь никаких препон для вознесения в Рай, где ждал Отец, не существовало. Разговоры о кармическом грузе, якобы гирями на ногах утягивающем в черные воды Ахерона, являлись неистиной. Да, наработанное за воплощение отягощало, но, взвалив на плечи ношу сию, можно и должно, подниматься к вратам Рая. Одна душа продемонстрировала это человекам прямо там, на Земле. Всяк воплощенный после Иисуса, зная о кресте и Голгофе, напрочь выбрасывал это знание на Перекрестке. Рай, наичудеснейшее место, обитель Отца, наполненная дыханием Его и светом, пустовал, несмотря на отчаянные подсказки Творца детям своим и откровенную шпаргалку в виде Христа.

Ангел, тот, что отвечал за левую створку врат, некоторое время поглядывал на Перекресток, не появится ли кто, но ни родственников-ожидающих, ни поднимающегося Хранителя не наблюдалось, и он обратился к напарнику:

– Тоска.

Задремавший было Правый встрепенулся:

– Что тоска?

Стоя рядом эоны лет, Ангелы знали всю подноготную друг друга, до трехсотого колена (дальнейшее копание становилось противным), покончив с родственниками и пересказав все известные анекдоты, они стали придумывать их (увы, выходило несмешно), а безысходность положения заставила даже предаться сплетням, что было совсем недостойно их ангельских чинов, которые (сплетни), в свою очередь, довольно быстро закончились по причине благого поведения окружающих, ну а адские чертоги, полные подобного добра, плохо просматривались и прослушивались сверху.

– Ну хоть бы одна душенька заглянула, – заныл Левый, – у нас же хорошо.

Правый был старше и опытнее напарника, прежде чем занять пост привратника, он помыкался в рядах Воинства Света, работал клерком у Иерарха кармического Совета и, наконец, был удостоен чести выполнять роль Ангела Хранителя одного из апостолов, по этическим соображением его земного имени он не называл. Левый же поступил по обмену из другой галактики, отчего многих тонкостей человеческой души не понимал.

– Им стыдно, – коротко ответил Правый, вспомнив, как «поднимал» своего апостола.

– Не понял, – брови у Левого привратника неприлично вылезли на гладкий, как у младенца, лоб.

– Душе человеческой стыдно, – со знанием дела продолжил Правый, – за содеянное. Она боится предстать пред Очами Его, посему выбирает мучения в Аду.

Левый поразился такой логике, эмоциональное тело обитателей земли было недоступно существам его мира, и поступки здешних душ казались странными, по крайней мере, на первый взгляд. Он скептически покачал головой, намереваясь высказаться по поводу столь повышенной чувствительности к сотворчеству, да еще и направляемому свободным выбором (дай мне волю, я сам бы не стоял, как вкопанный с дурацкой улыбочкой, в ожидании непонятно кого и неизвестно, когда, а развалился бы на шелковистой райской травке, если кто и подойдет, так постучит), как вдруг, краем глаза, заметил некоторое движение на слое Перекрестка.

– Похоже, новенький, – радостно сообщил он напарнику.

Правому, а он с удовольствием бы размял спину, но, нельзя, пришлось просто опустить глаза вниз. На Перекресток выплыл хранитель, держа за руку древнюю старушку, из встречающих было только едва заметное, слабо светящееся облачко того существа, что жило у бабки в качестве собачки. Белесое пятнышко радостно подскочило к вошедшей и устроилось между ног. Женщина недоуменно озиралась вокруг, а ее Хранитель, протянув руку вверх, получил из сферы сияния кармического Совета прозрачный сверток. Обняв за плечи бабулю, он передал ей документ и почтительно отдалился, с замиранием сердца ожидая ее выбора. Белоснежный тоннель взмывал вверх, прямо к ногам привратников, черная труба падала вниз, упираясь в конец стонущей, многочисленной очереди.

– Ну, – нетерпеливо заерзал Левый.

Его компаньон оценивающе разглядывал ауру гостьи, судя по выражению лица Ангела, сканирование шло успешно. Наконец, изучив все, что хотел, Правый авторитетно заявил:

– Монашка, Христова невеста, сердце остановилось само, ночью, весьма безболезненный переход.

– Монашка, – Левый оживленно заморгал, – так кому, как не ей, положившей жизнь свою на алтарь служения Господу, не явиться к Нему с высоко поднятой головой? Отчего раздумывает она, все больше обращая взор свой на черный вход, на схождение, когда глаза ее привыкли смотреть вверх, на образа, в Небеса?

Не меняя положения головы, Правый оторвал взгляд от Перекрестка и переместил его влево:

– Нет на ней греха тяжкого, и вошла бы спокойно, но за молитвами неустанными пряталась она, как и за стенами монастырскими, не от людей, но от себя, а стало быть, от Бога. Страшен не сам грех, но помысел о нем.

При этих словах Ангела слегка передернуло и роскошные перья на крылах задрожали мелкой рябью.

– Грех, как деяние, – продолжил он, – исправим и обнуляем, помысел же остается жить и множиться, незрима ткань его, но прочны и цепки крючки, из коих сплетена она.

– Неужто не решится? – расстроился Левый, скорчив гримасу обиженного дитяти.

– Державши себя взаперти, убоится оказаться в Эдемском Саду также, за стеной. Душа, только вырвавшаяся из острога, всюду видит плен. Вот посмотришь, она выберет Ад не из желания согрешить, но, попутав двери, приняв мираж за явь, а отражение за первооснову.

– Ты уверен? – Левый, забывшись, хлопнул себя по бокам крылами, что противоречило и ангельской этике, и уставу привратника.

Правый улыбнулся уголками губ, стажер быстро напитывался эмоциональными эманациями земного плана.

– Более всего сейчас она хочет к Богу, – Ангел чеканил каждое слово, – но пойдет к Его отражению.

Левый искренне недоумевал:

– Почему же?

– Она всю жизнь служила отражению, ничего другого ей неведомо, – закончил объяснения Правый и взглядом указал вниз.

Левый взглянул на Перекресток и успел заметить исчезающую в темном отверстии монашку, ее Хранитель, обреченно уронил голову на грудь, сложил крылья и, вздохнув, последовал за ней.

– Тоска, – снова повторил привратник и, изобразив на кукольном лице улыбку, замер, как того и предписывал устав. Его мудрый напарник также вернул глаза в положение «как положено» и невозмутимо заметил:

– Такая работа.

Из-за стен райского сада доносилось мелодичное птичье щебетание, успокаивающее журчание фонтана живой воды и редкие крики животных, приблизившихся слишком близко к вратам и изумляющимся пустоте, царящей вне Рая. Место, которое Создатель представлял Себе как общий мир, превратилось в оазис, никому не интересный, не зовущий и, скорее, пугающий, чем притягивающий. Творец, отпустивший Адама, читай, даровавший человеку свободу выбора, теперь никак не мог заполучить его обратно.

«Поразительный эффект», – рассуждал Бог, хотя, может, мысль Его формулировалась иначе, автору сие не ведомо. Едва стражи ворот погрузились в полусонное состояние ожидания невозможного, как на Перекрестке произошло обнадеживающее движение. Очередной Хранитель вывалил, иначе и не скажешь, отдельные части физического тела.

Правый, наметанным глазом, сразу же определил:

– Служивый, не иначе.

Из встречающих была одна единственная душа, опять же, по заверениям Правого, прабабка почившего, не дожившая на земле до его рождения, пришла теперь взглянуть на внучка.

Левый приободрился:

– Солдат, чем не достойнейший соискатель. Он защищал или нападал?

Правый пробежался по ауре убиенного:

– Вообще-то, умерщвлен он, а точнее, бренное тело его, посредством фарфорового ядра. В тот момент, когда несчастный, покинул пост и отлучился справить физическую нужду, противник бухнул из мортиры просто так, может, пристреляться или от безделия, вот и вся недолга. А так, солдат принадлежал к гарнизону защитников города и уж совершенно точно военных действий лично не начинал.