скачать книгу бесплатно
Сырой мох зажулькал под сапогами Соболева, когда по цепочке прошелся ропот.
– Осадите, братцы, неладно тут!
Зубарев с капитаном, идущие впереди, подали пример —залегли у камней, выставив ружья.
Аманда – ни жива ни мертва – впилась взглядом в сумеречье, почувствовав, как кожа на лице натянулась от страха. Солнечный свет редкими нитями проходил между сплетениями ветвей, золотя замеревшую листву.
– Джессика,– едва уловимым шепотом окликнул капитан и поманил ее рукой.
– Что там? – Аманда, прижимаясь к земле, придвинулась ближе.
– Не знаю,– так же тихо ответил Андрей и, видя подрагивающие уголки губ и стеклянные от переживаний глаза любимой, понимая, каково ей сейчас, мягко добавил: —Думаю, ничего особенного. Возможно, какой-то зверь… А теперь слушайте,– его губы почти касались ее уха: – Я хочу, чтобы вы остались здесь… с моим вестовым и тремя матросами. Я с Зубаревым…
– Нет! – горячо возразила она, но Андрей тут же прижал палец к ее губам.
– Нет! – тише повторила Аманда.– Со мной всё в порядке. Я пойду только с тобой. Не оставляй меня. Ку- да ты?
– Замолчи,– Андрей сжал ее руку.– Если я сказал, так и будет. Я не обязан докладывать тебе о каждом своем шаге. Выслушай! – он приблизил свое лицо.– Если это индейцы, мы отвлечем их. Обещаю: всё будет хорошо. Твой пистолет заряжен?
Она судорожно кивнула, хватая взглядом его лицо.
Преображенский решительно повернулся к Зубареву, когда до слуха беглецов долетела родная речь:
– Не сваляйте дурака, капитан. Это я – Тимофей Тараканов.
Матросы завороженно вглядывались в зашевелившиеся кроны соснового молодняка, пока не узрели рослую фигуру приказчика.
– Вы арестованы, господин Тараканов! Сдайте оружие.– Андрей, багровея лицом, поднялся из укрытия.
– Дорого, да мило благодарность раздаешь, господин капитан. А ну, придержите прыть! – зверобой одной рукой легко, будто пистолет, вскинул свою грозную тульчанку.—Что, покоробил душу вашу господскую? Последнее время я редко поднимаю ствол, но ежли тако случается —берегись, вашескобродие,– остается память.– Мрачно ухмыляясь, приказчик остро следил за действиями мо- ряков.
Наступило молчание. Влажный, теплый ветер дул со стороны океана. В бесконечной тишине слышался лишь далекий рокочущий голос могучей реки.
Тараканов хладнокровно еще раз пересчитал оставшихся в живых моряков. Аманда вздрогнула и напряглась, встретив его странный, загадочный взгляд, точно отблеск солнца на льду.
– Да, немного осталось… А с другими… кого нет, всё в порядке?
– Нет, не всё. Их убили! И убили по твоей милости! Где ты был, сволочь? – Андрей, теряя осторожность, резко подошел к приказчику.– Почему ты умышленно втянул нас в бойню?
– Была бы нужда… Все давно бы кормили червей.
– Как сказал! Как сказал, смерд! Врет он всё! Ваше скобродие,– Палыч, сбросив тяжелый ранец, схватился за пистолет.– Да он такой же лгун и заворуй, как и весь их береговой брат.
– Лгун – возможно… да и вор, может быть,– обо-рвал старика приказчик. В омуте его зрачков вспыхнули странные алые искры.– Но не такой, как все. Мозгов побольше! Ежли б не я…
– Вздернуть его! – под кованым каблуком Матвея глухо, как кость, хрустнула валежина.
– Стойте! – Преображенский властно поднял руку.—Я дарую тебе жизнь, Тимофей, если ты сумеешь нам доказать свою правду, и убери ружье! Слово офицера, без моего приказа никто не тронет тебя.
– Нельзя подарить то, что тебе уже принадлежит.—Тараканов с вызовом тряхнул длинными прядями.– Я рожден свободным. А новорусская землица барского батога не знает.
– Я требую ответа! – с жестким спокойствием повторил Преображенский.– Где ты был? Из-за тебя погибли люди! И если бы не провидение, пославшее нам дым…
– Дым, говорите?
На этот раз в голосе зверобоя Аманда уловила оттенок какой-то тягучести. По тону вопроса было ясно, что Тимофей хорошо знал наперед ответ капитана.
– Ты тоже видел его?
– Лучше, чем вы,– Тараканов на индейский манер точным движением бросил тульчанку на сгиб локтя.– Потому что разводил его… я. Вижу, дивует вас это?
Андрей Сергеевич с недоверием посмотрел в глаза проводника. Они мало походили на обычные человеческие: то были два темных пятна, в которых ничего не отражалось и которые всё же таили в себе что-то звериное, дикое.
«У него наверняка есть прошлое, кое он скрывает от нас,– подумал Андрей и тут же ответил себе: – Пожалуй, как и у всякого, кто живет в этих местах… Вот только бы еще знать, какое…»
– Неужто и на сей раз поверите его трепотне, господин капитан? – не спуская глаз с приказчика, сипло обронил Зубарев.– Ни даже вам не пожелаю сего… Черен он душой, прикажите убить.
Слова, сказанные помощником штурмана, прозвучали тихо, больше похожие на свистящее дыхание, но для Тимофея этого было довольно. С мягкостью рыси он отскочил в сторону ельника и снова вскинул ружье.
– Ладно, святоши, сами блюдите чистоту! Лишние догадки невпопад живут, капитан. Как говорят у нас в Ситке: хочешь потерять время – почеши язык. Ежли так, оставайтесь здесь. Я ухожу. А дальше дело диких. Там, у лесины… был малый отряд…
– Ты гляди, как он врет красно! – на мгновение серые глаза Матвея впились в приказчика, но тотчас же скакнули на капитана, точно ища поддержки.– Послушать его, так и впрямь безобидина Божья… Я аж готов поверить…
– Не ради тебя стараюсь,– приглушенным голосом процедил зверобой.– Уходить надо. У нас еще есть надежда добраться до форта, если в пучке будем держаться.
– Он же, собака, предал нас! – взорвался Зубарев. Лицо его варварски налилось кровью.– Под ножи пустил! А мы все тут с ним из блохи голенища кроим.
– Значит, дым ты развел? – не обращая внимания на ярь сахалинца, уточнил капитан.
– А то кто же! Без условного знаку хрен бы они отступили!
От Преображенского не ускользнуло особое напряжение горячих глаз приказчика, наблюдавшего за действиями моряков. «Пока это всё только игра словами,– мельк-нуло в голове.– Но ведь истина! Дикие оставили нас, хотя сил им было не занимать. У этого Јутопленника”, похоже, голова с тремя языками. Всех понимает: и нашего брата, и краснокожих, и зверя». Капитан посмотрел на толпившихся за его спиной.
– Не гневись, Матвей… Помни: не на лицо гляди, а на обычай. Если б не он, лежать нам всем в земле…
– Вы не казались мне дураком,– мрачно прервал его сахалинец, и голос его загудел еще тише, урезонивающе и холоднее. Какая-то особенная сила и уверенность скрывались в нем, от которых Андрею сделалось не по себе.
Глава 11
Янтарный свет угасавшего дня сменился красноватыми сумерками. Легкий бриз с океана, казалось, догонял проплывавшие в вышине розовые облака. Никаких признаков индейцев не было видно, и в душах измотанных беглецов робко пробились ростки надежды, что враги отказались, наконец, от преследования. Желая окончательно увериться в сем, капитан вместе с Таракановым поднялись на высокую скалу.
Достигнув вершины, они увидели совсем рядом могучую Колумбию. Величаво изгибаясь среди фиолетовых гор, она широко и щедро отдавала свои пенные воды пустынному безбрежию океана.
У Андрея захватило дух: высокое небо пугало своей замутившейся синевой. Всю ширь его пронизывали тонкие кроваво-красные жилки – такое оно было багровое, обо-жженное, с металлическими отсветами и переливами. Огромное, похожее на пылающее каретное колесо солнце медленно погружалось в океан, окрашивая горизонт глубокими красками рубина.
Давила сердце и тишина – немая и душная, как будто задумался безысходно кто-то большой, опустив глаза, растеряв в горе слова и мысли.
– Как будто тихо всё,– раздувая ноздри и хватая взглядом каждую мелочь, неуверенно выдохнул Тимофей.
– Я что-то форта не вижу,– оглаживая подзорной трубой противоположный берег, медленно произнес капитан.
– Да где-то там должон быть. Верьте мне, ваше благородие. Уж сколь времени не был тут… Не иголка, отыщем.
– Думай, Тимофей,– Преображенский пристально посмотрел в глаза приказчика.– В другой раз мне их не удержать.
Тараканов упрямо молчал, глядя на острые верхушки елей, что поблескивали в красноватых лучах заката, а потом сказал:
– Не подведу. Я уже дважды… ваш должник.
И когда они подходили к лагерю, тихо добавил:
– Похоже, я лишнего смел говорить прежде. Зубы скалил… забудьте. Но одно зарубите в памяти,– приказчик престранно поглядел из-под бровей на капитана: – Я хочу, чтобы вы огляд имели строжий.
– В чем? – Андрей напряженно воззрился на проводника.
– Во всем. Упырь среди нас…
* * *
Пока ожидали возвращения капитана с приказчиком, Чугин, притулившись к сосне, ловил минуты отдыха; мысленно молился за родных, за товарищей, за себя… Уставшему и запуганному, ему вспоминался теплый огонь его дома, названия соседних деревень, которые какой-то щемящей, особенной, русской болью входили в его душу: Алпатьево, Троицкое, Большая Речка, Порохин Яр, Барсучий Лог, Васильково… Вспомнилась радость рыбалки с тятей, когда в сырой мотне невода, пахнущего тиной и лилиями, приплясывало жирное золото и серебро карасей; припомнился и ночлег на лугу, россыпи звезд, приятели, «молотившие» пужливые байки, и сладкая дрема, что крадется к тебе под овчину вместе с дымком костра… Вспомнился и пьянящий дух молодого сена, молока, душный запах подгоревших на печи семечек и легкие облака сквозь прохудившуюся крышу сеновала…
И сейчас, обнимая, как любимую дружку, ружье, он с пронзительной силой ощутил тоску по родной стороне… В закопченных, чумазых котлах, где варилась крупа или ставился чай, тоже сновали оброненные сосновые иголки, но это были не те, не родные, что стали теперь дороги сердцу… Кирюшка смахнул кулаком набежавшие слезы. Скучные черные избы, где бабы в понёвах прядут и поют бесконечную песню, похожую на стон, казались ему отныне заветным раем, дороже коего у него нет на всем белом свете.
– Ты чего опять горюешь? – Соболев своим вопросом, точно камнем, разбил тихую гладь нахлынувших воспоминаний.– Ты, Чугин, небось еще был в пеленках, а лень-то уж была с теленка. Накось, держи фляжки. Ну, пошто зад не отрываешь? Служись. Как жрать, так губа ковшом. Айда за водой.
– Уж, чо ли, кончилась? – матрос недовольно поднялся и, забросив широкие ремни двух фляг на плечи, уныло поплелся следом.
Смеркалось. Воздух, пропитанный дыханием океана, сделался влажным. Чугин едва поспевал за аршинным шагом Соболева. Обойдя поляну лесом, они держались звериной тропы, что петляла между деревьями, тянулась к реке. Скверно и беспокойно было на душе. Древняя тропа, по всему брошенная и забытая зверьем, уже давно превратилась в едва приметную стежку. Росистые заросли с узкими листьями тускло мерцали сталистой зеленью; с них падали прозрачные капли и, казалось, они плачут. Ближе к воде чаще начали попадаться мрачные черноствольные деревья, сплошь поросшие мхом, опутанные паутиной. Погода, как на грех, стала портиться: низкие, полные дождевой хляби тучи ползли им навстречу, кое-где из них тянулись свинцовые косынки дождя. Ни одной пичуги не встретилось им на пути, а это была плохая примета: ночью дол-жен был зарядить затяжной дождь.
– Ляксандрыч,– Чугин, придерживая гремливые фляжки, нагнал Соболева и, скрывая внутреннюю тревогу, озадачил болтовней: – Верно, однако, судачут, что когда шибко влюблены, то непременно стреляются. Наш-то… готов был… с Гергаловым, царство ему небесное… Как думаешь…
– Отстань,– Соболев задрал бороду, приглядываясь к накипавшим тучам.– Соплив еще о его скобродии судить. Ускорь шаг. До дождя бы поспеть.
– А все же жаль фрегат,– покорно сменяя тему, бросил на затравку матрос.
– Дом всегда жаль, чай, не пустое место.
– А я любил у Тихона на камбузе подремкать, когда в «свободе» наша вахта была.
– А эт отчего? – не сбавляя шага, буркнул марсовый.
– А там запах был скуснее, как дома,– алея ушами, открылся Чугин.– Закроешь глаза, и блазнится, будто матонька у печи ухватом гремлит…
Соболев придержался на миг, по-отцовски полохматил голову Кирюшки, прижал к груди и вздохнул:
– Ну чо тут возразишь? Верно думаешь…
– Вот я и думаю,– заглядывая в глаза Соболеву, вспыхнул Чугин.– Не хочу я помирать! А ведь чую, во сне виделось, бытто с ангелом говорил… Сгинем мы все…
Вдали над океаном блеснула несмелая весенняя молния. Горы затянула сумерь, хмурая и холодная, что мурашки поползли по коже.
– Уж лучше бы я в Охотске сбежал да прибился бы где,– тихо обмолвился Кирюшка.– Руки-то есть…
– А головы, выходит, нету! Идем, глупеня! – острожился Соболев.– Я-ть тебе закажу бега. Вот доберемся до наших, напомни мне твой разговор. Я тебе поземный по-клон устрою, сесть не сможешь! Ты прежде о долге и товарищах должен думать, а уж потом о себе. Гляди, девица нашлась. Да! Счастье наше морячье, что вода в брезне: тянешь – полно, вытянул – пшик. Ну, так что с того? Чего ты о жизни знаешь?
– Знаю! – шея Чугина стала темной, что свекла.
– Ты знаешь столько, сколь я позабыл. Жить ему не хотца! Да ты должон Христу челом бить, что он тебе глаза на мир дал раскрыть. Бог что послал человеку – то и мяконько. Служба, брат, карактера требоват. А кто в нужде не мыкался, тот и счастья не распознает. С такими ветрами в башке не дай Бог… Еще один бой, и перва пуля твоя.
– Да они ж обложили нас, как борзятники того русака, и гонят по дикой земле… А до наших, поди, еще два лаптя по карте!
– Да хоть бы и три! Ну, чего ты на меня так глаза лупишь? На мне узоров нет. Ты б лучше портки залатал, ходишь, аки Адам в раю, срамом сверкаешь, вот капитан увидит… Ладно, пошли, вон уж и реку видать. Нет, погоди,– Соболев вдруг подмигнул Кирюшке и, всучивая свои котелки, усмехнулся: – Знаешь, поди, где моряк добро хранит?
– Вестимо где… в портках,– помня матросскую прибаутку, кивнул Чугин.
– Ну так погодь малость… Или иди… я быстро, нагоню тебя.
Тонко поскрипывая дужками котелков, Чугин неохотно побрел по тропе. Он обогнул схваченные лишайником зеленопегие валуны и отошел уже саженей на тридцать, как вдруг позади что-то сухо треснуло. Матрос судорожно обернулся, Ляксандрыча не было. Ладони враз посырели, поджилки затряслись, что осиновый лист.
«Матушки-батюшки! – он готов был закричать благим матом; в мозгу стыло пальнула мысль: – Сейчас кончат меня». Надо было стрелять на звук или просто бежать —всё было бы умнее, но Чугин стоял снопом, напрочь удавленный. И когда из-за деревьев показалась родная фигура Ляксандрыча, слезы потекли по его щекам и только теперь стало понятно, что жалобно подвывал не кто иной, как он сам… И тут его взял безуемный стыд.
– Отчего здесь… камни и люди… похожи на привиденья, дядя? – Чугин, скрывая свой страх, оградился вопросом.
– А что тут думать,– Соболев забрал котелки,– коли сей берег мертвецов. У этой реки, приказчик сказывал, дна нет. Кто знает, может, она начало берет… из пасти самого черта.
Ляксандрыч понизил голос до шепота и с сырой хрипотцой обронил:
– Здесь, поди, кажду ночь голоса утопленников слышны.– Перекрестился и, толкнув Кирюшку в плечо, буркнул: – А ну не трись у ног! Пошли!
Часть 2 Оборотень
Глава 1
Пришедший вечер был прекрасен. Легкий бриз раскачивал тростник, и его гибкие стреловидные стебли танцевали свой древний танец. Небосвод взялся необычайной предзакатной чистотой, и единственными звуками, раздающимися в звенящей тишине уходящего дня, были баюкающий говор океанской глади да редкое шуршание кролика или береговой выдры, вспугнутых дымом костра. Этот вечер, казалось, был создан для наслаждения и радости, но в сердце Чокто не было этих чувств. Душа его ожесточилась от долгих дней, проведенных в томительном бездействии, омраченная воспоминаниями неудачного штурма Большой Лодки белых людей. Треть лучших воинов его племени ушла в Страну Вечной Охоты, да и его собственная рана затягивалась плохо.
Теперь он как никогда ненавидел белых за то, что они приплыли к его родному берегу, за то, что они убили многих из его людей и вообще за то, что земля родила их. Он ненавидел и Великий Дух за его равнодушие к шехалисам. Мать Касатка, прародительница рода, тоже отвернулась от Людей Берега, вконец разбив его сердце. Цимшиан сказал ему, что Большая Лодка погибла, поднявшись огненным облаком к небу, поведал и о бежавших людях, среди которых воины видели Белую Птицу… Знал Чокто и о приезде Водяной Крысы, и о его предложениях… Но всего этого ему было мало.
– Создатель, почему ты продолжаешь причинять мне боль? – спрашивал он Великого Духа.– Почему, почему ты сделал белые лица сильнее нас? Разве не мы твои любимые, лучшие дети?
Чокто вспомнил растерзанного серым медведем отца, его тускнеющий взгляд и меж почерневших губ алые от крови зубы… и челюсти молодого вождя заныли от усилия. «Если бы отец был рядом со мной, мы одержали бы победу…» Чокто в отчаянии сжал кулаки и откинулся на мягкие шкуры. Глядя на темнеющую кровь неба, он представил грядущий бой с белыми… Там, над полем битвы, деруще резали ухо крик ворона и треск черных крыльев стервятников, гремели выстрелы и победные кличи его воинов… «Месть – это брошенное копье. Оно мчится, как ветер, и невозможно остановить его полет»,– вновь вспомнились слова отца. Широкий, упрямый рот Чокто изогнула улыбка. «Я отомщу, и Белая Птица будет готовить мясо у моего очага».
Постепенно его голова стала остывать. Но горечь и злость не проходили. Эти два чувства превратились во что-то холодное и твердое, как лед на реке в Месяц Лыж.
Лежа на брошенных в траву волчьих шкурах, он вспомнил, как искусные руки шамана при помощи ножа извлекали из его груди большую пулю. Свинец в его плоти прорвал дыру величиной с голубиное яйцо, оставив на коже, подобно татуировке, синее пятно. Но это обстоятельство только радовало вождя. Чокто гордился новым шрамом, окрасив его бурой охрой, но еще более он радовался вырезанной из его груди пуле. Теперь он хранил ее для нового боя, и предназначалась она для главного вождя с Большой Лодки.
Семь лун он провел в бараборе Цимшиана, семь лун пальцы жреца смазывали его разверстую рану бобровым жиром, смешанным с целебными травами. Первые три дня Чокто находился между жизнью и смертью. Но на четвертый его слух уловил глухой рокот бубна и гортанное пение жреца; и лишь тогда знахарь вышел к настороженным глашатаям и убежденно заявил, что духи смилостивились к шехалисам. Но несмотря на это, последующие дни протекали как предыдущие. Состояние Чокто практически не менялось. Шаман часами просиживал возле него, говоря с духами и ожидая, не захочет ли Чокто что-нибудь сказать ему… В те ненастные ночи над лагерем висел рогатый месяц, роняя свои бледные лучи на восковое лицо вождя, утратившее отпечаток всяких страстей. Временами пересохшие губы шевелились и Чокто пробовал что-то сказать. Цимшиан и его жены-старухи молча смачивали его рот или подносили настой отвара, если на то был сделан знак сурового старика. Бормоча какие-то бессвязные обрывки слов, вождь жадно пил и снова впадал в забытьё и подол-гу лежал совершенно тихо, пугая могильным молчанием притихших скво. Однако шаман, читающий заклинания и перебирающий священные связки, был спокоен. Состояние больного больше походило на сон, чем на предсмертное беспамятство. Минул еще день, когда Чокто, несмотря на невыносимые страдания, без помощи старика приподнялся на шкурах и даже попробовал сам взять в руки протянутый черепаховый панцирь с мясным бульоном. Но после того, как посудина опустела, он застонал и вновь упал на заботливые руки старух. Крупные капли пота выступили на его бесстрастном медном лице. И вновь его уложили, и вновь гремел барабан и грустно звучала глиняная свистушка, прежде чем молитвы жреца привели его в чувство.
Теперь в стойбище люди были окончательно уверены, что сын Касатки не покинет племя. Могучее здоровье и непреклонная воля Чокто чувствовались даже в его ше-поте.
