скачать книгу бесплатно
3
Больше всех, наверное, в эту минуту был поглощен происходящим войсковой старшина Федька Опарин, высокий светлобородый казак в надвинутой на самые глаза бараньей шапке. Что у него творилось в душе, одному Богу известно, только его глаза выдавали радость.
Матерый. Тяжелая рука его лежала на красной широкой запояске, из-под которой поблескивала серебряная рукоять пистоля. Расстегнутая пуговица на рубахе выказывала его мощную жилистую шею. Лицо скуластое, все в шрамах, а когда он поворачивал голову, в правом ухе его блестело золотое османское кольцо с изумрудом. Косая сажень в плечах, он слыл среди здешних казаков лихим рубакой, а к тому же не последним силачом. Не мужик, а ветер, говорили о нем люди. И, в самом деле, он был похож на ветер – такой же резкий, своенравный и непредсказуемый. Стоя на песчаном поросшем татарником сугорке, он вместе со всеми жил происходящим.
Ай да молодец, девка! – глядя на стоящую по грудь в воде тоненькую и гибкую, словно прутик лозы, азиатку, державшую на руках младенца, радовался он. А сказывала, что ни за что креститься не будет и малыша нашего не покрестит. Ан нет, все вышло по-моему!
В избытке чувств он сорвал с головы шапку и с размаху ударил ею об колено.
– Вот так, мать вашу! – с чувством произнес он.
Это была его Сюй Пин, Санька, которую он год назад привез из похода. И не одну, а с молоденькой уйгуркой, буквально девочкой-подростком по имени Най-най, тут же ставшей для обитателей крепости Маняшкой. Эта девочка была Санькиной амой – служанкой, потому как сама Санька оказалась птицей высокого полета. Чуть ли не принцессой, потому как была дочерью большого военачальника, состоящего в родстве с самим богдыханом. Об этом сказывала казакам Маняшка, о том же поведали им и посланники чучарского дзяньдзюня[23 - Дзяньдзюнь – высокий чин в древнем Китае.], приезжавшие разыскивать Сюй Пин. Конечно же, никто им правды не сказал. Дескать, никакой маньчжурской полонянки, то бишь пленницы, в остроге нет, так что ищите вашу кралю в другом месте, но те, конечно же, не поверили. Потому за первыми посланниками последовали и другие. Но и они ушли ни с чем.
Видно, и впрямь знатная девонька, подумал тогда Федор. Дело приобретало крутой оборот. Мало того, что маньчжуры грозились силою вызволить Саньку, они еще обещали жаловаться на казаков московскому царю. Но Опарин, успев привязаться к этой красивой богдойке, и думать не хотел о том, чтобы возвращать ее маньчжурам.
Когда Наталья, жена Федора, поняла, что эта азиатка останется в их доме, более того, что муж Федька, этот ненасытный кобель, собирается сделать ее наложницей, тут же слегла. В доме переполох. Сыновья Федора Петр и Тимоха в панике. Мамку лихоманка одолела! А все отец… И зачем он эту узкоглазую в доме приютил? Нехорошо это, не можно так жить при живой-то жене. А может, взять да порешить эту разлучницу? Почто она воду мутит! Все зло только в ней. Не будет ее – и мамка встанет на ноги.
– Только посмейте! – подслушав нечаянно разговор братьев, замышлявших убийство его наложницы, грозно предупредил их отец. – И не посмотрю, что вы мои сыновья. Обоим ноги повыдергаю.
Старший восемнадцатилетний Петруха, услышав это, вскипел и даже вгорячах бросился на Федора, но тут же получил такую оплеуху, после которой он долго не мог оправиться.
– Я те покажу, как на отца руку поднимать! – весь бледный, говорил Федор. – Еще молоко на губах не высохло, а туда же. Лучше побереги силенки для ратных дел.
Сыновья-то у Федора все в него пошли. И Петька, и погодок его Тимофей. Но покамест у хозяина семейства еще хватает силушки, чтобы с ними справиться. Чай, не старик еще – в прошлом месяце только сорок пять годков стукнуло. Если учесть, что дед его до девяноста лет дожил, то это всего ничего. И батька бы дожил, но чума его свалила, это когда в Москву та страшная болезнь пришла с южной стороны. Может, купцы ее завезли, а может бродяги какие. Но народу тогда вымерло – жуть!
После крутого разговора с Федором сыновья его больше не пытались строить козни азиатке, однако в душе не простили и ей, и отцу материнских страданий. Глядели на тятьку исподлобья, да и наложницу его не жаловали ласковым взглядом. В общем, с некоторых пор в доме воцарилась непогодь. Видя, что так продолжаться долго не может, Федор нанял плотников, при этом самых лучших в округе, и те срубили почти что по соседству с его избой просторный теремок на подрубе с резными подзорами над окнами и на крыше. Место для постройки Опарин выбирал сам – чтоб недалеко было до крепостных ворот. Это на случай, если вдруг на горизонте появится враг – тогда меньше времени потребуется, чтобы увести Саньку с Маняшкой под защиту крепостных стен.
Строительный материал для хором и искать не надо было. Вот она тайга-то перед глазами с ее вековечными могучими соснами, лиственницей да березой. Срубленные на корню деревья можно тут же пускать в дело.
Опарин спешил, поэтому строители поначалу решили рубить обычную курную избу, какие были у многих здешних переселенцев. Обтесанные стволы они укладывали плашмя на «пошву», – прямо на землю. Но тут Федька вдруг вспомнил, что строит-то он не для кого-нибудь, а для знатной барыньки, и потому приказал ставить дом на подклеть, чтобы жилая его часть не зарывалась зимой в снег, а весной не тонула среди луж. Негоже такой девке жить в простой избе – надобно, чтобы было все, как в городе.
А плотникам что – им бы только платили, а уж они-то сделают все, что им прикажут. У Федьки, который в последние годы только и делал, что грабил бояр да купцов, деньга была, и потому дело шло споро. Терем рос прямо на глазах. Закончив рубить подклеть, где можно было поместить домашний скот и птицу, ремесленные мужики принялись за строительство над нею горниц. Они укладывали бревна «в клеть» – вперекрестку, а углы с выпущенными концами крепили, врубая одно бревно в другое, чтобы эти углы не промерзали зимой. Чтобы бревна лежали плотно одно над другим, между ними прокладывали сухой мох, который мягким пушистым ковром расстилался в тайге прямо под ногами.
На верхний этаж, в красный ярус, можно было подняться по лестнице через высокое крылечко, а по накату по сходням спуститься в хозяйственные склады – сени, в которых могли свободно уместиться телега и сани.
Крышу теремка мужики сделали так, чтобы на ней не задерживались ни снег, ни дождевая вода. Покрывали же гонтом – щепой, отчего та стала похожа на еловую шишку. В итоге теремок, построенный без единого гвоздя, получился крепким, красивым и, что очень важно, без щелей.
Когда дом был готов, Опарин заставил плотников вырубить топорами украшения на потолочных балках, на наличниках окон и на широком просторном крыльце. Только после этого он привел сюда азиаток.
Посмотреть на чудо люди шли даже из дальних деревень. Сколько судов да пересудов было! Особливо не жалели Федькин слух бабы. Уж они-то позубоскалили, уж они-то поиздевались над человеком! Мол, жене своей таких хором не отстроил, а этой узкоглазой фре – пожалуйста! И где он только деньги взял на все это? Не иначе как воровал всю жизнь, а еще хуже – грабил честной народ.
Что до мужиков, то эти Федьку и не думали осуждать. Они деловито обошли теремок и похвалили хозяина. Лепо! Что ж, мол, такому терему и Москва бы позавидовала. А вот им никогда таких хором не видать. Это ж сколько соболей нужно продать, чтобы построить такой вот сказочный чертог?
После того, как строительство было закончено, Опарин стал жить, как говорится, на два дома. День в одном поживет, день в другом. И ни один из этих домов войсковой старшина без куска хлеба не оставлял. Коль, как говорится, взялся за гуж…
…Федька даже крякнул от восторга, когда Санька вместе со Степкой в третий раз окунулась в реку с головой.
– Ну, молодцом, молодцом! – вырвалось у него из груди.
Вот так, теперь и Санька со Степкой у него крещеные. А это означает, что они навеки повязаны через русского Бога и с ним. И это радовало войскового старшину.
Будто бы почуяв его взгляд, азиатка пристально посмотрела в сторону берега. Отыскав глазами Федора, кротко улыбнулась и зарделась румянцем. Это даже видно было издали. Привыкает, девонька, потихошку к своему положению, удовлетворенно подумал Федор. Даже лепетать по-русски начала. А ведь поначалу все брыкалась. И кричала на него на своем языке, и царапалась, и кусалась. Было, что и с кинжалом на хозяина своего бросалась. Ну прямо дикарка какая-то! Но он-то верил, что в конце концов обломает ей крылья. Чай, не в первой ему с пленными наложницами возякаться. Когда они с Разиным ходили на Персию, то многие тогда казаки привезли с собой полонянок. Среди них тоже были отчаянные. И дрались, как Санька, и кусались, и с кинжалом на казачков бросались. Однако потихоньку свыклись со своей участью, а иные даже и полюбить сумели разбойников. У Федора тоже была одна такая, Фарюзой звали. Месяц позабавился с ней, а потом в Самаре обменял ее на бочонок браги.
Последней была цыганка Дуся. Красавица, но больно уж дерзкая и взбалмошная. Она родила Федору сына, но когда он ушел в очередной поход, сбежала от него вместе с дитем, прихватив с собой все имевшиеся в доме драгоценности. Искать ее Федор не стал. А зачем? У казака своя доля, у цыган своя. И никогда им не быть вместе.
4
Те веселые дни Федор вспоминал с чувством. Конечно, все тогда плохо кончилось, но зато как погуляли! После этого ни дыба была не страшна казакам, ни виселица. Потому и умирали с улыбкою на губах, бесстрашно глядя в глаза палачам.
Внебрачного сына Федор решил назвать Степкой – в честь Степана Разина, с которым он когда-то ходил разорять боярские гнезда и за что чуть не поплатился жизнью. Малыш был живой, шустрый. И крупный – в отца. Ему всего-то от роду четыре месяца, а он уже дошлый такой – кулачком батьку тычет. А ну мол, подожди, вот вырасту – всем задам.
Федор – человек суровый, но при виде Степки душа его сахарной становится. Последыш, так сказать, любимый сын. Не все в остроге понимают веселый настрой старшины, не все разделяют его чувства.
– Безбожник! – часто слышит Федька за своей спиной. Божьи законы, сукин сын, нарушает. Что Иисус наш говорил? Правильно, не прелюбодействуй, а он что?
В основном, конечно, его осуждали бабы, жалея Наталью. Но что с этими злыднями поделаешь? Бабы они и есть бабы. Другое дело их мужья, которые в большинстве своем были на его стороне, понимая, что все они на этом свете не святые. Остальные же не осмеливались осуждать его в глаза. Слишком у Федора крутой нрав, а еще – темное прошлое. Ведь, по слухам, с самим разбойником Степкой Разиным этот здоровяк якшался. Его б в кандалы заковать, а он, понимаешь, на свободе брагу пьет да над людьми посмеивается. А Федор и впрямь тот еще вор! Похлеще, быть может, того же Гришки Отрепьева или Ваньки Каина. И, слава Богу, люди не знают всего, что он натворил за свою жизнь.
На Федора вдруг нахлынули воспоминания. Он вспомнил, как они с Натальей крестили своего первенца. Тот, пока шли в церкву, спал на руках матери, а тут вдруг, услышав чужие голоса, завелся. И так плакал, так плакал…
– Успокой, сестра, свое чадо, – мохнато глянул на Наталью длинный, словно жердь бельевая, диакон. – Не то батюшка осерчает.
Федька с Наташкой стали успокаивать малыша, а тем временем диакон поставил посредине церкви медную купель, рядом положил на столик серебряный ковчежец-мирницу, требник, свечи и белоснежное вышитое крестами полотенце.
Из алтаря вышел батюшка в эпитрахили[24 - Эпитрахиль – одно из облачений священника.] и стал совершать чин оглашения. В одной из молитв он назвал младенца новоизбранным воином Христа Бога и молил Господа дать ему Ангела Хранителя. Склонившись над ребенком, он трижды подул на него и произнес:
– Изжени из него всякого лукавого и нечистого духа, сокрытого и гнездящегося в сердце его.
После этих слов хныкавший пред тем Петька вдруг примолк и, как показалось Федору, выразительно посмотрел на священника.
– Ангел его успокоил, – прошептала на ухо Федору Наталья.
– Теперь приготовьтесь к таинству крещения, – неожиданно шепнул молодым родителям диакон.
– Отреши его ветхость и обнови его в жизнь вечную, и исполни его Святого Твоего Духа, – проговорил батюшка.
Крестная мать, а это была Авдотья Семеновна, Наташкина бывшая соседка, положила Петьку на скамью и стала освобождать его от одеяла и пеленок. Малыш не издал ни единого звука. Только улыбался блаженно и что-то пытался говорить.
В знак душевной радости над чашеобразной купелью зажгли три свечи, и по одной свече дали восприемникам. Батюшка облачился в светлую ризу, опоясал руки серебряными поручами и стал читать молитву о неизреченном величии Божьем, бесконечной любви его к роду человеческому и наитии Святого Духа на крещенскую воду.
– Ты убо человеколюбче Царю, освяти воду сию!
Батюшка трижды благословил глядевшую на мир голубыми глазами ангелов воду, погрузил в нее пальцы, сложенные для благословения, и три раза подышал на нее, при этом приговаривая:
– Да сокрушатся под знаменем креста Твоего все сопротивныя силы!
Из серебряной мирницы батюшка взял тонкий помазок, обмакнул его в священный елей и начертал на воде троекратный крест.
– Благословен Бог, просвещаяй и освеящаяй всякого человека, грядущего в мир!
Следом, склонившись над Петькой, батюшка стал помазывать тело его крестом.
– Помазуется раб Божий Петр елеем радования, во имя Отца и Сына и святого Духа!
Голенького помазанника батюшка взял на руки и погрузил в купель.
– Крещается раб Божий Петр!
После этого Петьку облачили в белые ризки, повесили на шею крестик на светло-синей ленточке и пропели радостными голосами:
– Ризу мне подаждь светлу, одейся светом, яко ризою!
Потом было еще что-то… Кажется, батюшка читал Евангелие о прощальном заповедании Христа идти в мир и крестить всех людей во имя Его… Произносилась ектиния[25 - Ектиния – моление, читаемое диаконом или священником.] о милости, жизни, мире, здравии и спасении новопросвещенного младенца Петра.
– Как пророк Самуил благословил царя Давида на царство, так благослови и главу раба Твоего Петра!
Это были последние слова священника, после чего он сделал постриг младенцу, отдав тем самым его в руки Божии.
Дома их уже ждали Федькины родители. Накрыли стол, выпили за новоокрещенного, порадовались за него – так и прошел славно день. А утром снова дела…
Кажется, недавно это было, а вот уже и сыновья выросли. Теперь вот этого маленького Чингисхана надо поднимать. Но ничего, подымем, лишь бы войны не было, подумал Опарин.
– Что, на сына никак налюбоваться не можешь? – усмехнулся стоявший рядом с Федором бывший новгородский стрелец, а ныне знаменщик Васюк Дрязгин.
Его только чудо спасло от виселицы после того, как он встал на сторону бунтовщиков, призывавших народ не подчиняться царским указам, а вернуться к порядкам, какие были в Новгородской вечевой республике, где жилось вольготнее, потому как власть себе выбирали сами граждане города.
– Ты вот скажи мне, друг мой разлюбезный, как теперь жить-то собираешься? У тебя ж родная жонка есть, а ты… – Васюк покосился на стоящую поодаль Наталью.
– Непочто меня корить, – мельком взглянув на долговязого и узкотелого товарища, недовольно пробурчал Федор. – Детей я вырастил. А коль так – теперь могу и душу отвести.
Васюк усмехнулся.
– А то ты у Стеньки Разина ее не отвел! Гуляли так, что вся матушка Русь сотрясалась. Али не правду говорю?
Васюк был для Федора первый в крепости товарищ. Они столько вместе натерпелись, прежде чем оказались на Амуре. Считай, всю тайгу прошли от начала до конца в поисках вольного угла.
Тот был чуть постарше войскового старшины, однако до сей поры семью так и не завел. На вопрос Федора, почто тот бобылем живет, отвечал, что, мол, еще успеется. Хотя куда тянуть? Иные в такие лета уже с внуками нянчатся.
Федор привез тогда семью, считай, в чисто поле. Сердобольные люди поселили их в курене из соломы. Там же и Васюку нашелся угол. Вставали рано, ложились поздно. Впереди была зима – нужно было обустраиваться и заготавливать пищу. Сыновья помогали отцу рубить за крепостной стеной избу, тогда как жена Наталья с дочкой Аришкой солили в бочках грибы, собирали ягоды да травы от всяких болезней, шили из шкур, что выменяли у тунгусов на бусы и кольца, ергачи[26 - Ергач – меховая шуба.] и унты.
– А Наталья? Ты подумал о ней? – неожиданно спросил товарища Васюк.
– За Наталью не бойся… Я ее в обиду не дам, – нахмурил брови Опарин. – Чай, жена все ж она мне.
– Жена-то жена, да огнем обожжена, – нечаянно подслушав разговор товарищей, молвил неслышно подкравшийся к ним сзади хорунжий Ефим Верига, который пришел на Амур вместе с Черниговским.
Это была его привычка появляться внезапно. Ходит, будто лиса, говорил о нем Опарин. Странный, мол, это человек, и глаза его какие-то плутовские. А уж норова в нем! Короче, та еще заноза в заднице.
В отличие от Федора, Верига не был богатырского сложения, однако ловкий такой – хоть черту в дядьки. Так что порой и местные богатыри бывали биты им. А еще он хорошо владел саблей, потому как был потомственным казаком. А то, что у него была темно-рыжая борода и карие глаза с раскосинкой, так это все оттого, что родила его оттоманка, которую отец, запорожский казак, привез из дальнего похода.
В Албазине поговаривали, что Ефим неровно дышит к Наталье Опариной, которая к своим годам не потеряла еще былую красу. Светлая, статная, голубоглазая, с длинной пшеничной косой, как бы нечаянно переброшенной на высокую грудь, она до сих пор привлекала внимание мужиков. Величавая славянка. Пройдет – словно солнцем осветит. Посмотрит – рублем одарит. Бывало, выйдет по воду с коромыслом на плечах, а казачки тут как тут. Смотрят ей вслед и крякают, поправляя не вдруг затопорщившийся ус. Хо-ро-ша!
О том, что Ефим был влюблен в его жену, Федор давно догадывался. Но он не злился на Веригу, понимал, что Наталья никогда не изменит ему. Потому вся эта история с Ефимовым увлечением лишь тешила его мужское самолюбие.
– А ты не лыбься, ведь через бабу все беды-то и бывают, – предостерегал его Васюк.
Ну, это для Федора не ново. Все он знал и про баб, и про то, как из-за них боем смертным дерутся. А тут еще его Санька, сама того не ведая, масла в огонь подлила. Ох, не простит ему Ефим того, что он не отдал ему эту восточную красулю. А ведь как просил! На коленях готов был умолять. Мол, у тебя есть и жена, и детки, а у меня никого. Отдай мне девку. Но разве Федор когда отдаст золото, что в руках у него лежит?
– Что, и ты, Ефим, вздумал меня судить? – зло посмотрел на хорунжего Федор.
– А ты-то сам рази не судишь себя? – ответил тот. – Такую бабу да на узкоглазую променять! Эх, жаль, не я ее муж…
Федор фыркнул.
– Сам себя не хаю, да и людей не хвалю, – жестко проговорил он. – Хваленый пуще хаянного. А что касается моей жонки… Так это не твоего ума дело, что у нас там в семье творится, понял? Вот заведи свою половину – тогда и лай…
У, дьявол, в самое сердце уколол, скрипнул зубами Ефим. Да была у него эта половинка, была! И детки были. Только их всех в полон османы проклятые увели. Это когда еще Верига за Днепровскими порогами жил, в Сечи Запорожской, где вместе с товарищами веру и земли христианские берег от басурман заморских. Он пытался искать своих родненьких – да куда там! Это то же самое, что иголку в стогу сена найти. Османия большая. Там и горы высокие, и пустыни необъятные. Пойди, обойди все это. Море переплыть оно можно, а потом куда? Было, рыскал он по этим горам да пустыням – все напрасно. Будто бы сквозь землю его детки с женою провалились.
– Ну-ну, – как-то нервно подергал за висящую у него в мочке левого уха золотую цыганскую серьгу Верига и отошел в сторону, оставив Федьку с Васюком одних.
Однако и после этого продолжал тянуть к ним ухо, чтобы услышать, о чем они там говорят. Но те больше молчали, попыхивая трубками.
5
Но вот обряд крещения завершился, и под пение псалмов, исполняемых монашками и послушниками, старец велел пастве выходить на берег. Люди не сразу откликнулись на его призыв. Они стояли по пояс в воде, из-за торжества момента не в силах прийти в себя. Даже младенцы не плакали на руках своих матерей – будто бы чья-то невидимая ласковая рука успокоила их. Не Божия ли то Матерь была, чей лик блаженно светился в лучах восходящего солнца на одной из святых икон?
Наконец обретя себя, люди начали выбираться из воды. Чуточку растерянные, но просветленные. Мамаши тут же принялись менять у своих чад мокрые пеленки. Часть окрещенных, как и подобает в таких случаях, надели на себя белые длинные рубахи, остальные же, у кого по каким-то причинам таковых не оказалось, обошлись и так.
– Чада мои, а теперь послушайте, что я вам скажу – дождавшись, когда его помощники обнесут всех окрещенных гайтанами[27 - Гайтан – шнурок для крестика.] с медными крестиками, заговорил вдруг Гермоген. – Вы только что приобщились к святому таинству и приняли православие. Честь вам и хвала! Пройдут годы, и вся эта земля, на которой мы с вами стоим, все люди, населяющие ее, вольются в ряды православного братства. Но вы будете первыми, кто понесет свет Господний по этой стороне. Это есть великое предназначение православия. От Востока звезда сия засияет. Так что в путь добрый, православные! Внуки не забудут вашего подвига духовного.
Эти слова произвели впечатление на людей. И на тех, кто только что принял обряд крещения, и на стоящих вокруг зевак. «Во как! Во как! – говорили они. – Выходит, мы свет Господний несем по этой земле. Однако!»
Старец, исполнив службу, уже хотел было повернуться и покинуть берег, когда к нему подошел Никифор Черниговский в сопровождении своего сподручника Игнашки Рогозы.
– Отче, благослови, – наклонившись и поцеловав руку старцу, попросил атаман.
Тот дотронулся до его чела и осенил крестным знамением. Никифор расправил плечи. Кряжистый, чернобородый, востроглазый, он был похож на матерого ястреба, зорко и одновременно недоверчиво глядящего на этот суровый мир. Хотя что ему теперь бояться? Царь Алексей Михайлович, в отличие от Ивана Грозного и иных своих предшественников, не желал выдавливать из своих подданных кровь и душу и потому часто прощал провинившихся. «Лучше слезами, усердием и смирением перед Богом промысел чинить, чем силой и надменностью», – говорил он.
Вот и Никифору повезло. В 1672 году опальный атаман со своими сподвижниками, благодаря их героическим делам на Амуре, был помилован и назначен царским приказным человеком в Албазине, после чего этот острог первым в Сибири из «воровского» превратился в державный. «И пусть Никифор Черниговский с казаками те рубежи на Амуре-реке сторожит и на тех рубежах стоит насмерть», – наказал царь. А ведь незадолго до этого «беглый поляк» вместе с главными сообщниками, всего семнадцать человек, были приговорены к смертной казни, а сорок шесть человек остальных, приставших к шайке после убийства воеводы, к отсечению рук и наказанию кнутом. И вот теперь новый указ.
Никифор даже прослезился, когда ему прочли его. И так он проникся чувством к царю, которого еще недавно поносил на чем свет стоит, что ему тут же захотелось дел ратных во славу отечества. Чтобы угодить государю, чтобы тот понял, что не ошибся в нем, в Никифоре, даруя ему прощение.
Пред тем атаман не больно-то усердствовал, понимая, что все его добрые дела не будут замечены Москвой, потому больше бражничал, бывало закатывая по случаю и без такового великие пиры. А еще разбойничал на богдойских дорогах, грабя азийских купцов и устраивая сечу с отрядами попадавшихся на его пути маньчжуров. Гермоген часто выговаривал ему за это, когда тот возвращался из очередного похода с трофеями.
– Не то творишь! – говорил он ему. – Врагов себе наживаешь, а нам друзья на Амуре нужны.
Но что Никифору до его слов! Мол, святой отец, ну о чем ты говоришь? Мы люди вольные, посему творим все, что заблагорассудится. Что же касаемо пьянства – но да ведь и Господь любил пображничать со своими апостолами. Али не сказано в Священном писании, что вино есть возбуждение духа человеческого?
– И потеря ума, – тут же добавлял старец, для которого вино всегда было лишь высочайшим Таинством Тела и Крови Господней, и оно заповедано Господом лишь для святого причастия, а не для жбанства.
