Записки военного дознавателя

 24.7.85

Настоящим докладываю:

принимая караульное помещение, обнаружилось следующее:

– Мебель в караульном и хозяйственном помещениях исправна.

– Все лампочки в наличие и в рабочем состоянии

– Стекла все целые за исключением треснутого в окне кладовой.

– Помоечный инвентарь – исправен

– Помещения все сдаются в чистом виде.

– Яблок на яблоне у КПП – 82 штуки, упало -3. Все три переданы следующему наряду для дальнейшей сдачи начальнику гарнизона ппк Маслову.

– Происшествий и нарушений за время дежурства не было.

Подписи…

Не веря своим глазам, я только и смог выдавить:

– А «помоечный инвентарь», это что такое?

– Как что? – удился мой боец, – Ну там: швабра, тряпка и все такое…

– А, понятно… А где дежурный офицер?

– Так он… это… – боец старого наряда хмыкнул и махнул рукой куда-то в сторону городка. – Сказал, что он вам все передал уже…

– А кто дежурил?

– Дык этот… старлей Хабибулин.

– Понятно.– подумал я. Не утерпел, значит Ильдус. Уже, видать, где-то добирает недопитое за сутки… Ну да ладно, он мужик хороший, пусть себе отдыхает.

 Минут через пятнадцать все, включая и «помоечный инвентарь», было принято. Старый наряд тотчас убежал в свою часть, скрывшись в близлежащем лесу, явно опасаясь возможных происков Маслова.

В этот раз мы пришли на КПП, когда уже было совсем темно. Яблоки считать, было не нужно, потому как на улице мела метель, и старому наряду было позволено удалиться восвояси довольно быстро. Помещение КПП оказалось удивительно неуютным и даже холодным. Положенных масляных обогревателей не было: они давно растворились где-то в недрах обширных масловских владений. Лампочки светили настолько тускло, что ни о каком чтении и речи быть не могло. Накатывала обычная «караульная» тоска.

До ужина оставалось еще около часа, и делать было решительно нечего, поскольку еще даже не звонили по поводу харчей, которые следовало развезти по караулам.

Вдруг к КПП подъехал "Москвич 412", какого-то невнятного голубоватого цвета. Оттуда вышел мужик лет пятидесяти в довольно сильно потертом драповом пальто и серой каракулевой ушанке. Из задней двери покряхтывая, выползла довольно полная женщина, одетая в зеленое пальто с меховым воротником и закутанная в толстый пуховый платок. Они явно направлялись к нам. На КПП пускать посторонних было не положено, и я решил выйти к ним сам.

– Слушаю вас, – упреждающе выступил я на крыльцо.

Мужик и его жена остановились шагах в пяти от меня и тотчас наперебой затараторили. Они боялись оставлять машину на ночь в городке и потому просили, чтобы она постояла у КПП: все же больше шансов, что не ограбят.

Я принял строгий вид и объяснил, что охранять их машину не собираюсь, а потому пусть ставят там, где разрешают правила, а в остальном – все, что произойдет дальше – это их дело и меня это не касается. Они замахали руками, мол, не надо охранять! Мол, воры побоятся вскрывать машину на глазах у нас, да еще и при свете фонаря. Я спокойно повторил, что даже если ее и будут грабить у меня на глазах, я и пальцем не пошевелю, поскольку – не по уставу. А телефона, чтобы милицию вызвать – у меня нет. Да и какая тут милиция? В общем, поставили они машину шагах в десяти от КПП, так, чтобы никому не мешать, и с тем и ушли.

Отужинав в офицерской столовой, я снова вернулся на КПП, где меня уже ждал ГАЗ-66, с тем, чтобы ехать развозить ужин по караулам. Надо сказать, что зимой это было самым приятным моментом во всем наряде. Ехать нужно было через леса, сплошь занесенные снегом, фары вырывали впереди какие-то неясные силуэты, а мохнатые ветки сосен, сплошь покрытые шапками снега, тяжело нависали над дорогой. Было очень тихо и только двигатель, когда дорога забирала в гору, начинал гудеть как-то более глубоко и солидно.

Вернулись мы уже ближе к полуночи, я отпустил водителя, а сам сказал бойцам, что ухожу спать в общежитие. Положено было, конечно, спать на КПП, на жестком холодном топчане, но до общаги было метров сто пятьдесят или чуть больше, а охранять там было нечего, так что – выбор был очевиден.

Бойцы тотчас меня заверили, что я могу спать хоть до восьми, и что они меня всегда прикроют, а если что, то кто-нибудь сбегает и меня разбудит. Было ясно, что им куда как интереснее самим подремать на том топчане, чем ходить всю ночь из угла в угол. Впрочем, я не знаю ни одного офицера, кто бы предпочел КПП общаге даже летом, я уж не говорю зимой, когда за окнами минус двадцать, да еще влажность под девяносто процентов… Ну, а на КПП хорошо, если до плюс десяти дотягивает… В общем, я ушел. Проснулся я рано утром, часов в пять, не торопясь умылся и пошел нести службу дальше. На удивление, мои бойцы не спали, но тотчас стали что-то прятать по карманам: явно резались в карты.

– Это так вы службу несете? – заорал я универсальную приветственную фразу.

Бойцы немедля надели на лица выражения серьезных защитников родины, будто только что сошедшие с агитационных плакатов МинОбороны.

– Под арест захотели? – продолжал я развивать несложную военную мысль, – А вот как Маслов объявится, а у нас тут не помыто! Сразу по двенадцать суток получите с отработкой на известных стройках!

Боец помоложе потащился в кладовую за помоечным инвентарем. Другой же стал с самым серьезным видом переворачивать стулья и устанавливать их на поверхность стола.

– Происшествия были какие-нибудь? – поинтересовался я для порядка.

– Никак нет, – вяло пробубнил боец. – Все тихо. Вообще никого не было, и звонков тоже никаких. А Маслов, говорят, уехал на неделю.

– Кто говорит?

– Да так… Ходят слухи всякие…

Я прошелся взад и вперед… Начиналось наитоскливейшее время. Термоса с едой надо было завозить караулам один раз в сутки, а более делать было уже решительно нечего. Часам к восьми, несмотря на прогнозы моих бойцов, объявился Маслов. Он был после небольшого перепоя, зол и, как всегда, деловит. Тотчас осведомился, что это за «Москвич» стоит у проходной? Я объяснил. Как ни странно, он возражать не стал, но, пахнув на меня перегаром, выдал, как само собой разумеющееся:

– Я у тебя бойцов забираю.

– Как так? – удивился я. Все-таки раньше, он хоть давал дослужить наряд, а уж потом отправлял под арест.

– Сегодня к вечеру толпа генералов приедет. – объяснил он, – Зам начальника округа и прочая пиз#ота. Так что мне нужны дрова для бани. Понял, нет? Бревна я привез, распилить теперь надо, ну и поколоть тоже…

– А как же я один тут? А если отлучиться понадобится?

– Да они тут недалеко будут, – загудел, словно пароход Маслов, – крикнешь, они и подскочат.

Слов у меня не было, и я только пожал плечами, мол, ты начальник, тебе виднее.

Вдруг у ворот КПП раздался бабий крик, плавно переходящий в пронзительный визг, какой бывает можно услышать на сельских похоронах. Мы с Масловым переглянулись и вышли на крыльцо. Около «Москвича» крутился тот самый мужик – хозяин машины – в каракулевой ушанке и баба в зеленом пальто и пуховом платке. Она поминутно взмахивала руками и орала, словно ее медленно затягивало в жерло молотилки.

– Это что там такое? – трубно осведомился Маслов.

– Ой! – снова заорала баба, – Товарищ начальник! Как хорошо, что вы здесь! Обобрали нас ночью вот эти вот ваши! – и она ткнула в мою сторону пальцем.– Подломили, сволочи, багажник и все как есть украли! Мы тут сыну колбасу, сало привезли, а они все украли! Ничего не оставили! Она чуть было не кинулась со мной драться, но Маслов вырос у нее на пути словно гора.

– Это вы что себе тут позволяете, гражданка? Это что же мой наряд вашу машину сторожить нанимался?

– Та нет! Но это ж они украли! Больше-то не кому!

– Знач так!– рявкнул Маслов, и баба чуть не уселась в сугроб. – Даю вам пять минут, чтобы покинуть военный объект. В противном случае, посторонний транспорт и вы будете задержаны до разбирательства.

Мужик тотчас шмыгнул за руль, а баба, сыпля проклятиями в чей-то адрес, проковыляла на заднее сидение.

 Как только "Москвич" скрылся из виду, Маслов резко повернулся ко мне:

– Ты, как я понимаю, в общаге, ночевал?!

– Никак нет! – соврал я, даже не моргнув.

– Малчать! Он, понимаешь, себе спит, где хочет, а в это время его бойцы мародерствуют! Ко мне весь наряд!

– Есть, – ответил я и, что было силы, заорал: – Наряд, ко мне!

Бойцы были явно взволнованы таким поворотом событий. Не дожидаясь вопросов, они наперебой затараторили, что ничего не брали и к машине вообще не подходили. На это Маслов ядовито осведомился:

– Если вы не брали, значит, кто-то другой. А раз вы не видели, то, значит – спали как бля#и после попойки!

Бойцы попытались возразить, но были тотчас перебиты мощным рыком:

– Малчать! Знач так… Пойдете сейчас дрова пилить. Напилите мало – получите двенадцать суток. Нормально напилите… так и быть – дам по десять,– великодушно заключил подполковник. А тебе старлей, – продолжил он, когда бойцы со всех ног побежали пилить, – я впаять не могу, но я твоему начштаба позвоню. Мужик он крутой – мало не покажется.

– Да за что? – возмутился я, – Я им сразу сказал, что охранять их машину не буду!

– За то, что в общаге спал. А кто колбасу спер я разбираться не буду. Мне это – по х#й мороз! Понял?

– Так точно, – ответил я, с трудом скрывая радость.

Был когда-то старый анекдот, переиначенный кем-то из офицеров на почву нашей бригады. Мол, помирает в каком-то дивизионе офицер, и бог его отправляет в ад. Кто-то из ангелов спросил, мол, за что? Служил как все, грехов особых не делал, почему в ад?

– Ай, – отмахнулся бог, – после этой бригады, ему и ад покажется раем!

Так вот, у нас на гауптвахту никого не отправляли – еще чего! Будет он там отдыхать! Просто мордовали нарядами почти до потери инстинкта самосохранения… А тут – сам Маслов будет ходатайствовать! К концу наряда Маслов свое слово сдержал: бойцы получили по «десятке», а я – полнейшие заверения, что завтра же мне «мало не покажется». Я, как положено, сказал «есть-разрешитеидти», и с тем и удалился, радуясь про себя нечаянной радости.

 На другой день, на утреннем построении, начальник штаба подозвал всех офицеров и сообщил, что по ходатайству подполковника Маслова, он объявляет мне трое суток гауптвахты. В строю прошел ропот зависти. Дело в том, что ко всем прочим «благам» офицерской гауптвахты, добавлялось еще и то, что находилась она только Киеве, а потому я получал еще и бесплатный отпуск домой.

После построения ко мне подошли известные личности: Коля, которого заставили пойти в армию второй раз, а потому он объявлялся в бригаде примерно один раз в десять дней, дабы только не пришили дело о дезертирстве, и Ильдус Хабибулин – отличный мужик, но, к сожалению, законченный алкаш. Оба они, знали о прелестях офицерской гауптвахты не понаслышке.

– Ну, ты как вообще знаешь, куда там че совать? Ну, типа, как надо приезжать, что говорить? – осведомился Коля.

– А что? – удивился я – Какие-то хитрости есть?

Они с Ильдусом переглянулись и Коля заулыбался:

– Ладно, – солидно сказал он. – Ты, я вижу, совсем чайник. Я тебе все расскажу. Значит так. Первый день ты приходишь на губу как сейчас, и постарайся не бриться хоть пару дней. Начальник караула тебя отправит стричься и бриться. Погуляешь сутки – двое, пострижешься и придешь обратно. Но придешь не в сапогах, а в туфлях. К тому времени тот начальник сменится. Тебя отправят за сапогами. На губе положено в строевой форме быть. Опять погуляешь сутки – двое, типа ты уехал в Чернигов к себе за сапогами. Потом придешь в сапогах, но без портупеи. Снова – та же фигня. Тебя же никто не инструктировал, как и чего?

– Нет, – ответил я, пораженный глубиной Колиного жизненного опыта.

– Ну вот, – продолжал он, кивнув,– Где-то через неделю в общей сложности, заступишь на губу. Не боись, в твоем предписании будет все отмечено, мол, приехал в туфлях, приехал без портупеи и тому подобное. В штабе потом вернешь, пусть утрутся.

Я поблагодарил Колю за науку и тотчас удрал отбывать «наказание», пока начальство не вздумало «смягчить» мою долю каким-нибудь новым нарядом или караулом. Я все сделал, как велел Коля и был немало поражен, что весь ритуал, отработанный поколениями «губарей» работает прекрасно и местами напоминает постановку в каком-то сюрреалистическом драмкружке. Вот я пришел в туфлях, и начальник караула искренне сетует, и с прискорбием сообщает, что он, мол, и хотел бы меня принять, но никак не может, поскольку первая же проверка – и он окажется со мной на соседних нарах. Я делал понимающее лицо и успокаивал как мог того капитана или старлея, заверяя, что сто пятьдесят километров в одну сторону для меня вовсе не крюк, и я, глубоко сознавая свою вину, непременно проделаю этот скорбный путь и вернусь в обуви самого уставного вида. На том мы расходились, и я удалялся к своей семье и сапогам, привезенным, разумеется, в чемодане со всеми прочими предметами воинского туалета.

Но, как и предсказывал Коля, примерно через неделю, все-таки наступил день, когда пришлось-таки склонить голову перед Фемидой и переступить порог учреждения, призванного вернуть меня обратно в строй образцовым военным. Надо сказать, что с первых же минут пребывания в исправительном учреждении, я был поражен, и не чем-нибудь, а опять же – армейской логикой. А уж этим-то меня удивить было на тот момент крайне сложно. Дело в том, что портупею, за которой я «ездил» в Чернигов, у меня тут же и отобрали на досмотре, дабы я не повесился от навалившейся на меня радости. После потребовали отдать все режущее и колющее, чего у меня не было и так, и с тем препроводили в камеру. Надо сказать, что Коля меня не инструктировал, а потому я был также поражен еще целым рядом сюрпризов. Во-первых, на офицерской губе камеры не закрывались, и можно было ходить друг к другу в гости. Во-вторых, можно было курить, сколько влезет и когда угодно. Единственным ограничением, и, пожалуй, самым существенным, было то, что нары днем поднимались к стене и запирались на замок: днем не поспишь. Да это, в общем-то, и правильно, ибо, что же тогда ночью делать?

Первые сутки прошли в знакомствах. Было на губе не так много народу, видимо, во всех частях Киевского округа, гауптвахтой баловали не часто. В общей сложности, кроме меня сидело еще пять человек: капитан – авиационный техник, лейтенант-танкист, два медика-резервиста, попавшие на губу прямо из военных лагерей, где проходили переподготовку и прапорщик-десантник из какой-то разведроты. Каждая из услышанных мною историй была не сильно длинной, но вполне запоминающейся, вероятно потому, что имела одну и ту же общую деталь: все без исключения присутствующие, кроме меня, военные были арестованы в скором времени после сокрушительного поражения в борьбе с «зеленым змием». В остальном, обстоятельства их ареста более или менее отличались. Капитан, например, выходя из пивной, увидел, как менты пытаются загрузить в «воронок», какого-то нетрезвого гражданина. Он принялся было выручать товарища по «душевному состоянию», будучи, во-первых, почему-то уверен, что перед ним – очевидный произвол, а во-вторых, ему кто-то говорил, что как военного, менты его схватить не посмеют. Но менты посмели, и по дороге к себе, скинули, уже присмиревшего капитана в руки ближайшего патруля, совсем недалеко от комендатуры, где он и получил от коменданта свои трое суток.

Танкист "соорудил декорацию" посерьезнее. Он ездил забирать свой танк из капремонта, и на какое-то время был вынужден задержаться в том самом маленьком городке, где и находился ремонтный завод. Там он истомился душевно больше месяца, периодически названивая в свой полк и получая гневные взыскания за нерасторопность. Затем, когда танк, наконец, был готов к отправке, пришлось ждать еще дней десять, когда, наконец, подадут вагон и платформу, дабы дотащить боевую машину до родной части. Когда же, наконец, все сложилось, и состав тронулся, лейтенант выставил на платформе положенный караул, и затем решил расслабиться приготовленными в столь долгом ожидании запасами, коих на тот момент, уже, видимо, хватило бы, чтобы полностью заправить баки стратегического бомбардировщика. Как долго он расслаблялся – история умалчивает, но на одной из узловых станций недалеко от Киева, согласно существующим уставам, его караул пришли проверить. К тому времени лейтенант уже пришел в состояние, когда был склонен видеть агентов мирового зла даже в машинисте поезда и его помощнике. Приняв во внимание сложную международную обстановку, он быстро приказал бойцам занять круговую оборону и отстреливаться, в случае, если враг посягнет. К счастью, бойцы смотрели на мир более реалистично, и уже через полчаса лейтенант был скручен подоспевшим подкреплением, и с тем препровожден в направлении противоположном тому, куда продолжил свое движение состав и увлекаемый им танк с бойцами. Лейтенант бился, пытался укусить начальника патруля, обзывал всех иудами, наймитами дяди Сэма и названиями некоторых парнокопытных животных. В комендатуре он отказывался отвечать на вопросы и поминутно убеждал дежурного офицера в том, что и под пытками не выдаст ни имени своего командира, ни место дислокации части. Когда же дежурный, вконец уставший от всей этой филиппики приказал лейтенанту молчать, тот гордо вскинул голову и потребовал обращаться с ним гуманно, как и положено обращаться с военнопленными.

Обо всех своих «подвигах» он прочел на следующее утро в протоколе задержания и пришел в тихий ужас. Он понимал, что его ждет кара, рядом с которой повешенье на рее может выглядеть как акт гуманизма.

Надо сказать, что офицерам редко дают больше трех суток. Это, кажется, максимум, который может объявить командир полка. Но тут на лейтенанта опустилась длань закона в лице зам.командующего округом по вооружениям, самого генерала армии Преснякова, и лейтенант получил «высшую возможную меру» – десять суток. «Высшую», разумеется, если речь не идет о делах, которыми интересуется военная прокуратура.

Медики, как я и говорил, были резервистами, и попали в военные лагеря на переподготовку при Киевском военном госпитале. Видимо, к их приезду весь медицинский спирт был предусмотрительно перепрятан в различных сейфах. Думается, это обстоятельство их и повергло в глубокое уныние, а потому они исчезли из расположения своего лагеря уже на вторые сутки в поисках чего-то, что могло бы скрасить, уже успевшее опостылеть, военное существование. Как назло именно в этот момент начальнику медицинской службы округа взбрело в голову нагрянуть с проверкой, и два военных эскулапа были застигнуты на горячем. Гнев генерала-медика был, видимо, не так силен, как в предыдущем случае, и они получили всего по пять суток.

Последним в этой компании был прапорщик-разведчик. Для прапорщиков "высшей мерой" было, кажется, суток пятнадцать, которые он и получил, будучи найденным в какой-то подсобке аэропорта Борисполь, в состоянии, крайне напоминающем кому. Важно отметить при этом, что он не улетал, а как раз-таки – наоборот – прилетал из Германии, где и служил. Где именно начался столь сложный путь алкогольной интоксикации он уже, понятно, и сам припомнить толком не мог. В его памяти лишь всплывали отдельные картины одна другой краше: вот он от кого-то отбивается, размахивая самодельной, добротно сработанной из дверной цепочки нунчакой, а вот, какие-то крепкие ребята его уже держат. Впрочем, то, что соперник оказался крепким, было ясно и так, судя по желто-лиловому кровоподтеку вокруг левого глаза. На тот момент, когда я разбавил эту компанию своим присутствием, прапорщик уже отсидел семь суток, истомившись страшно. Все-таки, при всех радостях офицерской губы, о том, чтобы опохмелится, речи быть никак не могло.

Когда церемония знакомства закончилась, и мы уже пару раз посетили курилку, я был вынужден констатировать, что делать тут решительно нечего. Единственные книги, разрешенные в камере – это военные уставы и Марксистско-Ленинские первоисточники. Недоработка со стороны Коли тут чувствовалась очень остро, поскольку я, понятно, никаких книжек с собой не прихватил.

За последующие два часа были рассказаны все анекдоты, и вскоре повисла неловкая пауза. Капитан оказался единственным подготовленным к несению "гауптвахтенного креста" – у него был какой-то том Ленина, толстая тетрадь для конспектов, и даже цветные ручки, для подчеркивания наиболее мудрых мыслей о торжестве мирового коммунизма. Короче говоря, он довольно скоро и полностью погрузился в увлекательный мир классовой борьбы и критики идеалистических мировоззрений.

Один из медиков, наплевав на требования внутреннего распорядка, завернулся с головой в шинель и улегся прямо на пол под батареей парового отопления. Уже через четверть часа он гулко захрапел, вызывая жутковатые ассоциации, связанные с катастрофическими землетрясениями. Второй медик и танкист, тоскливо переглянулись. В их глазах читался ужас перед предстоящей ночью: они были его соседями по нарам.

Прапорщик, стоя в дверях камеры, безразлично подбрасывал и ловил спичечный коробок. Танкист несколько раз сопроводил глазами полет коробка, и застыл: его осенила гениальная идея.

– А не сыграть ли нам?

И он изложил правила простой, но забавной игры, придуманной, видимо еще где-то на нарах царских острогов.

Коробок подбрасывался и затем падал, ложась вверх какой-либо из граней. Это могла быть либо одна из наиболее широких граней – с этикеткой или без, либо узкая и длинная, на которой нанесена полоса серы, либо, что бывало редко, коробок становилася на торец. В зависимости от этого начислялось одно, пять или десять очков. Одна из больших сторон, которая без этикетки, означала «ноль», и сжигала все очки, полученные в текущем раунде, а потому нужно было вовремя остановиться и передать коробок следующему игроку. Тот, кто набирал раньше всех двадцать одно очко – выигрывал. Вскоре стало понятно, что играть «просто так» совсем не интересно. Надо играть на «что-то». На сигареты играть бессмысленно, поскольку все равно их «стреляли» друг у друга, денег не было – их сдали, когда садились, в общем – надо было что-то придумывать. Идея пришла прапорщику. Он предложил, чтобы проигравший протолкал коробок носом по всему периметру стола. Эта идея всем понравилась. Капитан оторвался от конспектирования и скептически поджал губы: он явно не верил, что это вообще возможно. Однако он глубоко ошибался, витая где-то в дебрях эмпириокритицизма. К концу дня каждый из нас достиг в деле толкания коробка носом невероятного мастерства. Задача при этом все усложнялась и, в конце концов, коробок надо было толкать "стоя", так, чтобы он не упал на бок. Но и это в скором времени, благодаря многочисленным упражнениям, оказалось задачей вполне тривиальной. Лично у меня впереди было еще двое с половиной суток, и нужно было срочно найти какое-то занятие. Читать уставы мне, понятно, в голову не приходило. И тут из груди прапорщика вырвался тяжелый душевный стон:

– Эх, хоть бы в «дурака» сыграть… так карты у меня отобрали… Из самой Германии вез… с бабами голыми, – мечтательно добавил он.

– Где отобрали? – поинтересовался танкист.

– Да здесь же… – продолжал изливать тоску прапорщик.

– Ну, нету, так надо сделать, – предложил медик.

– Из чего? – как бы зная заранее, что не из чего, ехидно осведомился танкист.

– Ну, вон, давай у капитана пару листков попросим.

– Не дам тетрадку рвать на всякие глупости! – заявил капитан, ставший было твердо на путь своего исправления. Он захлопнул конспект и засунул его подмышку.

– Да нет, из тетрадки все равно не получится, – задумчиво сказал прапорщик – там через листок насквозь видно. Не годится… Тут что-то потолще надо, типа как альбом для рисования.

– Ага! – Скептически отреагировал один из медиков, – давай, прям щас вот позовем начальника губы и попросим альбом для рисования! Может еще и контурные карты заодно?

– Я ж сказал «типа»! – обиделся прапорщик. – Понятно же, что нету…

– Стой! – танкиста явно осенило. – Ватман! В столовке!

– Какой еще ватман? – удивился медик.

– Ну в столовке окна не забелены, как положено, а закрыты ватманом.

– А точно! – подтвердил прапорщик. В нем явно проснулся, дремавший было наблюдательный разведчик.

– Кто-нибудь будет отвлекать курсанта на раздаче, а я тем временем вытащу его и спрячу,– продолжал развивать мысль танкист. – У меня в сапоге перочинный ножик! Я его прихватил на всякий случай. Там ножницы есть!

– Ты что же ножик не сдал? – уважительно поинтересовался прапорщик.

– Не-а. Сам не знаю почему. За него мне, правда, еще пару суток впаять могут… Но ради такого дела…

Наступило время обеда. Мы двинулись в направлении столовой. Старший из медиков, разбуженный из подбатарейной спячки шел, поеживаясь и позевывая. Он вертел головой во все стороны, и смотрел на мир довольно удивленно, будто не понимал, как он сюда попал. Про операцию с ватманом ему пока рассказать не успели. Капитан шел сзади. К идее переустройства офицерской гауптвахты в некий филиал одного из казино Лас-Вегаса, он относился скептически, или, может быть, просто подозревал, что цветных ручек ему, пожалуй, больше не видать, и мудрые мысли классиков теперь придется подчеркивать обычным карандашом.