скачать книгу бесплатно
Воронов, большой, плотный с прищуренными глазами, с седеющей чёлкой, упавшей из-под козырька на загорелый широкий лоб, клонясь вперёд, лицом к лицу столкнулся с Танкаевым. Тот не отступив, выдержал взгляд.
– Думаю, тоже, что и с крымскими татарами…предавшими нашу священную Родину. Хищники должны быть убиты, пособники посажены в клетку. Третьего не дано. Скажи на милость, – вкось усмехнулся Арсений, с вспыхнувшей молнией в зрачках, глядя на побледневшее лицо друга. – Я что-то в толк не возьму, Михаил, как-то странно ты делишь наш Союз нерушимых…Дагестан – родина, Кавказ – родня…А мы – все остальные: кем теплушки забиты, с кем воюешь ты, с кем в атаку идёшь, с кем бьёшь фашистскую сволочь – пащенки, что ли? Иваны – безродные…И звать нас никак?!
Синеватая бледность схватила медные скулы Магомеда, он плотно сжал твёрдые губы.
– Опят нэ так меня понял, Арсэний. Совсэм не так! – хмурясь, он сводил чёрные стрелы бровей, раздувал ноздри, водил по сторонам горячим, сверкающим взглядом.
– Слушай! Ты мне зубы не заговаривай, кунак. Тут с кровью дело, изменой прёт! Ни какой-нибудь…Государственной, чуешь?! И помни, голова на плечах не маловажный фактор.
– Да, что я…баран? Нэ понимаю?! Э-э, ты же знаеш-ш, Иваныч, русские для меня, как братья. Кровью спаяны. Собой меня закрывали…Чэстью Урады клянусь, никого на «своих» и «чужих» не делю. И землякам своим нэ позволяю.
– Вот и «не дели», и «не позволяй». Это правильно, дорогой. В правде и в единстве – наша сила! А насчёт твоих угрызений и дум… – Он крепко взял Магомеда за плечи и посмотрел в глаза. – Уверен, жизнь всё расставит по своим местам. – Перво-наперво: Кавказ – Сталинград ещё отстоять надо! Тогда и на твой вопрос ответ будет. Фашист всех истребит, если отступим. Сам знаешь, мы все для него – тараканы и вши. Неполноценные, второсортные расы, недочеловеки…Что-то вроде поганых двуногих собак. И я. И ты…И русский, и дагестанец, и украинец, и армянин, и грузин…все!
– Дэлль мостугай! Не навиж-жу! – комбат Танкаев взялся руками за кинжал, с презрением вгляделся в клубящуюся тьму, которую озаряли дроглые, зловещие всполохи. Опаляемый гневом прохрипел: – Рэзат и убиват буду их, покуда в жилах стучит кровь!
Докурив папиросы, они неторопливо пошли вдоль темнеющих вагонов, вдыхая провонявший солидолом, паровозной гарью и машинным маслом прохладный воздух. Навстречу им, попался усиленный наряд автоматчиков во главе с капитаном Колющенко.
– Всё посты обходишь, Сергей Михалыч? – Воронов вместе с Танкаевым ответно отдали честь, поравнявшемуся патрулю.
– Точно так, товарищ майор. Бережёного Бог бережёт.
– Долго ещё там будут копаться сапёры? – поинтересовался у Колющенко Магомед Танкаевич.
– Сапёр ошибается только раз, товарищ Танкаев, – усмехнулся капитан. – Да, как будто, всё. Проверили, мин нет. Скоро тронемся. Честь имею.
Патруль ходко захрустел гравием дальше, но Арсений оставался на месте. Через пару секунд молчания, он с тихой настойчивостью продолжил:
– Если так клочиться будешь по каждому поводу, никаких нервов не хватит. На желчь изойдёшь. Всем недоволен, всех ругать будешь: И власть, и войну, участь свою, госпиталь и больничный стол, полевую кухню и поваров, врагов и своих, себя и меня, Миха, – все, что попадётся на глаза и острый язык твой! Дай укорот своим чувствам. Война, она ни мать, ни тётка родная… Она, безносая…жестокая беспощадная сука – с железными зубьями и кованым языком. Она, паскуда, пожирает всех без разбору…Но вот, ведь, какая задора! Она ещё…и проверяет всех без разбору на вшивость.
Магомед слушал его с затаённым волнением. К концу он уже отчётливо понимал, что бессилен противопоставить какой-либо веский аргумент, чувствовал, что несложными, простыми, но откровенно правдивыми доводами припёр его Арсений к стене, и оттого, что зашевелилась наглухо упрятанное сознание собственной неправоты, кавказской чести и гордости, Танкаев растерялся, озлился.
– Выходыт…ты тоже, как Хавив…Кавказ предателем, видыш-ш?
– Во-первых не Кавказ…и, ты, это знаешь. А во-вторых, – убеждённо подчеркнул Воронов. – Дело тут, конечно, не в полковнике, а в правде. И среди нашего брата дерьма хватает. А советскому народу, правда, во-о! – как нужна, а её драгоценную с царских времён всё хоронят да закапывают. Врут, что она давно уж покойница. Ан, нет, Миша! Правду не задушишь, не убьёшь. Она бессмертна. И таким огненным, очистительным зарядом, нас, сынов Революции, сама жизнь начинила, а фрицы с Гитлером только фитиль подожгли. Правда, она ведь, всех и вся на чистую воду выведет. Вот как дело-то обстоит, брат. Согласен?
Танкаев не видел, но по голосу Иваныча догадался, что тот улыбается.
– Э-ээ…Душу ты мнэ разворошил, Арсэний. Сэрдцэ кровью закипает! – Магомед хотел сказать, что-то ещё крепкое, острое в защиту Кавказа, но от серых гробов-теплушек – снова послышались окрики часовых.
Ровняя фуражку, Арсений направился было к своему вагону, когда на его плечо легла рука майора.
– Что ещё? Эшелон ждать не будет!
– Успэем. Вот, ты говоришь, много читал. Так?
– И что? – искренне удивился Воронов.
– Ва…Скажи, Арсэний Иванович-ч. Только чисто, чэстно и ясно скажи! У нас в ауле, откуда я родом, книг мало было. Только Коран у муллы.
– Ну, не тяни кота…
– Ай-е! Кто такой…гм…Куперовский Чингачгук? Может знаешь?
– Кто, кто? – ошарашенный вопросом, Арсений округлил глаза, русые брови поползли вверх.
– Ты, что…контуженный, что ли? – сверкая глазами, остребенился смутившийся Магомед. Но виду не подал. Выставил вперёд правую ногу и, сжимая пальцами простроченный офицерский ремень, гордо откинул голову назад так, что стало видно, как на орлином носу, подрагивают крылатые ноздри. Покусывая медные губы, он с вызовом смотрел на Арсения. «Э-э, мать-перемать!.. Можэт, прозвище сказал не правильно? Выкуси, поправляться не буду. Шайтан знает, как правильно. У меня тоже голова – не дом Советов…Но всо равно, хоть стреноженный, а добьюсь своего!» – думал он, злобно обгрызая глазами крупное, лобастое лицо комбата. – Сказал же, «Куперовский Чингачгук»! – с горским достоинством повторил он, сильнее расправив плечи.
– Хм… – Воронов ещё раз живо окинул его взглядом с головы до ног и, смотря на его боевые ордена и медали, завесившие грудь, просто, без подковырки спросил:
– А с какого…ты, об этом вспомнил, ночь навеяла? Откуда взял?
– Ва-а! Откуда надо! Так скажеш-ш, нэт? – глухо проклекотал Танкаев и прямо в глаза поглядел комбату.
– Купер, Джеймс Фенимор Купер…это знаменитый американский писатель. Классик.
– Как Лермонтов? Пушкин? – выстрелил вопросом Магомед.
– Ну,..где-то, как-то…А Чингачгук, – поправил Арсений, ежась в улыбке, – это один из его главных, любимых героев. Индеец. Вождь своего народа.
– Вах! Хороший герой? Смэлый? Джигит? – аварские глаза вспыхнули, как раскалённые угли.
– Да, вот такой, как ты?
– Чэстно? Не плохой ругательство, который я нэ знаю? – настороженно уточнил Магомед.
– Честно. – Арсений Иванович, щуря весёлые глаза, глядел, как с бронзового красивого, мужественного лица горца, сошла тень подозрительности.
– Смотри, кунак…Я потом обязательно найду и прочитаю «куперовского Чингачгука».
– Меня то, что стращать? – снова тепло усмехнулся Воронов. – Мы читали, ты читай! Не горюй, наверстаешь упущенное после своей Военной тропы. Вот увидишь, будут и в вашем ауле у ребят книги. Нет, а в самом деле…Скажи на милость, с чего ты вспомнил о сём?
– Э-э…Было дэло. Хавив меня так назвал на допросе. Думал плохим словом обозвал собака…А спросить не у кого, понимаеш-ш?
– Гордись. Это тебе комплимент от него был. Тот герой…какой надо герой. Ни пыток, ни смерти…ничего не боялся. За равноправие, за свободу своего народа боролся с врагами.
– Как наш Хочбар!
– Может, и так. Короче, наш человек.
– Коммунист?
– Почти.
– Жалко, что нэ успэл вступить в партию.
– Ладно, проехали, брат. У тебя комиссар Черяга уже проводил политбеседу с бойцами?
– Так точно.
Они прибавили шагу. В голове эшелона тускло мелькнули сигнальные лучи фонарей, послышались приглушённые голоса дежурных офицеров.
– Готово-о! Караулы снять!
– Всем по вагонам!
– Ни пуха, ни пэра! И, чтоб все бомбы мимо! – повернулся он к Воронову, и они ударили друг друга лёгкими товарищескими хлопками.
– К чёрту! И тебе не хворать. – Арсений ухватился за железную скобу.
– Да, только уговор, Иваныч. Никому об этом…Нэ надо!
– Лады. Замётано, брат.
…Паровоз окутался молочными парами, лязгнул стальными сочленениями, сизый дым с огненными искрами вырвался из трубы и эшелон, натружено дёрнувшись, отдуваясь всё чаще и чаще, стал быстро набирать ход.
Глава 2
Разговор с Арсением Ивановичем отчасти ослабил узел перекрученных нервов, причесал лохматые мысли, но желанного покоя не дал, вконец прогнав его, – в глазах ни капли сна. Мысли теперь скитались в далёких горах, мчались по каменистым тропам, минуя мрачные ущелья и пропасти, к родным дымам Урады, к деревянному крыльцу родительской сакли. Мысли, как и кони в табуне, были разных мастей. Чёрные, тёмные – о болезни, о смерти близких – он гнал от себя жгучей плёткой, но чем сильнее замахивался, тем большим огнём хлестало его по душе худое предчувствие, тем больнее сжималось и ныло сыновье сердце. В такие ночные минуты раздумий, он с радостным облегчением принимал беспамятство окопного сна, лишь бы отдалить тот момент, когда вернётся сознание и властно напомнит о дурном…
Такими предчувствиями-думами о родных, почитай жил любой фронт, любой солдат, до прибытия полевой почты, которая либо развеяла душевную хворь, либо подтверждала худшие опасения. А потому солдаты с радостью и суеверным страхом вскрывали письма из дому, – кто знает, какие вести, поведают ему на сей раз немые, бегущие строчки…Были и такие, кои заполучив из рук «почтаря» заветный треугольник со штемпелем, уходили, сторонясь чужих глаз, подолгу не решались вскрывать письмо; принюхивались к нему, шептали сокровенные слова защиты, будто незримый покойник уже ютился в оставленном ими далёком доме…И письмо, отправленное живыми, несло с собой его васильковый трупный запах.
Рука Магомеда сама потянулась к наградному карману, извлекла последнее из дома письмо. Сквозь мятые, подмоченные дождём строки его – ощутимо дышала бесконечная родительская любовь, плохо скрытые тревога и беспокойство за него, и горькая грусть долгой разлуки.
Написаны они были, как правило, одной и той же уверенной рукой – урадинского кадия, под диктовку отца и матери, и начинались всегда со священных для правоверных слов: «Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного…» Магомед усвоил этот незыблемый постулат с молоком матери. Мусульмане вообще не начинают какое-либо серьёзное дело, не произнеся: «Бисмиллагьи ррахIмани ррахIим».
…Читая эти первые строки, память уносила Магомеда в далёкое детство. Он хорошо помнил, что обязанность следить за своевременным и точным исполнением религиозных обрядов, была возложена на аульских дибиров (мулл).
…Когда в ущелье начинали густеть изумрудные, фиолетовые прозрачные сумерки, а небо на востоке принимало аметистовый оттенок, народ в большинстве своём шёл в мечеть на вечернюю молитву. Они, мальчишки, – три брата – Гитинамагомед, Магомед и Сайфулла, вместе с другими мужчинами аула обыкновенно отправлялись в мечеть. По окончании намаза поджидали отца, чтобы он видел их и избавил от ревностного расследования, которое всегда устраивал, если не встречал кого-то из них в мечети, сурово спрашивая: молился ли тот и где? – угрожая, что если, кто-то из них пропустит хоть один намаз, то Всевышний ниспошлёт большое несчастье на весь их дом.
…Набожные родители (не смотря на активную атеистическую пропаганду, что велась в те годы на Кавказе), строго исполняли повеления Шариата, который предписывал обучать детей с 7-летнего возраста всем молитвам, а за нерадение подвергать их строгим нареканиям. А за такое же небрежение к молитве детей с 10-летнего возраста должно подвергать телесному наказанию…Вероятно, ему ещё не было десяти, потому что его не били за неисполнение молитвы, а только крепко бранили и не давали есть, что всем им казалось хуже всякого телесного наказания. Впрочем, палка и плётка старого Танка, нет, нет, да и гуляла по спинам братьев и, отнюдь, не только за пропущенные молитвы…Большое хозяйство в горах, требует и большого труда. Тяжёлого, монотонного, ежедневного труда. В России на равнине, колодец есть почти у каждого дома, на каждой улице – точно! А выкопать колодец в горах Кавказа – подвиг! Это по плечу только очень сильной и дружной семье, а то и целому роду. Воистину каторжный труд, требующий железной воли и колоссального напряжения, – буквально от каждого.
…Когда муэдзин воспевал на крыше мечети призыв к молитве, весь аул умолкал, и водворялась почтительная тишина, прерываемая лишь голосами стариков, повторявших священные слова вслух. Каждый мусульманин обязан слушать муллу, когда он воспевает призыв к молитве, и повторять каждое слово вслед за ним. По окончании пронзительного призыва каждый порядочный мусульманин читает про себя сакральную молитву следующего содержания:
«Аллах, Всевышний наш и Вседержитель сего полного призыва, ниспошли Магомеду милость и высокую степень, Воскреси его на похвальном месте, кое Ты обещал ему в раю. Аминь. О, Всемилостивейший!»
…Он помнил: как по окончании призыва аксакалы двигались в мечеть на совершение молитвы вместе с кадием, а за ними шли и другие, которые молились отдельно. Пришедший в мечеть сначала совершал ритуальное омовение…По тому как по мусульманскому закону человек должен молиться на чистом месте и в чистом платье
По совершению намаза братья садились всегда в углу мечети, ожидая Танка, который в это время хотя и окончил уже обязательную молитву, но продолжал свои обычные земные поклоны. Кругом факела сидели мечетские послушники – муталимы, имея перед собою раскрытые книги и уча свои уроки…По окончании должных молитв отца вместе с ним все трое отправлялись домой ужинать…
На всю жизнь, юный Магомед, запомнил, передаваемые из века в век, истины стариков. Особым благочестием у горцев считалось и теперь ещё считается:
– помочь нуждающимся,
– накормить путника,
– устроить родник,
– починить дорогу или мост…
А для тех, кому это по средствам:
– построить мечеть,
– заложить строительство школы, больницу, или ссудить деньги на другие благородные дела, скажем:
– восстановить пришедшее в упадок кладбище,
– воздвигнуть памятник достойным людям тухума,
– или заказать печатный труд, в котором были бы воспеты героические страницы истории своего народа, или воинские подвиги и славные трудовые дела знаменитых на весь Дагестан земляков.
А надо заметить, что дороги в горах необычайно трудны и сто лет назад, и сегодня, – извилисты, обрывисты, необычайно узки, порой представляют из себя вбитые на огромной высоте в отвесные скалы брёвна с дощатыми настилами, и надлежащее содержание их было делом весьма нелёгким, а более опасным и рискованным.
* * *
..Магомед придвинул ближе к свету мятый листок бумаги и в сотый раз перечитал письмо из дома, которое получил ещё в июне, почти три месяца назад.
«Ассалам алейкум! Дорогой наш сынок Магомед! День твой да будет светлым, а голова да будет цела и здрава…» Он читал урывками, лишь некоторые места и без того, зная письмо наизусть.
…сообщаем тебе, что мы живы и слава Всевышнему, пока здоровы, чего и тебе и всем твоим джигитам желаем от Милостивого Аллаха нашего…Да продлится ваша жизнь! Да будете вы все невидимы!
…в Ураду вернулся Ахмат, младший сын Тиручило, помнишь, конечно…их сакля, рядом с дедушкой Али, ближе к источнику…Да-дай-ии! Бедный, бедный Ахмат! Вернулся на костылях. Говорит, что правую ногу оставил под Ленинградом…Их полк защищал…ах, голова старая, забыла…какие-то высоты…Уф Алла, мы, как ни пытали у него про тебя, про Гитинамагомеда, вай, вай…ничего не могли узнать от него. Говорит, что вы на других фронтах. Так ли, это? Где ты теперь, сынок? Где летаешь, наш беркут?
…Хужа Алла! У нас этим годом полным-полно развелось волков. Со склонов горы Котол-гох говорят, другие-с Кахибского перевала…ай-вай, какая разница? Беда. Только у нас двух овец загрызли! Бисмилах…Отец брал лошадь у Хижаловых, трижды ездил с ними на перевал…В последний раз привёз шкуру – баци. Люди хвалили его…говорят вожак…Как дальше будет, не знаем. Иншалла.
…Собирали тебе новую посылку: две пары вязанных из бараньей шерсти носков, бешмет из белого сукна; сушёной сливы и груши из нашего сада, изюм, табак, медный напёрсток, набор иголок, цирюльную бритву и три печатки даргинского мыла. Там же письмо тебе от сестёр. Не знаем, дошла ли до тебя та посылка? Просим не забывать тебя писать нам чаще.
…Сайфулла – мои вторые глаза и ноги. Слава Аллаху, всё делает, помогает. Вай, вай… и всё мечтает, вслед за вами на фронт попасть. Хадижат, Патимат тоже помогают нам, чем могут. Но у них свои семьи, свои и заботы…Верно у нас говорят: «У вороны один глаз – на навоз, другой – на стрелка. У замужней дочки оба глаза на мужа, и лишь третий – на мать».[2 - Т.е. тот, которого нет.]
…Любим тебя бесконечно. Успевай делать добро. Будь внимателен к людям и помни: добро без возврата не остаётся. Каждый день молимся за вас, вспоминаем и ждём. Да оградит вас Всевышний от гибели! Пусть поглотит земля всех врагов! Да утонут они в собственной крови…Да засохнет их род навеки!»
Затем, как водится, следовали бесчисленные поклоны и добрые пожелания от родственников далёких и близких, от друзей и соседей.
…Он трепетно прижал к губам этот мятый тетрадный листок в клеточку, прижал как реликвию, как святыню. От него неуловимо пахло дорогим Дагестаном, любимой Урадой, родным очагом – матерью и отцом.
Магомед прекрасно знал, да что там – был уверен: родители писали часто, как, впрочем, и он сам. Но война, – перепахавшая всё и вся, бесконечные стены дислокаций войск, перемещения – переезды с места на место, массированные артобстрелы, бомбёжки… – проклятая война уносила, теряла письма солдат и родных, как ураган осенние листья. Потому, заставлял себя и бойцов писать чаще и не отчаиваться, верить и ждать…Ждать и верить. Что полевая почта найдёт своих адресатов. Писал и извинялся в конце за свой почерк. Немудрено, ведь зачастую приходилось писать либо на танковой броне, либо вообще где придётся, положив на колено свой офицерский планшет.
…Прежде чем свернуть письмо, он задержался уставшим взглядом на последних строчках. Они обычно принадлежали отцу. Были по обыкновению суровы, мудры, назидательны.
«Береги фамильную честь, сын. Не забывай, из какого ты рода! Помни, ты горец. Аварец. Гидатлинец из Урады. Будь благороден и смел, как твой прославленный дед – мюршид Гобзало! Помни сын! Мы все стоим на плечах наших предков, смотрим их глазами по-новому на окружающую жизнь, живём на их могилах… И если мы помним о них – они оживают. Знай, их родные зоркие глаза, бессчётное множество глаз, строго смотрят на нас с Неба, с горных пиков, со скал, из древесных вершин, из придорожных камней, ржаных и пшеничных колосьев. Не опозорь себя, сын, ни в их глазах, ни в глазах своих командиров, солдат.
Мудрец и храбрец сохраняют честь аула. После смерти коня, остаётся поле, после смерти героя – имя. Не бойся судьбы! Будь воином. Всегда и везде. «Могила героя не на кладбище», – говорил наш великий имам Шамиль. Да прибудет с тобой удача. Аллах да выпрямит твою тропу Победы!»
«Вот уж, правда, – подумал, Магомед – перечитал письмо, будто дома побывал».
…Вагон мерно покачивало. Под стук колёс приходили воображаемые картинки мирной повседневной жизни горцев, которые, хоть на время, да заштриховывали мрачную правду военного бытия…
Глядя на сложенный треугольник истёртого на сгибах письма, он моментальной единой мыслью увидел цветущую, благодатную Гидатлинскую долину, защищённую со всех сторон высокими, неприступными горными кряжами.
