скачать книгу бесплатно
– Погоди, и твой заплачет, как черед дойдет… осталось три двора…
– Мы с утра отплакались все разом, – говорит Немченок. – Отец нас матом, а мы – в голос… Отец говорит: «Надо давиться», – а мать говорит: – «Добрые люди скотинку прячут, где получше, а не давятся…» Отец корову и жеребенка свел в овраг, а большую свинью, говорит, девать некуда и заревел: «Черти, говорит, сожрут ее, а не мы», – а мать говорит: «Бог милостив, Лексеич…»
Наклонившись к уху, Мишка шепчет:
– Отец свинью-то все-таки зарезал… Не паливши, понимаешь, в омет ее… На куски да в омет… Идем, я покажу…
Начальники пошли обыскивать наш двор, а мы с Немченком – за сарай, в ометы.
– Сюда, сюда! В среднем! – кричал Мишка. – С того краю!
Увязая по живот в снегу, он бормотал:
– Сейчас я покажу тебе, где наша поросятина лежит, сейчас ты, друг, узнаешь.
Но, завернув за угол, Мишка завыл:
– Глянь-ко-ся-а!
Четыре здоровенных собаки, раскопав дыру в соломе, жрали мясо. На снегу алели пятна крови, в стороне крутились белопегий поджарый щенок и три вороны, из соломы торчала обглоданная кость.
– Тятя-а! – взвизгнул Мишка, постояв с минуту. – Тятя!
Несясь вихрем по деревне, так что только развевались из-под шапки льняные волосы, Немченок что есть силы голосил:
– Собаки, тятя!.. Свинью, тятя!.. Только косточки, тятя!..
Стоявшие у крыльца мужики в недоумении обернулись, а отец Немченка тут же, на снегу, присел.
– Что ты, оглашенный! – цыкнул староста, хватая метлу.
– Собаки… съели! – выпалил Немченок, растопырив руки.
– Э-э-е… что ты мелешь? – едва сумел промолвить отец Мишкин. – Что ты, бог с тобой?.. Окстись!..
– Ветчину сожрали! – кричал Мишка. – Говорила мать: прячь подальше, – не послушался, – и он заплакал, сморщив по-старушечьи лицо.
– Головушка ты моя горькая! – схватился за волосы Мишкин отец: по бледным щекам его покатились слезы.
Трясясь, я неожиданно для самого себя завыл, глядя на отца:
– И нашу Пеструху собаки съедят!.. Беги скорей в сарай!..
Начальник круто обернулся.
– Что ты, мальчуган, сказал? – спросил он у Немченка.
Тот вылупил глаза, раскрыв рот, и поперхнулся. Начальник обратился ко мне:
– Что случилось? Чей ты, а?
– Свой, – скороговоркой ответил я, глотая слезы. – У Мишки закололи свинью, а ее собаки слопали в омете, а у нас в старновке телка…
Взглянув на отца, я вспомнил об угрозе и закричал, обливаясь слезами:
– Сейчас он меня увечить будет!.. Нету у нас телки, мы продали!
Мишкин отец, сидя на снегу, качался из стороны в сторону, причитая, мой отец упал становому в ноги, Мотя зарыдала, мужики оцепенели.
С размаху начальник ударил отца кулаком по скуле. Желтая перчатка на руке его лопнула. Отец ткнулся головою в порог и застонал. Зверем бросилась на станового Мотя, вцепившись в рукав. Ее ударили по голове, она свалилась рядом с отцом, но, вскочив, метнулась снова, а ее опять ударили; сестра опять упала. Начальник пнул отца в живот ногою, и он скрючился, скуля, а мать полезла на чердак.
– Караул!.. Душегубство!.. Спасите!.. – кричала она и с четвертой ступеньки шлепнулась на пол.
…Когда начальники уехали, Мишке вывихнули ногу и возили в город поправлять, а я с неделю ходил кровью на двор за Пеструху.
X
Я лежал в постели. Мать поила меня грушевым отваром, на живот клали пареную бузину; отец четвертую неделю сидел под арестом за подати.
– Легче? – спрашивала мать.
– Легче, – ответил я, глядя в сторону. – Почему ты за меня не заступалась?
Мать потупилась.
– Я боюсь его, – ответила она.
В промерзлые окна смотрит февральское солнце; льдинки на стеклах горят синими и желтыми огнями, по спущенному концу толстой шерстяной нитки, положенной на подоконник, стекает в черепок вода.
– Когда он перестанет меня мучить? – спросил я, помолчав.
– Не знаю… Когда вырастешь большой… Его ведь тоже били…
– Это не указ. – Приподнявшись на локте, я шепчу, замирая от страха: – Если б умер он…
Мать смотрит на меня испуганно и тоже шепчет:
– Брось… Отец ведь он тебе!..
Но горечь, что скопилась в сердце, кружит голову, подталкивает: хватая мать за шею, я опять шепчу:
– Мы лучше б жили, верь мне!.. Я пахал бы, Мотя помогала, а ты дома с курами да с разной рухлядью… Я не бил бы вас… Зачем?..
Мать молчит, прижавшись к моему плечу.
– Или вот что: мне уйти куда-нибудь… Подальше, чтоб не знал он.
– Ванечка!..
– Он ведь все равно убьет меня когда-нибудь… Кабы сила, его б надо прикокошить… Топором иль чем-нибудь другим… Бацнул, а потом в навоз… А на улице сказали бы: в Полесье уехал на пять лет…
– Он здоровый: ты не сладишь…
– Сонного…
В сенях звякнула щеколда. Кто-то обивал о стенку лапти.
– Кто там? Если он – молчи, не сказывай, что я надумал… Приставать будет – крепись…
Отец пришел из города худой и грязный, влез на печку, не поевши, и уснул. Мы ходили тихо, разговаривая шепотом.
– Вашего-то били там! – прибежала с новостью соседка. – Старик Федин сейчас сказывал.
– Нуко-ся опять! – всплеснула мать руками.
Мотя искривилась, глядя в угол, лицо покраснело, по щекам потекли крупные слезы.
– Их бы надо! – сцепив зубы, прошептала она зло. – За что они?.. Их бы надо!..
– Что ты, девка, обалдела, не проживши веку? – цыкнула соседка. – Без пути и там не бьют!..
Оказалось, что в полиции мужиков заставили колоть дрова, но отец наотрез отказался, говоря:
– Положи цену, зря работать не согласен.
Ключник донес приставу, а пристав отца бил.
– Я тебя сгною! – кричал он. – Проси у меня прощенья.
Отец просил.
– То-то… Пойдешь теперь на работу?
– Нет.
Пристав снова бил.
– Становись, разбойник, на коленки!..
Отец становился.
– Я начальник, – размахивал руками пристав. – Как ты смеешь мне перечить?
Отец молчал, склонив голову. Пристав учил отца до обеда, весь измучился, вспотел, а толку не добился никакого. Рассердившись, затворил его на хлеб и воду и надбавил сроку на неделю.
Дома, на печи, отец лежал недели полторы. Он не охал, не стонал и ни на что не жаловался, лежал вверх лицом и глядел в черный, закоптелый потолок или бесперечь курил. Приходили мужики по делу – он молчал, оставаясь вдвоем с матерью – молчал; есть слезал, когда все спали. На четвертый или пятый день у него вышел табак: отец стал курить конопляную мякину вперемешку с полынью.
– Отлежится на печи-то и опять начнет лупить нас чем попало, – шепнул я матери.
Та мельком взглянула на меня и не ответила ни слова.
– И охота же ему курить эту пакость, – продолжал я, сплевывая, – душу всю захватывает… Нету табаку – не надо, подождал бы, когда новый купится.
– Пошел прочь! – рассердилась мать, толкая меня в спину. – Тебя не спросили, что курить!..
На второй неделе отец засвистел на печи, потом громко засмеялся, а мы переглянулись. Отец свистел до обеда.
– Шел бы закусить чего-нибудь, – сказала мать. – Что ж ты все лежишь колодой?
Отец засмеялся, но обедать не пошел.
– Голос подал, значит, встанет, – сказал я сестре.
Шел великий пост. Пригрело солнышко. С крыш текла капель.
В сумерки ударили к вечерне. Потянулся народ в церковь.
– Эх ты, мать честная, отец праведный! – сказал отец, слезая с печки. – Принеси, Матреш, цыбарочку водицы.
Он был черен, как араб, седые спутанные волосы его стали от копоти дымчатыми, веки покраснели и разбухли, в бороде торчали перья.
– Ну, что, как твои дела? – спросил он, щекоча меня под подбородком. – Много бабок выиграл на масленой?
– Слава богу, – сказал я, отодвигаясь.
Отец вымыл лицо, голову, переменил рубаху и причесался. Мать юлила около него, подавая чистую утирку, гребешок и бесперечь советуя:
– За ухом-то вытри, за ухом-то!.. Обожди, я тебе ножницами подравняю волосы. Постой, Петрей, чуточку!..
Нарядившись, отец сел на коник, поглядел на всех, оперся о стол локтями, склонил голову и снова засвистел, постукивая лаптем о проножку.
– Бросил бы, старик, – сказала мать, – жутко ведь!.. Ну, что же теперь делать? Перестань, пожалуйста!
Отец притворился, что не слышит. Мать уткнулась в угол, скрывая слезы.
– Так-так-так, – сказал он, насвистевшись. – Так-так-та-ак!..
Мать повеселела. Ласково притронувшись к плечу его, она спросила:
– Поговеть не думаешь? Сердокрестная неделя уж…
– Поговеть? – Отец задумался. – Можно поговеть.
Мать обрадовалась пуще.
– Поговей! – воскликнула она. – Вот увидишь, легче станет.
– Мо-ожно, – повторил отец. – Отчего нельзя?
