Двенадцатое рождество

– Как они выглядят? – оживился мальчик, не поняв из рассказа торговца ни слова. – Они не страшные?

– Они предстанут и в этот раз в виде людей, – хозяин развел руками. – Бояться нечего. Рождество Сознания, в отличие от Рождества телесной оболочки (Первое Рождество), в разных мирах может проходить в разное время, то есть волхвы (их крест) принесут свои дары сознанию душ не одновременно. Возраст магов тоже будет соответствовать уровню сознания: Каспар «определит» силу Эго-программы своим видом либо младенца, либо старца, «солидность» Бальтазара отразит степень понимания душой энергии времени, а седина или, напротив, безусый лик Мельхиора «подскажет» о величии Я, наработанного в прошлых воплощениях. И снова в земной ипостаси души будет «мешанина» возрастов волхвов и, скорее всего, их «баланс» в других мирах.

Торговец выдохнул, вытер ладонью вспотевший лоб и, взглянув на довольного слушателя, спросил:

– Ну что, уразумел, к чему готовиться?

Все это время не сводивший глаз с подноса, полного орешков в сладкой карамели, юноша кивнул:

– Ага, уразумел, можно взять?

– Нет, – коротко обрубил хозяин лавки и убрал с прилавка орехи. – Можешь взять еще одно печенье с предсказанием, на этом довольно с тебя.

В жизни часто приходится довольствоваться малым, когда кажется, что великое рядом, только руку протяни, особенно если ты сирота и голодранец. Мальчик схватил угощение и быстро разломил пряную оболочку, трясущейся рукой он протянул свиток торговцу:

– Что там?

Мужчина развернул бумажку, арабская вязь гласила: «Испытания». Сверкнув белоснежной улыбкой, он потрепал юноше непослушную шевелюру и торжественно провозгласил, словно обнародовал приказ султана:

– Наслаждения.

А свиток бросил в корзину с остатками яичной скорлупы, испорченного теста и пережженного сахара.

– Спасибо, – крикнул воодушевленный мальчик, – буду наслаждаться. – И выскочил из лавки, пустив к сладостям этого мира, разложенным горками, пластами, змейками и ступеньками, длинные сухие пальцы вездесущего самума.

Третье Рождество

Предисловие

Перед уроком Учитель спросил учеников:

– Есть ли, по вашему мнению, что-то в этом мире, что не оставляет за собой следа?

– Тишина, – подумав, ответил первый ученик.

– Но в тишине явственно слышен стук собственного сердца, – возразил Учитель. – Это и есть след.

– Растаявшее облако, – сказал второй. – Оно исчезает бесследно.

– Растаявшее над твоей головой облако прольется каплями дождя в другом месте, – усмехнулся Учитель.

– У меня нет ответа, я не знаю, – понурив голову, произнес третий ученик.

– А вот это и есть правильный ответ! – воскликнул довольный Учитель. – Незнание не имеет следа, ибо незнание есть абсолютная пустота, и поэтому-то Бог принялся познавать себя, а я, в свою очередь, призываю вас помочь Ему, да и себе тоже. Начнем урок.

Глава первая и единственная

Едва прозвучали последние слова проповеди «О грехопадении и изгнании Адама», как в храме воцарилась гнетущая тишина. Вообще, в любом соборе, или Доме Святом, всегда бывает тихо, даже во время праздничных богослужений, сто́ит только переступить порог, и вот тебя встречает с явной укоризной во взоре удобно устроившийся на кресте Спаситель (где стигматы на запястьях или хотя бы раскаяние в душе?), а украсившие своими праведными ликами стены и потолки многочисленные святые не отпускают ни на шаг беднягу без собственного внимания, ведь в том, что вошедший мирянин не без греха, сомнений у них, положивших жизнь на алтарь служения, нет ни малейших, и у прихожанина тут же пропадает всяческое желание не то что во весь голос пытаться возразить или оправдываться, но и просто шаркать ногами, разнося по Божьей обители недостойное эхо песчинки, в своем хаотичном движении нарушающей всеобщую гармонию Великого Покоя.

Посему случайный посетитель, пребывающий тем более в отроческом возрасте, просто отстоял службу в тени дальней колонны северного нефа, стараясь оставаться незамеченным для всех, включая и намалеванного над ним святого Августина Никомидийского, отчего-то недовольно хмурящегося на прихожан из-под капители той самой колонны, по всей видимости, болезненно давящей на его порядком выцветший нимб.

Священник трижды перекрестился, провожая потянувшихся к выходу мирян, и без особой надежды бросил взгляд в сторону исповедальни. К своему великому изумлению, он заметил, что дверца конфессионала со стороны исповедующегося слегка качнулась, пряча в своих объятиях кого-то весьма искусного в вопросах маскировки и юркого до невообразимости. Незнакомец так сильно заинтересовал пастора, что он, в нарушение некоторых собственных принципов, прямиком направился справлять таинство исповедания.

– Слушаю тебя, м-м-м… – священник замялся, как обратиться к подопечному, не ведая его пола.

– Могу я не называть своего имени? – прозвучал в ответ дрожащий голос молодого человека.

– Конечно, сын мой, – выдохнул пастор. – Слушаю тебя.

Пастор был разочарован, возраст исповедующегося не предполагал серьезных проступков: пустяковая обида, первое разочарование, «театральная» трагедия, что-то в этом роде, юношеский максимализм, уткнувшийся прыщавым носом в стену выдуманной проблемы.

– Обстоятельства, приведшие меня сюда, – немного успокоившись, продолжил незнакомец, – печальны и носят интимный характер, но оставь я все как есть, могут привести к трагическим последствиям.

Речь не мальчика, но мужа, отметил про себя, не без удивления, священник, и сердце его наполнилось радостным ожиданием чего-то сто́ящего против нахлынувшего ранее скепсиса. Однако голос за перегородкой умолк, судя по всему, исповедующийся собирался с духом.

– Кхе-кхе, – прокашлялся священник. – Слушаю тебя, сын мой (излишняя робость юноши грозила оставить святого отца без обеда).

– Простите, Падре, – отозвались из-за шторки. – Я ненавижу отчима, понимаю – это грех, но отношения наши таковы, что грех мыслеблудия толкает меня на… – здесь молодой человек судорожно сглотнул, что не укрылось от уха опытного исповедующего. – Мечты об убийстве.

После сказанного за перегородкой облегченно выдохнули.

– Если ты доверишься мне, расскажешь подробнее, я, возможно, смогу помочь, – священник нетерпеливо поерзал на скамеечке.

– Простите, святой отец, – уже уверенным, ровным голосом сказал юноша. – Но я пришел не исповедаться, а просить объяснить возникновение греха как акта, противоречащего законам жизни, задуманным Богом.

«Ого! – изумился про себя Падре. – А юный богослов-то пришел в Храм со своим уставом».

– Ты слушал проповедь о грехопадении, что прочел я часом ранее?

– Да, – молодой человек прильнул к перегородке губами. – Но то были пустые слова.

Очередной вольнодумец, промелькнуло в голове священника, обычными, прописными нотациями такого не проймешь.

– Сколько тебе лет? – Падре начал прикидывать в уме: пятнадцать-шестнадцать.

– Семнадцать, – прозвучал ответ.

– Хорошо, – священник поправил рясу. – Тогда, чтобы ответить на твой вопрос, поменяемся местами, я исповедуюсь перед тобой.

За перегородкой безмолвствовали, и священник, трактовав сие молчание как согласие, начал:

– Мне было немногим более, чем тебе сейчас. В те светлые дни отрочества я, сирота с самого рождения, был взят из приюта епископом М. в услужение и при храме Пресвятой Богородицы перетапливал свечи, чистил закопченные оклады икон и хозяйский паллий после каждой трапезы. Во время литургии мне дозволялось находиться внутри одной из капелл, внимать слову истины, а заодно и приглядывать за приходом: кто во время чтения молитв крестится, а кто занят чем-то иным.

Занятие это, признаюсь, наскучило мне довольно скоро, храм посещали одни и те же лица, как правило, занимавшие – негласно, конечно, – определенные, привычные им места, и статистика, которую зачем-то требовал от меня епископ, имела вполне устойчивый и при этом весьма правдоподобный характер. Но однажды – о да, я до сих пор прекрасно помню этот день, – должна была начаться рождественская литургия, все, и я в их числе, были на местах, как вдруг в дверях собора появилась… Дама.

Голос Падре дрогнул:

– Встретив такую на улице, пройдешь мимо. Женщин подобной внешности множество, а еще более представительниц слабого пола имеют красоту лица и тела гораздо привлекательнее, но тайное притяжение меж людьми возникает по иным законам, неведомым самим человекам, но токмо Богу. Всю мессу я простоял недвижим, подобно каменному истукану древних кельтов, не в силах оторвать взгляда от нее и не пытаясь понять, что происходит внутри меня. Бессонной ночью на ворохе соломы, служившей мне ложем, я, глупо улыбаясь окружавшей темноте и одновременно тихо рыдая, поклялся Даме в вечной преданности и скрепил сей обет кровью из мизинца, распоров его ржавым гвоздем, торчащим из дверного переплета.

Она приходила на воскресные службы, и с понедельника по субботу я просто существовал в ожидании, не видя ничего вокруг и совершая механистические движения, подобно железным куклам немецких мастеров. Мир менялся в тот миг, когда ее глаза, а это стало случаться все чаще, встречались с моими. Чувство, которое я испытывал, глядя на эту женщину, нельзя назвать вожделением, мне, семнадцатилетнему юнцу, послушнику, не покидавшему стен монастыря, не было ведомо многое из мирской жизни.

Умудренный годами и опытом читатель догадается, о чем речь. Юноша испытал прикосновение жизни, еще непонятное, неосознанное, будоражащее и пугающее, но уже явственное и заявляющее права на мужское начало, жаркое дыхание той беды, что лишает потомков Адама разума, превращая их в одночасье в безумных рабов пустячно завернувшегося у виска белокурого локона или едва различимого легкого пушка на шее, случайно обнажившейся из-под бархатного воротничка.

– Всякий раз, поднимаясь по узкой винтовой лестнице на колокольню передать звонарю его кожаные рукавицы, я думал о ней, и голова кружилась именно от этих мыслей, а не от бесконечных узких ступеней, игриво убегающих от меня за поворот, как бы предлагая некую новизну и тайну впереди, хотя за долгие годы каждая из них была знакома до боли, в коленях, естественно.

Как-то я почти открылся ему, ибо носимое внутри всегда просится наружу, ежели оно в избытке, будь то кислая капуста, сладкий кагор или некое чувство, к примеру, любовь. Звонарь, калека от роду, с перекошенной физиономией и одной ногой на пару дюймов короче другой, скорее всего, догадался, о чем мои полунамеки и сбивчивые речи о бедном знакомом и его треволнениях, однако вида не подал и, нацепив протянутую рукавицу, философски заметил: «Нет смысла продираться сквозь толпу верующих к иконе Святого Антония, она сама узрит молящегося даже в самом дальнем конце храма, надобно только прийти и встретиться с ней глазами. Сильнее лобзания устами оклада ее помысел, идущий от сердца».

Из чего я в тот момент не сделал никаких выводов, поскольку был юн и пребывал в смятении. Знаешь ли, сын мой, всему когда-нибудь приходит конец, вот и мое терпение (а вероятнее всего, страх) однажды испарилось в мгновение ока, и, не в силах вытерпеть предстоящую разлуку длиною в неделю, я, нарушив все запреты, покинул обитель раньше срока, использовав для побега из монастыря проход в стене для слива нечистот, – тут священник непроизвольно поморщился. – Отправился следом за Дамой.

– Для чего? – донеслось из-за перегородки взволнованно.

– Сам не знаю, – задумчиво произнес Падре и пожал плечами. – Постоять под окнами, подышать тем же воздухом, просто побыть рядом. Камни мостовой, просоленные холодными морскими волнами и слезами вдов, мужей которых эти самые волны однажды забрали безвозвратно, сначала опьянив их души романтикой простора, а затем обессилив тела несчастных борьбой со стихией, хранящие звук ее шагов в памяти, – вот все, что я запомнил, следуя за Дамой как шпион, укутанный в темные обноски сжигающей страсти и потаенных желаний. Очнулся от наваждения я лишь в тот момент, когда кованая решетка ворот с глухим стуком пропустила милое сердцу создание внутрь каштанового сада, обрамлявшего небольшой, но, судя по роскошным фасадам, определенно дорогой особняк в итальянском стиле с арочным входом, черепичной крышей и парочкой мраморных львов, беззаботно расположившихся возле ступеней широкой лестницы.

Каменная стена высотой в десять футов не показалась бы мне тогда препятствием, а уж перемахнуть через решетку ограды, усеянную железными лилиями и розами, чтоб вдохнуть аромат их живых оригиналов, – раз-два, дело сделано. Но едва ноги мои коснулись мягкой, ухоженной почвы, как чья-то рука схватила меня за горло и с силой припечатала к каменному столбу.

– Для воришки ты слишком груб, для шпиона – слишком глуп, – обдало меня невыносимым облаком чеснока. – Так кто ты?

Капкан цепких пальцев на шее немного ослаб, и я, закашлявшись, прохрипел:

– Я не вор и не враг, я послушник из монастыря Пресвятой Богородицы.

Пальцы на горле разжались полностью, кожаный фартук «отклеился» от моей физиономии, мужчина сделал шаг назад:

– И что же послушнику понадобилось в саду Дамы?

Надо мною возвышался человек с квадратной челюстью и широченными плечами, материала, пошедшего на пошив рубахи для этакого молодца, хватило бы на бом-кливер фрегата Ее Величества.

– Не стану скрывать, сэр, резонов, приведших меня в ваши нежные объятия, – пролепетал я, догадавшись, что скрывать правду бессмысленно, и коротко поведал ему свою историю.

Громила, состоявший, как выяснилось позже, при Даме в качестве садовника, внимательно выслушал меня.

– Поздравляю! – неожиданно дружелюбно воскликнул он. – Ты на пороге Третьего Рождества.

– Чего? – не понял я, припоминая, какое нынче июля, тринадцатое или четырнадцатое.

– Рождества греха, – садовник по-отечески опустил гигантскую ладонь на плечо, и ноги мои подогнулись от обретенного веса. – В тебе рождается грех.

– Но я ничего еще не совершил, – скрипя зубами простонал я, не в силах выдерживать груз дружеских объятий собеседника. Тот догадался и снял руку:

– Извини. Ты, отрок, уже согрешил мысленно, иначе стоял бы сейчас не передо мной, а у алтаря, или как там у вас это называется.

– Так и называется, – недовольно буркнул я, потирая плечо и раздумывая, насколько прав этот мой случайный обвинитель.

Садовник же, оглядевшись, заговорщицки продолжил:

– Знаешь, если меня увидят праздно болтающим с незнакомым юнцом, получу нагоняй от хозяйки, давай-ка укроемся вон там, за кустами бузины, и я расскажу тебе, что ждет каждого в канун его Третьего Рождества.

– Не уверен, что хочу это знать, – осторожно начал я. – Тем более в кустах бузины.

– Видишь эти руки? – садовник вытянул вперед две умопомрачительные клешни, натруженные, сильные и беспощадные. – Это руки палача, в прошлом, конечно. Я знаю о грехе более остальных, я полон им, я пропитан грехом насквозь, и я мучим им. Позволь мне избавиться от него.

– Открыть шлюзы? – догадался я.

Он кивнул:

– Черт с ней, с бузиной, отойдем хотя бы от ограды.

Мы укрылись в тени раскидистого каштана, усевшись на влажный газон из пряных трав, и громила начал вещать:

– Как рождается грех? Иногда незаметно, почти случайно, а иногда вымучивается, вынашивается, но уже не из интереса, простого человеческого любопытства, а с намерением, с планом, с расчетом и фантазией, и его рождения на Земле душе не избежать, ибо безгрешные продолжают обучение в других мирах, а коли воплотился здесь, то, стало быть, грех еще нужен тебе. И запомни: без Третьего Рождества не будет и Четвертого и всех последующих.

Рассказчик на мгновение умолк, но, поймав мой недоумевающий взгляд, продолжил с жаром:

– Мимо Рождества греха не пройдешь, его не пропустишь, да и волхвы знают свою работу, эти ребята тут как тут, – садовник весело подмигнул мне. – Появятся в срок. Дар Каспара из Кармического Совета, золото, в качестве напоминания, что «не все то золото, что блестит». По сути, это памятка об ответственности, коею понесет душа, решившись на грехопадение. Предложенная им «золотая монетка» окажется лужей дегтя, стоит тебе позариться на нее. По количеству морщин на лике Каспара поймешь, как много грешил до сего воплощения, а цвет кожи подскажет о тяжести греха, совершаемого в текущий момент (пока еще в тонком плане, в виде замысла), бойся Каспара-мавра, черноликого старца, быть может, вспомнишь слова эти и вовремя остановишься.

Сомнений в том, что передо мной форменный еретик, двинувшийся разумом на почве сотен отсеченных голов и вырванных ног, у меня не возникло, и от осознания сего факта мурашки побежали по спине, на лбу выступила испарина, а сердце сжалось от страха. Рассказчик же, упоенный темой, как ни в чем не бывало продолжал разглагольствовать, уже позабыв об осторожности, довольно громко:

– Дар Бальтазара, Перевозчика, – смирна, напомнит входящему в грех о смерти физической оболочки, которую факт нарушения законов Вселенной и приближает. Но смирна не только «туман забвения», но еще и благовоние. Ибо и сам грех, и его преодоление (покаяние) есть Путь Познания, отвергающий однозначность и самого себя по сути, и инструментов его прохождения.

Бальтазар предстанет в Рождество греха перед взором души двуликим, он будет опечален, с одной стороны, и отнесется с пониманием, с другой (без осуждения), ибо грех энергетически плох, но это всего лишь мера духовного совершенства души.

Уверенный тон палача в отставке завораживал. «Интересно посмотреть, – подумал я, – как он рубит сучья и корчует пни».

Над дверью патио противно запрыгал колокольчик, садовник напрягся, собрался и… весь обмяк, словно торс титана был вылеплен из снега и первые лучи теплого весеннего солнца выявили всю его напускную важность и иллюзорную силу.

– Мне пора, прощай.

Признаюсь, на душе у меня после этих слов полегчало, и я, расслабившись, потерял бдительность и допустил непростительную ошибку, решив пошутить:

– А как же третий волхв, Мельхиор?

Направившийся было к дому садовник резко остановился:

– Мельхиор, Учитель, дар его, ладан, есть смола, прилипающая к крыльям души во время грехопадения и не дающая ей воспарить. Не греши, душа, предупреждает Мельхиор, и тогда не будет дара моего, связывающего и отягощающего.

Явится он, скорее всего, в виде неразумного дитя, ибо духовное развитие откатывается назад всякий раз, когда нарушается Заповедь, и всегда чуть дальше, на ступеньку ниже, чем было до грехопадения.

Он осклабился кривой улыбкой, которую, надо полагать, многие несчастные видели в свой последний момент на Земле, махнул рукой и еще раз подмигнул на прощание:

– Их не пропустишь, мальчик, как и свой грех.

Священник умолк, погрузив сам себя в воспоминания юности, взявшей его незримой рукой Дамы в черном и приведшей к садовнику, палачу и философу. Жизнь человеческая – это процесс, с одной стороны, неустойчивый, не просчитываемый и оттого пугающий, с другой – весьма стабильный и достаточно прочный, а посему – страх перед грядущим, полным неизвестности, надобно заменять мудростью смирения, чем падре и занялся в стенах храма с той самой поры, как вернулся из сада, обновленный, озабоченный и притихший в ожидании Рождества собственного греха.

– Святой отец, – раздалось из-за перегородки. – Вы здесь?

– Да, сын мой, – Падре тяжело вздохнул. – Я всегда здесь.

– А что вы думаете, – голос юноши заметно дрогнул, – о тех словах садовника?

Падре поправил съехавший нагрудный крест и улыбнулся:

– Они оказались пророческими, все трое явились ко мне той же ночью, и вот что, сын мой, я услышал от каждого. Первым возник пред закрытыми очами моими Каспар:

– Я, Каспар, Высший Дух и представитель Кармического Совета, призван наблюдать за исполнением Контракта, который гласит сопротивление греху, а посему выступаю в роли… нет, не искусителя, но дарителя злата как символа земного искуса, блеск коего ослепляет сознание перед грехопадением, как пустынный мираж, способный убить путника, заставив его, обессиленного уже, поверить в свою иллюзию и помчаться навстречу в надежде на мнимое спасение и тающее в раскаленном воздухе наслаждение.

Его сменил Бальтазар со словами:

– Я Бальтазар, Хранитель Времени, дарую смирну, ее испарения одурманивают разум, и душа, подобно птице, зернышко за зернышком, не видя ничего вокруг, направляется в силки, или созерцатель платья зрит перед собой только бесформенное, бесцветное пятно, замечая одни лишь стежки на материи. Эти знаки и есть грехи, ибо, согрешая, душа ускоряет течение времени и не способна на своем уровне эволюционного развития фиксировать всю жизнь вокруг себя целиком, только отдельные моменты, принесшие эмоциональное или физическое удовольствие (грехи), ласкающие (по-своему) тело, но калечащие душу (само естество). Смирна – способ остановиться и посмотреть на себя в течении энергии времени, замышленной Творцом, то есть в состоянии безгрешности.

И последним, в предрассветном часу, я услышал голос Мельхиора:

– Я, Мельхиор, Учитель, назначаю свой дар – ладан – как напоминание о невыученном уроке, дурной оценке, но при этом нужном акте, необходимом душе несовершенной для собственного роста и последующего покаяния, а также понимания Творцом самое себя в полной мере и степени. Ладан – аромат горькой правды, истины, получаемой через страдания. Я, волхв Мельхиор, даруя на Третье Рождество свой тяжкий дар, скорблю и радуюсь, ибо взлету предшествует падение.

Достаточно ли тебе, сын мой, полноты и искренности моей исповеди?

– Да, святой отец, – юноша снова прильнул губами к перегородке. – Но я не получил того, зачем пришел, – ответа на вопрос, что есть грех?

Падре поднялся со скамьи:

– Грех – некая ступень в Эго-программе, определенный Рубикон, когда желание доставить себе удовольствие переходит черту, ограниченную не просто свободой, имуществом и жизнью другого человека, но Бога, поскольку «другой» – есть часть Его. По сути, акт согрешения – это выведение души посредством управления Эго за рамки ее осознания себя как частицы Бога, что есть низшая ступень Познания, когда высшей ступенью является удерживание себя в Свете Творца при наличии Свободы Выбора (возможности) не делать этого.

Рождество греха может настичь испытателя (воплощенную душу) в любом возрасте (в любой точке шкалы воплощения), не забывай об этом, сын мой, иди с миром.

Четвертое Рождество

Хмурое рождественское утро началось с переклички двух колоколен, имеющихся в городе к великому неудовольствию многочисленных бездомных псов. Обе расположились друг против друга на разных берегах реки, дотягиваясь шпилями, прыгающими на неспокойной глади вод по утрам, и без сожаления удаляясь после полудня, чтобы уткнуться в прибрежные камыши ближе к вечеру. По задумке тогдашнего градоначальника, совавшего без разбора длинный крючковатый нос во все дела, происходящие на его территории включая и богоугодное строительство храмов, с целью примирения англиканской и протестантской конфессий, оккупировавших соответственно каждая свой собор, колокольни были соединены каменным мостом (примирения, по его же выражению, не получилось, на самом деле мост служил местом кровопролитных сходок религиозных фанатиков), под коим и был разбужен проведший остаток ночи после посещения художественной галереи господин Н.

Изрядно продрогший до посинения конечностей и полной неспособности разжать челюсти, он попытался выругаться мысленно, но вовремя опомнился, вспомнив, какой сегодня день, и предпринял смелые, хотя и безуспешные попытки выполнить упражнения утреннего моциона, как то: перевернуться на бок, разлепить покрытые инеем веки и уж совсем из тяжелой атлетики – подняться на ноги. Жужелица, упавшая на спинку, ведет себя гораздо энергичнее, подумал Н. и на несколько мгновений прекратил делать вид, что способен сейчас хоть на какое-нибудь маломальское движение, справедливо полагаясь на истинность выражений «Все в руках Божьих» и «Ни один волос без ведома Его». Получив таким образом необходимую паузу собраться с мыслями и силами и все еще сдерживаясь от такого полезного в данном случае набора скверных слов, он таки совершил задуманный подвиг – разлепил веки и глубоко вдохнул морозный воздух. Сей неоспоримый успех был тут же ознаменован финальной серией торжествующих звуков с обеих колоколен, умолкнувших (высший класс звонарей) одновременно.

Пришедшие в образовавшейся тишине воспоминания о вчерашнем вечере тут же всколыхнули сознание не хуже чарки горячего грога, и Н., видит Бог, настоящий титан, согнул руку в локте и притронулся окоченевшей ладонью к карману: дары автора «Первого Рождества» были на месте.

Через четверть часа наш герой как ни в чем не бывало трусил, и довольно бодро, в сторону доходного дома, где за обшарпанным углом прятался ломбард. Зеркальце, а уж тем более кусочек ладана не стоили ничего, но вот золотая монета, отчеканенная явно не в этих местах и, вероятно, очень давно, могла представлять историческую ценность, которую Н. готов был конвертировать в настоящие деньги.