Постмодерн и его интерпретации

скачать книгу бесплатно


Бауман обращает внимание на то, что постоянная и непрерывная технологическая революция превращает обретенные знания и усвоенные привычки из блага в обузу и быстро сокращает срок жизни полезных навыков, которые нередко теряют свою применимость и полезность за более короткий срок, нежели тот, который требуется на их усвоение и подтверждение университетским дипломом. В таких условиях краткосрочная профессиональная подготовка, пройденная на рабочем месте под руководством работодателей, ориентированная непосредственно на конкретные виды деятельности, а также гибкие курсы и быстро обновляемые наборы материалов для самоподготовки, предлагающиеся на рынке без посредничества университетов, становятся более привлекательными, нежели полноценное университетское образование, которое неспособно сегодня даже обещать, не говоря о том, чтобы гарантировать, пожизненную карьеру. Задачи профессиональной подготовки постепенно, но неуклонно уходят от университетов, что повсеместно отражается на ослабевающем желании государства субсидировать их из общественных фондов. Как и любая другая монополия, порождающая прибыль, монополия на институциональное «утверждение» приобретенных или присвоенных навыков, для того чтобы стать эффективной, нуждается в регулируемой среде. Условием эффективности является относительно устойчивая связь между описанием требований, предъявляемых к работнику, и характеристикой квалификации претендента, причём и то, и другое должно быть достаточно стабильным, чтобы не изменяться на протяжении среднего срока, необходимого для получения высшего образования. При нарастающей гибкости и предельной дерегулированности рынка труда это условие соблюдается редко.

Процесс получения высшего образования, принявший свои исторические формы в ходе университетской практики, не может быстро приспособиться к темпам экспериментов, проводимых на рынке труда, а в еще меньше степени – к слишком очевидному отсутствию каких-либо норм, и, стало быть, непредсказуемости перемен, которых не может не порождать бездействие, именуемое гибкостью. Кроме того, навыки, необходимые для практического освоения постоянно меняющихся профессий, в целом не требуют продолжительной и систематической учебы. Естественно, это существенно снижает ценность любого диплома.

Все, что делали университеты, имело смысл либо при ориентации на вечность, либо в рамках доктрины прогресса; модерн же избавил от первой, тогда как постмодерн обесценил вторую. А эпизодическое время, зажатое между руинами вечности и прогресса, оказывается чужеродным всему, что мы привыкли вкладывать в понятие университета. Само право научных сообществ и их членов на высокий престиж и исключительное положение подтачивается на корню. Одним из важнейших предметов гордости университетов эпохи модерна была предполагаемая связь между приобретением знаний и нравственным совершенствованием. Наука, как тогда считали, была наиболее мощным гуманизирующим фактором; с ней могли сравниться лишь эстетическая разборчивость и культура как таковая; все они в целом облагораживают человека и умиротворяют человеческие общества. После ужасов ХХ века, порожденных наукой такая вера кажется смехотворной и преступно наивной, полагает Бауман.

Университеты столкнулись с необходимостью переосмыслить и заново определить свою роль в мире, который не нуждается более в их традиционных услугах, устанавливает новые правила игры в престижность и влиятельность, а также со все возрастающей подозрительностью смотрит на ценности, которые отстаивали университеты. В такой ситуации одна очевидная стратегия состоит в принятии новых правил и игре по этим правилам. На практике это означает подчинение суровым требованиям рынка и измерение «общественной полезности» создаваемого университетами продукта наличием стабильного спроса, рассмотрение университетов, создающих «ноу-хау», в качестве поставщиков некоего товара, которому приходится бороться за место на переполненных полках супермаркетов, товара, теряющегося среди прочих, качество которых проверяется объемами продаж.

Многие преподаватели приветствуют новую реальность, ожидая превращения университета в коммерческое предприятие. Ряды университетских профессоров, восхваляющих результаты рыночной борьбы за деньги и статус, устойчиво растут. Возможность носителей знания претендовать на превосходство своих точных оценок над оценками, возникающими в глубинах игры спроса и предложения, оспаривается и отвергается самими членами академического сообщества. Интеллектуалы, чье общее значение принижено рыночной конкуренцией, превращаются в ревностных сторонников привнесения рыночных критериев в университетскую жизнь: то, насколько тот или иной курс или проект хорош и основателен, ставится в зависимость от его шансов на рынке, от его продаж; и продаваемость становится высшим критерием оптимальности учебного плана, выбираемых курсов и присваиваемых степеней. По мнению английского социолога, духовное лидерство – это мираж; задачей интеллектуалов становится следование развитию внешнего мира, а не установление стандартов поведения, истинности и вкуса.

Бауман указывает на то, что есть много сторонников и у противоположной стратегии, состоящей в сожжении мостов, в отступлении с проигрышных позиций на рынке в крепость, построенную из элементов эзотерического языка и невразумительной теории; в замыкании за прочными стенами лавчонки, свободной от конкуренции, коль скоро супермаркеты недостижимы или не открывают достаточных перспектив. Каждая по-своему, но обе стратегии отвергают традиционную роль, за которую боролись университеты и которую они пытались исполнять на протяжении всей эпохи модерна. Обе возвещают конец «автономии» университетской деятельности и «центрального места» интеллектуального труда.

Бауман полагает, что университеты пали жертвой своей собственной совершенной приспособленности и пристроенности; только случилось так, что они приспособились и пристроились к иному, ныне исчезающему миру. То был мир, характеризующийся прежде всего медленным и вялым, по нынешним меркам, течением времени. Мир, в котором требовались немалые его промежутки, чтобы навыки устарели, чтобы специализация стала зашоренностью, чтобы дерзкая ересь превратилась в реакционную ортодоксию. Такой мир сегодня исчезает, и скорость его исчезновения намного превосходит способности университетов перестраиваться, приобретенные ими за долгие столетия. Шанс приспособиться к новой ситуации постмодерна, к парадоксальной ситуации, которая превращает идеальную приспособленность в недостаток, заключается именно в плюрализме и многоголосье нынешней массы сообществ, посвятивших себя достижению образованности. В мире, где никто не может предсказать, какие специальные знания могут понадобиться завтра, наличие многих разнообразных путей достижения высшего образования и различных его канонов является необходимым и достаточным условием, позволяющим университетской системе подняться до ответа на вызовы постмодерна[105 - Бауман З. Индивидуализированное общество. С. 161—165.].

По Бауману, современная педагогика эпохи постодерна уже не ориентируется на субъект воспитания и образования, на авторитет разума, науки, общепризнанной «картины мира». Она скорее составляет часть эстетического истолкования мира и занята эстетическим конструированием действительности. Эстетизация этики приводит к субъективности и релятивизму, не предполагающему каких-либо общепризнанных ценностей образования и воспитания. Утверждая релятивизм этических установок, сопряженный с представлениями об «исчезновении субъекта», постмодернизм не оставляет возможности для возникновения самой основы для воспитательного процесса в высшей школе. Высшее образование все больше превращается в специфическую форму самоорганизации жизнедеятельности, при которой субъект образования не нуждается в чьей-либо помощи для выстраивания мировоззренческой позиции.

Усложняющийся процесс дифференциации наук и расширяющийся поток информации не допускают возможности конструирования целостной концепции личности, которую возможно было бы «создавать» при помощи прежних методов социального воспитания. Сама задача воспитания становится неактуальной. Иными словами, задача высшей школы состоит в формировании успешного индивида на рынке труда, а не в формировании универсальной личности с заранее заданным мировоззрением. В высшей школе навязывание определенных систем миропонимания практически исключено, так как там субъект образования решает одну единственную задачу – удачно включиться в процесс самореализации на рынке труда. Мировоззрение выпускника может быть любым, только бы оно соответствовало внешним рамкам законности.

Итак, по Бауману, в эпоху «текучего модерна» любые позиции, позволявшие раньше стабильно ориентироваться в мире, кажутся неустойчивыми. Мы вынуждены как бы играть одновременно во множество игр, причем в каждой из них правила меняются непосредственно по ходу дела. Постмодерн разрушает какие-либо рамки и образцы. В этих условиях обучение, дающее знания о том, как нарушать общепринятый порядок, как избавиться от привычек, как преобразовать фрагментарные элементы опыта в новые образцы, относясь к любому из них как к временному, обретает высшую ценность и становится важнейшим элементом «снаряжения» для жизни. Когда люди постмодерна предполагают найти связную структуру в путанице случайных событий, тогда впереди их ждут ошибки и разочарования. В эту эпоху жизненный успех и рациональность людей зависят от скорости, с какой им удается избавляться от старых привычек, а не от скорости обретения новых. Лучше всего вообще не проявлять беспокойства по поводу выбора ориентиров; привычка, обретаемая в ходе отбрасывания старых привычек, – это привычка обходиться без всяких привычек[106 - Бауман З. Индивидуализированное общество. С. 125—126.].

Бауман напоминает, что со времен эпохи Просвещения образование воспринималось как строго структурированная система, в которой управляющие занимали четко определенные позиции и обладали всей полнотой инициативы. Никем не управляемая система не может не привести теоретиков и практиков образования в замешательство. Ощущение кризиса, распространившееся среди философов, теоретиков и практиков образования, проистекает из разложения личности, отрицания авторитетов, полифонии провозглашаемых ценностей и связанной с этим фрагментации жизни. Мир, в котором вынуждены жить люди «текучего модерна», стимулирует развитие той разновидности обучения, к которой унаследованные нами образовательные учреждения даже не знают, как подойти.

В чем же суть нынешнего кризиса в сфере образования? Бауман полагает, что это прежде всего кризис унаследованных институтов и философий, которые не могут усвоить происходящие перемены, сдержать или приспособиться к ним. Кризисом поражены все устоявшиеся образовательные институты, в частности, современные университеты, которые всегда претендовали на роль учредителей стандартов образования.

Существующие сегодня представления об университетах и их роли в обществе являются порождением модерна. Для этой цивилизации основополагающим является союз знания и власти. По Бауману, современная власть ищет в образовании просвещения и наставлений, тогда как современное знание следует предписанию Огюста Конта: «знать, чтобы иметь силу действовать». И поскольку современная цивилизация изначально была ориентирована на изменение прежнего характера вещей, то в результате этого союза носители знания приближались к властям предержащим или даже вступали с ними в конкуренцию, в обоих случаях оказываясь в центре институциональной сети и в ранге духовного авторитета. Центральное место знания и его носителей обеспечивалось, с одной стороны, национально-государственной опорой на руководящие принципы и основополагающие ценности; с другой стороны, практикой культуры (образования, воспитания), придающей отдельным членам общества форму социальных существ, способных действовать в соответствии с предписаниями. И в том, и в другом случае ключевую роль играли университеты, где создавались ценности, необходимые для социальной интеграции.

Сегодня, констатирует Бауман, положение изменилось. Как самостоятельность, так и центральное место университетов находятся под вопросом. Современные национальные государства почти отказались от большинства интегрирующих функций и передали их силам, которых они не в состоянии контролировать. В результате на исключительное право наделять авторитетом людей, активно проявивших себя в поиске нового знания и его распространении, некогда дарованное государством университетам, претендуют другие учреждения. Университеты вынуждены конкурировать со многими организациями, значительно более искушенными в проталкивании собственных идей и гораздо лучше понимающими желания и страхи современной клиентуры.

Сейчас все имеют равный доступ к видеомониторам, подключенным к Интернету. Последние достижения научной мысли, должным образом переработанные, адаптированные к требованиям учебных программ, легкие для использования и упрощенно интерактивные, продаются в каждом магазине компьютерных игр. Любой может приобрести себе самые последние модели обучающих игрушек. Когда права осуществлять контроль над источниками знания и формировать «логику обучения» оказываются дерегулированными, приватизированными, претензия академического сообщества на то, чтобы быть единственным прибежищем всех тех, кто привержен высшему знанию, становится пустым звуком.

Бауман обращает внимание на то, что постоянная и непрерывная технологическая революция превращает обретенные знания и усвоенные привычки из блага в обузу и быстро сокращает срок их жизни. В таких условиях краткосрочная профессиональная подготовка, пройденная на рабочем месте под руководством работодателей, ориентированная непосредственно на конкретные виды деятельности, а также гибкие курсы и быстро обновляемые наборы материалов для самоподготовки, предлагающиеся на рынке без посредничества университетов, становятся более привлекательными, нежели полноценное университетское образование, которое неспособно ни обещать, ни гарантировать пожизненную карьеру.

Описание требований, предъявляемых к работнику, и характеристика квалификации претендента должны быть достаточно стабильны, не изменяться на протяжении среднего срока, необходимого для получения высшего образования. При нарастающей гибкости и предельной дерегулированности рынка труда это условие соблюдается редко. Процесс получения высшего образования не может быстро приспособиться к темпам экспериментов, проводимых на рынке труда, к отсутствию каких-либо норм и непредсказуемости перемен. Кроме того, навыки, необходимые для практического освоения постоянно меняющихся профессий, в целом не требуют продолжительной и систематической учебы. Естественно, это существенно снижает ценность любого диплома.

По мнению Баумана, само право научных сообществ на высокий престиж и исключительное положение подтачивается на корню. Так, к примеру, одним из важнейших предметов гордости университетов эпохи модерна была предполагаемая связь между приобретением знаний и нравственным совершенствованием. Наука, как тогда считали, была наиболее мощным гуманизирующим фактором; с ней могли сравниться лишь эстетическая разборчивость и культура как таковая; все они в целом облагораживают человека и умиротворяют человеческие общества. После ужасов ХХ века, порожденных наукой такая вера кажется смехотворной и преступно наивной, полагает социолог.

Что же можно сейчас сделать? И есть ли возможность вообще остаться в живых? Бауман полагает, что шанс выжить и приспособиться к новым условиям у университетов есть. По его мнению, такой шанс заключается в плюрализме и многоголосье нынешней массы сообществ, посвятивших себя достижению образованности. В мире, где никто не может предсказать, какие специальные знания могут понадобиться завтра, наличие многих разнообразных путей достижения высшего образования и различных его канонов является необходимым и достаточным условием, позволяющим университетской системе подняться до ответа на вызовы постмодерна. Социолог уверен, что университеты должны принять новые правила и играть по этим правилам. На практике это означает подчинение суровым требованиям рынка и измерение «общественной полезности» продукта наличием стабильного спроса, рассмотрение университетов в качестве поставщиков некоего товара, которому приходится бороться за место на переполненных полках супермаркетов, товара, качество которого проверяется объемами продаж[107 - Бауман З. Индивидуализированное общество. С. 161—165.].

Помимо этого, Бауман также фиксирует еще одно существенное изменение: современная педагогика эпохи «текучего модерна» уже не ориентируется на субъект воспитания и образования, на авторитет разума, науки, общепризнанной «картины мира». Она скорее составляет часть эстетического истолкования мира и занята эстетическим конструированием действительности. Эстетизация этики приводит к субъективности и релятивизму, не предполагающему каких-либо общепризнанных ценностей образования и воспитания. Утверждая релятивизм этических установок, сопряженный с представлениями об «исчезновении субъекта», постмодернизм не оставляет возможности для возникновения самой основы для воспитательного процесса в высшей школе. Высшее образование превращается в специфическую форму самоорганизации жизнедеятельности, при которой субъект образования не нуждается в чьей-либо помощи для выстраивания мировоззренческой позиции.

Усложняющийся процесс дифференциации наук и расширяющийся поток информации не допускают возможности конструирования целостной концепции личности, которую можно было бы «создавать» при помощи методов социального воспитания. Сама задача воспитания становится неактуальной. Иными словами, задача высшей школы состоит в формировании успешного индивида на рынке труда, а не в формировании универсальной личности с заранее заданным мировоззрением. В высшей школе навязывание определенных систем миропонимания практически исключено, так как там субъект образования решает одну единственную задачу – удачно включиться в процесс самореализации на рынке труда. Соответственно, мировоззрение выпускника может быть любым, только бы оно соответствовало внешним рамкам законности.

Нужна ли человеку свобода?

Большинство из нас, живущих в обществе постмодерна, свободны настолько, что наши предшественники могли лишь мечтать о такой свободе, говорит Бауман. Наши предки представляли себе свободу как состояние, в котором человек не обязан выслушивать. Но они не могли предвидеть, что ценой такой свободы являются небезопасность, неуверенность, неопределенность и незащищенность. Сейчас, как и прежде, индивидуализация – это судьба, а не выбор. Способность индивидуализированных людей к самоутверждению, как правило, не отвечает потребностям их подлинной самореализации. Оборотной стороной безграничной свободы является незначительность выбора. Людские беды, даже самые распространенные, не суммируются в «общее дело».

Ранний, классический, модерн не был эпохой «всеобщего благоденствия». Ему нередко приходилось взывать к аскетизму и идее «отложенного удовлетворения». «Твердый модерн» носил производительно-созидательный характер, нынешний – текучий – призывает к гедонизму и потреблению, видит счастье в изобилии. Человек живет в мире потребления вещей, товаров, услуг, работы, досуга, идентичностей, социальных практик. Предложение огромно – попробовать все невозможно. Авторитеты и референтные группы многочисленны. Конкретное содержание выбора остается за индивидом, в выборе он свободен. Но потребление как стиль жизни навязано обществом, поэтому выйти из игры нельзя, от потребления невозможно отказаться[108 - Бауман З. Свобода / Пер. с англ. М., 2006.].

Социально значимые свойства индивида в обществе «твердого модерна» определяются как «исполнения» и «достижения», человек приобретает их в процессе своего существования. Он не является кем-то по своей природе, но становится таковым, формируется в качестве человека. В основании общества потребления лежит «модус обладания» – я есть то, что я имею, и другие будут судить обо мне, прежде всего, исходя из этого аспекта моей жизни. Я – это моя работа, круг общения, квартира, дача, автомобиль, обстановка, бытовая техника, одежда, хобби, эстетические вкусы, гастрономические пристрастия, способы проведения досуга, отпуска, путешествия, книги и т. п. Жить для современного человека – значит желать чем-то обладать. При этом общество потребления стремительно «бежит», заставляя не слишком расторопных сограждан чувствовать себя неудачниками. Индустрия потребления постоянно выбрасывает на рынок новые модели и образцы. Полностью удовлетворить желания потребителя невозможно, поскольку они не заданы и уходят в бесконечность. Чувство насыщения конкретными благами мимолетно, ему на смену всегда спешат новые формы желаний, потребностей. Идея «всеобщего устаревания» порождает особый тип отношения к объектам обладания. Вещи обесцениваются и устаревают быстрее, чем физически изнашиваются. Зависимость от вещей в целом усиливается, в то время как привязанность к конкретным вещам ослабевает. Люди с легкостью расстаются со старым предметным и символическим окружением, стремясь соответствовать авангардным потребительским стратегиям. Несвобода становится все более изощренной. Обольщение в качестве инструмента влияния на массовое сознание и поведение действует гораздо лучше, чем силовое воздействие, считает Бауман.

Текучий, легкий, мягкий модерн, несмотря на свою текучесть, легкость и мягкость, все же не решает проблемы человеческой свободы. Правила могут меняться, но от этого не переставать быть правилами. Если воспринимать зависимость человека от общественных условий как «плен», то, конечно, подобный плен в эпоху текучего модерна сохраняется. Социальные образования и институты зависят от людей и могут быть ими преобразованы. Следовательно, шансы человеческой свободы никогда не бывают реализованы полностью, и перспектива ее «исторически относительного» расширения всегда остается открытой. Потребление, скорости и темпы, смена картинок и образов, быстротечность и неопределенность принудительны.

Философы Франкфуртской школы говорили о сверхдетерминированности человека, его «одномерности» и подавлении, подразумевая некую перспективу освобождения, но уже Мишель Фуко не впадает в подобную иллюзию. Всякая свобода, говорит он, есть не что иное, как очередная модификация дискурса.

Если социология «твердого модерна» в центр собственного познавательного интереса ставит проблему подчинения и сопротивления обществу, то социология «текучего модерна» фокусируется на проблеме соотношения ответственности и желания уйти от нее. Зигмунт Бауман полагает, что в эпоху постмодерна социальные системы преодолели «большие несчастья» и погрузились в состояние, характеризующееся «большим количеством маленьких несчастий»: торжеством безбрежной индивидуализации, кризисом социальных связей, слабостью коллективных политических действий и т. д. Бауман уверен в том, что возникает совершенно новая и необычная социальная реальность. Мы оказались в неизвестном мире. Противостоять хаосу, говорит английский социолог, может только активное участие в усилиях по переосмыслению того состояния, в котором оказываются «все более индивидуализируемые индивиды», борющиеся за внесение смысла и цели в свои жизни.

§6. Ульрих Бек: общество глобального риска и космополитизм

«Великие идеи европейского модерна – национализм, коммунизм, социализм, а также неолиберализм – исчерпали себя. Следующей великой идеей мог бы стать самокритичный космополитизм, если бы эту исконную традицию модерна удалось открыть для вызовов XXI века» (Ульрих Бек. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. Новая всемирно-политическая экономия. М., 2007)

Ульрих Бек (1944—2015) – известный немецкий социолог, автор концепций «рефлексивной модернизации» и «общества риска». Особую известность ему принесли работы по комплексному исследованию современной глобализации. Бек исходит из того, что националистическая точка зрения, которая идентифицирует общество с обществом национального государства, делает нас слепыми по отношению к миру, в котором мы живем. В начале XXI века общество мирового риска бросило вызов идее, согласно которой тесное переплетение истории и границ является единственным средством социальной и символической интеграции. Чтобы получить адекватное представление о взаимосвязанности народов и отдельных людей, обитающих на нашей планете, нужно перейти на космополитическую точку зрения.

Что же это такое – космополитизм? До недавнего времени в России слово «космополит» было «ругательным» и «идеологическим». В «безродном космополитизме» обвинялись люди, «враждебные» советскому патриотизму. Само выражение «безродный космополит» ввел в оборот Андрей Жданов, главный идеолог партии большевиков, организовавший массовые гонения и репрессии за инакомыслие ученых и деятелей культуры. В 1948 году в журнале «Вопросы философии» космополитизм определялся как реакционная идеология, проповедующая отказ от национальных традиций, пренебрежение национальными особенностями развития отдельных народов, отказ от чувства национального достоинства и национальной гордости. Подчеркивалось, что космополитизм маскируется с помощью громких фраз о единстве общечеловеческих интересов, о «мировой культуре», о взаимном влиянии и взаимопроникновении национальных культур.

Сейчас феномен космополитизма приобретает особую актуальность в связи с вхождением России в мировую цивилизацию и процессами глобализации. Выгоды от современного глобализирующегося мира можно извлечь, только играя по его правилам, демонстрируя торговую, инвестиционную и информационную открытость. Нынешние «ура-патриоты», напротив, организуют «охоту на ведьм» и поиск «пятой колонны» под флагом борьбы с «космополитизмом» и «глобализацией». Поэтому разобраться в проблемах, связанных с космополитизмом, – задача актуальная и практически значимая.

Риск и общество риска

В последнее время стало общим местом представление о кризисе мировой капиталистической системы. Эти идеи, в частности, развивает американский социолог Иммануил Валлерстайн (р.1930). Согласно его взглядам, капитализм как мировая система может существовать лишь до тех пор, пока страны центра и полупериферии могут перекладывать на кого-то издержки своего производства. Капиталисты имели несколько стратегий такой экстернализации издержек: эксплуатация природы, эксплуатация колониальных стран, эксплуатация деревни. Сейчас все эти ресурсы исчерпаны[109 - См.: Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века / Пер. с англ. М., 2003.].

В частности, в эпоху постмодерна происходит дерурализация (от англ. rural) – разрушение сельского уклада жизни, уменьшение доли сельского населения. Разрушение сельского уклада жизни всегда преподносилось как триумф принципов модерна. Теперь не требуется так много людей, чтобы прокормить человечество. Преодолено то, что Маркс называл «идиотизмом деревенской жизни». Но с точки зрения нескончаемого накопления капитала подобное развитие событий означает опустошение прежде казавшегося неисчерпаемым резервуара людских ресурсов, часть которых могла периодически включаться в рыночно-ориентированное производство за мизерное вознаграждение. Эта неустойчивая резервная армия труда, состоящая из представителей низшего класса, готовых работать за минимальную плату, на протяжении пятисот лет во всех регионах мира оставалась важнейшим элементом поддержания нормы прибыли. Но ни одна группа трудящихся не задерживалась долго в этой категории, и эта армия должна была периодически пополняться. Дерурализация делает такую практику невозможной.

Продолжение развития, стимулируемого лишь законом стоимости, стало гибельным для человечества. В терминологии Ульриха Бека возникло «общество риска», в котором угрозы стимулируют формирование общности в масштабах всего человечества[110 - Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну / Пер. с нем. М., 2000.]. Бек полагает, что современный мир пока не вышел за рамки модерна, то есть не перешел к постмодерну. Скорее, из классической, индустриальной стадии он развился в стадию общества риска, сохраняя при этом многие черты предшествующего развития. Эту позднюю стадию в развитии капитализма Бек называет Вторым модерном. По его мнению, определяющие понятия Первого модерна – богатство и власть, тогда как Второго – риск и беспомощность. Бек поддерживает идею о спонтанном и нелинейном общественном развитии, отмечая, что тот, кто «все еще находится в плену мифа о линейности и разделяет тезис о культурной конвергенции как непосредственном следствии экономической унификации, – попросту невежественный человек»[111 - Бек У. Что такое глобализация? / Пер. с нем. М., 2001. С. 213.]. Риски модерна не уходят корнями в прошлое – они в значительной степени связаны с опасностями настоящего и будущего.

«Общество риска подразумевает, что прошлое теряет свою детерминирующую силу для современности. На его место – как причина нынешней жизни и деятельности – приходит будущее, т.е. нечто несуществующее, конструируемое, вымышленное. Когда мы говорим о рисках, мы спорим о чем-то, чего нет, но что могло бы произойти, если сейчас немедленно не переложить руль в противоположном направлении»[112 - Бек У. Что такое глобализация? / Пер. с нем. М., 2001. С. 175—176.].

Ульрих Бек указывает, что риски модерна вошли в противоречие с ориентацией людей на индустриальные социокультурные ценности, особенно это касается стремления к росту благосостояния. Дальнейшее наращивание производства благ неминуемо ведет к увеличению рисков. Причем новые риски, в отличие от традиционных, не привязаны жестко к конкретному месту и времени. Так, чернобыльская и фукусимская катастрофы не были локальными: они затронули целый ряд государств, а их генетические эффекты могут проявиться у будущих поколений. Прежние научные методологии, основанные на принудительной каузальности, становятся опасными, поскольку вводят в заблуждение. Непредвиденным последствием этого может быть аккумуляция современных рисков[113 - Там же. С. 75.].

Для Бека риск есть одновременно биофизическая реальность и социальный конструкт. Риски производятся промышленностью, воплощаются в экономике, легитимируются наукой и сводятся к минимуму политикой. Например, страх и ожидание негативных «последствий» создают собственную социальную и политическую реальность. По теории немецкого социолога, глобальных рисков как таковых не существует – они всегда обременены социальными, политическими или этнонациональными конфликтами. Общество риска – это «сконструированная неопределенность», порождаемая «коллективной безответственностью». В условиях Второго модерна «социальное государство» слабеет, меняется само понятие политики. Ее социальными субъектами выступают индивиды, социальные движения и транснациональные сообщества, способные избегать контроля со стороны национальных государств.

Второй модерн, который Бек квалифицирует как «мировое сообщество», – не наднациональное общество, оно формируется вне пределов границ национальных государств. В мире сосуществуют разные – экономические, культурные и политические – логики глобализации. Возникают новые конкурентные отношения, силовые линии и узлы конфликтов. Соответственно необходимо переопределение политики в эпоху глобализации, пересмотр языка социальных наук. Риски модерна, как и благосостояние, становятся, прежде всего, уделом малоимущих и чаще встречаются в менее развитых странах. Однако, замечает Бек, риски модернизации затрагивают и тех, кто их производит или извлекает из них выгоду. «Им присущ эффект бумеранга, взрывающий схему классового построения общества. Богатые и могущественные от них тоже не защищены»[114 - Бек У. Что такое глобализация? / Пер. с нем. М., 2001. С. 25—26.].

Для характеристики общества риска, или Второго модерна, Ульрих Бек вводит понятие рефлексивности политики, которая понимается как самопротивопоставление, самоконфронтация модерна в процессе его трансформации. Ключевая проблематика общества риска – политика распределения и компенсации риска. В эпоху Второго модерна основная линия политического конфликта смещается с вопросов неравенства к проблемам распределения рисков. Квинтэссенция и основное качество современной фазы модерна – рефлексивность его структур. Главная особенность современного западного общества, считает Бек, состоит во все увеличивающейся свободе индивидов от влияния общественных структур. В результате перед людьми открываются невиданные ранее возможности рефлексивного созидания не только себя, но и обществ, в которых они живут. Социальное становится подверженным влиянию рефлексивности. Сложившаяся ситуация вовлекает в политику новых субъектов – «движения и партии граждан мира», которые проявляют рефлексивность в отношении рисков. Появляются новые тенденции в мышлении и поведении людей: если ранее они были прежде всего обеспокоены уровнем благосостояния, то теперь – рисками, предотвращением и минимизацией рисков. Непосредственная опасность конкурирует с сознаваемым содержанием риска. Мир видимой нужды или видимого изобилия оттесняется на задний план подавляющим превосходством риска[115 - Бек У. Что такое глобализация? / Пер. с нем. М., 2001. С. 54.]. Ментальность модерна, особенно отношение людей к рискам, способна влиять на характер их бытия.

«В классовых обществах бытие определяет сознание, в то время как в обществе риска сознание определяет бытие»[116 - Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну / Пер. с нем. М., 2000. С. 14.].

Модерн производит не только новые риски, но и новые рефлексивные способности, позволяющие минимизировать данные риски.

Критика методологического национализма

Бек указывает, что методологический национализм приравнивает современное общество к территориально ограниченному национальному государству и объявляет национальное государство и национальное общество «естественными» социальными и политическими формами современного мира. И в самом деле, в основе наших политических и социальных референций лежит понятие национального государства. Именно националистический взгляд на общество и политику, закон, справедливость и историю господствует над нашим воображением.

Методологический национализм предполагает только два пути понимания современной европейской политики интеграции: либо федерация, ведущая к федеративной сверхдержаве, либо межправительственность, ведущая к федерации национальных государств. Националистическое мышление способно понять объединенную Европу только одним способом, а именно – как огромное (этнокультурное) национальное государство, а европейскую интеграцию – как самоколонизацию. Но такое представление, говорит Бек, в корне неверно. Создать одну европейскую нацию невозможно, нежелательно, к к тому же подобное образование означало бы нечто антиевропейское по своей сути. Европу вообще не следует воображать по образцу национального государства, которому суждено лишь прирасти размером. Методологический национализм отрицает эмпирическую реальность космополитизирующейся Европы. Бек прибегает к простой метафоре – метафоре яичницы: Европа – это яичница. Если вы попробуете отделить желток от белка, ничего не получится.

По сути, понятие Ульриха Бека «космополитические сообщества риска» представляет собой расширенную версию понятия, введенного британским социологом Бенедиктом Андерсоном (1936—2015) в его работе о возникновении национальных государств как «воображаемых сообществ»[117 - Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. М., 2001.]. Как показал Андерсон, национализм формируется не через непосредственные контакты с другими людьми, а через осознание того, что переживаешь сходные с ними состояния и находишься под воздействием сходных событий. Андерсон вводит выражение «воображаемые сообщества» для того, чтобы показать, каким образом происходит конструирование национальной идентичности. Свою задачу Бек видит в том, чтобы превратить понятие «воображаемые космополитические сообщества риска» в мощное объяснительное средство для понимания запутанных социальных, экономических и политических проблем.

Ныне, говорит Бек, само понятие «сообщество» уже не опирается только на общие ценности. Новые глобальные взаимосвязи устанавливаются посредством причинных интерпретаций угроз и ответственности, что создает пространство прагматического учета и контроля. Формирование новых космополитических сообществ риска связано с распределением власти и ресурсов, социальной и естественной уязвимостью, различным восприятием несправедливости богатыми и бедными регионами. Усиление международного сотрудничества становится суровой реальностью. Из этого, в конечном счете, вытекает вопрос: как можно успешно преодолевать глобальные риски в условиях множества соперничающих друг с другом сообществ? Ключ к ответу на этот вопрос дает понятие космополитической реальной политики.

Новая историческая реальность мирового общества риска такова, что никто сегодня не может справиться с проблемами в одиночку. Космополитизм не призывает жертвовать собственными интересами и руководствоваться исключительно высшими идеями и идеалами. Напротив, он принимает как данность тот факт, что любое политическое действие основано преимущественно на определенном интересе. Однако он настаивает на том, чтобы преследование собственного интереса не противоречило интересам более широкого сообщества. В идеале индивидуальные и коллективные цели и на национальном, и на глобальном уровне могут достигаться одновременно.

Суверенитет, мультикультурализм и глобализация

Что такое суверенитет? Как изменяются наши представления о нем? Воспользуемся определением Иммануила Валлерстайна, который указывает, что

«обращенный внутрь государства суверенитет предполагает, что в рамках своих границ (которые должны быть четко определены и легитимизированы на уровне межгосударственной системы) государство имеет право проводить любую политику, которую полагает разумной, принимать любые законы, которые считает необходимыми, и при этом никто – ни отдельные индивиды, ни группы, ни внутригосударственные структуры – не вправе отказаться от их исполнения»[118 - Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология ХХI века / Пер. с англ. М., 2004. С. 83—84.].

Ульрих Бек обращает внимание на то, что современное государство – это довольно странное создание: каждое из них претендует на суверенитет, считается суверенным, но существует в рамках межгосударственной системы. Суверенитет – требование, порождаемое не столько самим государством, сколько межгосударственной системой. Это требование направлено как внутрь государства, так и вовне его. Суверенитет, обращенный вовне, предполагает, что никакое иное государство не имеет права претендовать на полномочия данного государства, осуществляемые им в пределах собственных границ, поскольку такая попытка означала бы покушение на его суверенитет. Государства стремятся к обретению всей полноты власти в своих пределах, но «суверенитет» предполагает еще и признание правомочности таких требований каждого из входящих в межгосударственную систему государств со стороны остальных. Таким образом, суверенитет в современном мире предполагает взаимность[119 - На этом основании М. Кастельс делает вывод, что нации-государства выживут, но не выживет их суверенитет. Они будут связаны друг с другом в многосторонних сетях с изменчивой геометрией обязательств, ответственности, союзов и субординации. Глобальная экономика будет управляться набором многосторонних институтов, связанных друг с другом. Однако государство не исчезает. В информационную эпоху оно просто понижается в статусе. Оно множится в форме местных и региональных правительств, которые покрывают мир мозаикой своих проектов, создают свои электораты и ведут переговоры с национальными правительствами, мультинациональными корпорациями и международными агентствами. Эра глобализации экономики есть также эра локализации политики (См.: Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. С. 442, 444).].

По Беку, ныне небывалая подвижность капитала выражается в том, что он перемещается из областей с высокими налогами в области с низкими, многие государства лишаются части своих доходов и промышленной базы, а это ограничивает их способность к привлечению капитала или к формированию его потоков. Утечка капитала заставляет быть начеку любые национально-государственные правительства. Возросший поток капитала и идущее вслед за ним перемещение масс населения, создавая феномен транснационализма, ставят под сомнение все эти произвольные, до сих пор принимавшиеся как данность границы национальных государств.

Глобализация проявляется в интеграции людей и экономик, в возникающих поверх государственных границ личных контактах, измеряемых уровнем международного сообщения, международных телефонных звонках, обменах международными письмами и т. д. Она связана с разрушением единства национального государства и национального общества. Расширение мирового рынка имеет далеко идущие последствия для культур, идентичностей и стилей жизни. Глобализация экономической активности сопровождается трансформациями в сфере культуры, «культурной глобализацией». При этом речь идет прежде всего о фабрикации символов культуры. Бек отмечает, что происходит конвергенция глобальной культуры, ее «макдональдизация». Все больше пробивает себе дорогу универсализация в смысле унификации стилей жизни, символов культуры и транснациональных норм поведения.

Раньше доминировал взгляд, согласно которому существуют относительно разделенные культурные миры, в которых люди живут рядом друг с другом, – по образу политически и административно поделенных территорий. Ульрих Бек исходит из того, что с космополитической точки зрения культура выступает как абсолютное отрицание представления о естественных, замкнутых в себе целостностях, которые нельзя выбирать. Космополитический реализм отвергает также представление, будто укорененность в этнической или национальной целостности есть естественное и здоровое состояние человека в мире, тогда как все другие состояния – находиться между культурами, черпать из разных источников, быть лояльным к разным национальностям – считаются ненормальными, опасными, нездоровыми и чудовищными.

«Если методологический космополитизм вообще имеет смысл и способен быть действенным, то именно как отрицание представления о культурной гомогенности мультикультурализма и мультикоммунитаризма, так как эти понятия отрицают или отвергают то, что составляет содержание космополитического сommon sense: поиск сосуществования в полиэтническом мире исключающих друг друга достоверностей, мире, который часто болезненно и жестоко борется за признание инаковости других»[120 - Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. Новая всемирно-политическая экономия / Пер. с нем. М., 2007. С. 47. Прим.].

Некоторые полагают, что космополитизм – это всего лишь маска, лицемерное прикрытие истинных симпатий и антипатий, то есть на самом деле космополитизм – это только игра, продукт в экспортном исполнении, тогда как для внутреннего потребления всегда используется надежный и привычный патриотизм, воспроизводящий вечную оппозицию «мы – они», «наши – не наши», «свои – чужие» и сакраментальный вопрос: ты за кого, за белых или за красных? Космополит в данном контексте – это «патриот-перевертыш», то есть «иностранный агент», «национал-предатель», «патриот заграницы». Бек же подчеркивает, что понятийная конструкция «космополит» революционизирует логику различения. Различение между «мы» и «другие» больше не обусловлено онтологически. Логический принцип различения «или – или» заменяется принципом различения «как …, так и». На уровне равенства «другой – чужой» космополит утрачивает и обретает свою инаковость. Следуя своим идеалам и воззрениям, он живет на двойной родине, является носителем двойной лояльности. Он – гражданин космоса (мира) и гражданин полиса (города и страны). Космополитическая идентичность не «предает», она способствует обретению национальной и локальной идентичности. Под космополитическим здравым смыслом Бек понимает естественную в политическом и культурном смысле способность одновременно ощущать и во всей полноте переживать внешне противоречащие друг другу идентичности и лояльности, не воспринимая это в самоосознании или в отношении к возможным «другим» как противоречие. Поэтому, например, о США говорят как о нации многих наций или нации многих народов, в которой быть одновременно американцем и африканцем, американцем и ирландцем, испанцем, немцем, японцем и т. д. есть нечто само собой разумеющееся.

Ульрих Бек обращает внимание на то, что возникает парадоксальная ситуация, – тот, кто борется против глобализации, вынужден принимать ее правила игры. Так, например, тот, кто выходит на улицу, протестуя против экономической глобализации, тот борется за глобализацию прав человека, защиты окружающей среды, профсоюзного права на самоопределение и т. п. В этом проявляется новая асимметрия расхождения и консенсуса в национальном и транснациональном пространстве. Транснациональная способность к действиям у государств возникает под знаком принуждения к консенсусу, допускающему противоречия и сопротивление только как вариации одобрения.

«Глобальные проблемы – права человека, предотвращение климатической катастрофы, борьба против нищеты и за справедливость – открывают новые внедемократические, внегосударственные источники обосновывающей самое себя легитимности: голосование заменяется одобрением; иными словами, возникает в пространстве глобального опыта странный закон неустранимой имманентности противостояния. Выражаясь по-другому, глобализация пожирает своих врагов. Кто против, тот за другую глобализацию»[121 - Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. Новая всемирно-политическая экономия / Пер. с нем. М., 2007. С. 36.].

Режим мирового гражданства не есть возведенный на более высокий уровень национально-государственный режим. В связи с этим, согласно Беку, необходима смена парадигмы, характеризующаяся такими противоречащими национально-государственному статусу понятиями, как интернациональный и космополитический. Национальное уже нельзя четко отличить от интернационального. Источник власти национального государства размывается изнутри и снаружи, и возникают новая оптика, новая перспективность пространства и времени, новые координаты социального и политического аспектов, новый образ мира, оправдывающий новое эпохальное понятие – Второй модерн.

Ульрих Бек напоминает, что мировая политика – это политика силы. Во все эпохи побеждал кровавый, империалистический принцип властей предержащих и государств. Напротив, новая метавласть мировой экономики сама по себе, по своей сути, тяготеет к пацифизму. Глобальный капитализм черпает свою силу не из захвата, а из возможности выхода из игры. Однако эта экстерриториальность инвестиций капитала – лишь половина правды. Ибо тот, кто забирает деньги из одного места, должен инвестировать их в другое. Капитал, следовательно, должен где-нибудь пускать корни, локализоваться, поэтому он всегда действует по-империалистически. Но это не военный империализм, а империализм «торгового духа», в котором жизненно нуждаются даже те, кого он подчиняет себе и кто этому подчинению противится. В наслаждениях потребительского общества бушует мазохизм собственного экономического интереса.

Давление мирового рынка с его космополитической гибкостью и чувствительностью действует и как механизм исключения. Как правило, плоды все больше пожинают более мобильные согласно принципу «The winner takes it all!». Многим другим грозит «дрейф» (Ричард Сеннет) – бесцельное мотание от места к месту, от человека к человеку, от одной работы к другой. Больше свободы, но и больше бездомности. Больше мобильности, но меньше лояльности. Больше транснациональности, но меньше демократии. Иными словами, крах национальной социальной онтологии ни в коем случае не означает, что автоматически наступает эра космополитизма. Этот крах может привести к распылению или обернуться ксенофобией. Нужно держать в поле зрения оба сценария – как сценарий распыления и ренационализации, так и сценарий космополитизации. Их разделяют целые миры, возможные мировые кризисы и катастрофы.

Бек указывает на то, что всякая власть порождает свою противоположность. Возникновение космополитических обществ и формирование противников этих обществ – две стороны одного процесса. Транслегальность всемирно-экономической метавласти придает легитимность глобальным процессам антиглобализации и антимодернизации, так как именно они защищают национальные институты легитимного господства – государство и демократию – от разрушительной силы глобального капитала. Модернизация и связанные с ней сломы и взрывы всегда вызывали ностальгию по утраченной защищенности, по защитникам традиционных ценностей и добродетелей.

Немецкий социолог отмечает, что во многих неевропейских культурах глобализация приравнивается к американизации, в которой видят причину всех зол, поражающих их общество. Для тех, кто верит в национальную социальную онтологию, кто хочет защитить свою культуру от внутреннего распада, глобализация – это «великое порождение сатаны». Чем сильнее гордится народ своими мифами, своим культурным наследием и кичится своей независимостью, тем резче его неприятие «американской глобализации», «глобального американизма», который в глазах ностальгирующих по национальному суверенитету постоянно оскорбляет их национальное достоинство.

Глобальная деятельность связана с правовым вакуумом, который, с одной стороны, вытекает из несуществования мирового государства, а с другой – из того, что государственный суверенитет установления права ограничен национальными рамками. Это значит, что в существующем де-факто суверенитете всемирно-экономических организаций законодательная власть одновременно приватизирована и транснационализирована. Управление в смысле реального решения проблем все чаще осуществляется в частном порядке. В связи с этим Бек выделяет для будущего два возможных противоположных сценария.

«Одним из них является гегелевский сценарий, в котором угрозы, порожденные глобальным капитализмом риска, представлены в качестве исторической возможности для реализации хитрости разума. „Гегелевский“ сценарий обещает появление космополитического императива сотрудничества: взаимодействуйте или потерпите неудачу! Или права человека, или катастрофа человечества! Однако неуправляемый мир грозит нам и другим зловещим сценарием – сценарием „по Карлу Шмитту“: превращением в норму чрезвычайного положения, демонтажем основных демократических прав и открытием дверей перед политикой неонацизма. Примечательно, что эти противоречащие друг другу потенциальные возможности могут быть соединены между собой в различных формах тем, что раньше называли диалектикой»[122 - Beck U. (2012), Twenty Observations on a World in Turmoil. Polity Press. Preface.].

Ульрих Бек указывает на то, что Первый модерн покоился на упрощении: можно было конструировать технические объекты и миры без неожиданных последствий. Во Втором модерне мы находимся в совершенно ином игровом поле, поскольку что бы мы ни делали, мы всегда ждем неожиданных последствий. Но ожидание неожиданного изменяет качество технических объектов. Наука и технология часто добавляют свою неуверенность к всеобщей неуверенности; вместо того чтобы гасить политический огонь, они подливают масла в пламя этических, экологических и политических контроверз.

Бек поясняет, чем мультикультурализм отличается от космополитизма. Мультикультурализм утверждает (хотя и в сильно смягченном виде) сущностную идентичность и соперничество культур. Понятие «мультикультурализм» ориентируется на более или менее однородные группы, которые мыслятся как разнородные или однородные, во всяком случае отделенные друг от друга и объединяющие отдельных личностей. В этом смысле мультикультурализм – противник индивидуализации.

«Если верить мультикультурализму, то индивида вообще не существует. Это просто эпифеномен своей культуры и общества. Космополитизм, напротив, предполагает индивидуализацию и усиливает, утверждает ее. Индивид в своей личности, браке, родной семье, в своей трудовой жизни, своих политических концепциях и амбициях есть одновременно член различных, часто территориально разделенных сообществ. Человек в рамках одной жизни проживает разные, разделенные в национальном и территориальном отношениях жизни, истории, воспоминания. В предельном случае мировое общество осуществляется в микрокосме пространства собственного опыта»[123 - См.: Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. Новая всемирно-политическая экономия / Пер. с нем. М., 2007. С. 373.].

Неспособность господствующих властных институтов и элит воспринимать и продуктивно упорядочивать новую реальность связана с характером данных институтов. Они появились на свет в мире, в котором ведущую роль играли полная занятость, доминирование в национальной экономике национально-государственной политики, функционирующие границы, строгая территориальная независимость и идентичность. В нынешней Европе, утверждает Бек, нет больше Германии, Франции, Италии и т. д. в том виде, в каком они остались в головах людей и в иллюстрированных сочинениях историков, так как нет больше границ, компетентности и обособленного опытного пространства, то есть всего того, на чем зиждился национально-государственный мир. Возникла еще не осмысленная политика границ, началось переплетение отсутствующих рубежей, старых и новых границ и динамик, которые давно уже следует воспринимать не в национальных понятиях, а в рамках транснациональной мировой внутренней политики.

Немецкий социолог утверждает, что критику методологического национализма не следует смешивать с тезисом о конце национального государства. Национальные государства будут преуспевать или трансформируются в транснациональные государства. Решающее значение для критики методологического национализма имеет то обстоятельство, что национальная организация как структурирующий принцип социального действия не может более служить ориентиром для ученого. Более того, процессы ренационализации или реэтнизации нельзя понять вне космополитической перспективы.

Бек подчеркивает, что риск не означает катастрофы – он означает ее предощущение, осознание. Находясь в ситуации риска, мы в настоящем проигрываем варианты будущего, но при этом настоящее будущее будущих катастроф остается принципиально неведомым. Если разрушение и бедствие осознаются как угроза, возникает желание действовать. Предчувствие грядущих катастроф в настоящем порождает всевозможные турбулентности внутри национальных и интернациональных институций, а также в повседневной жизни людей. Глобальные риски создают глобальную публику, которая мобилизует людей поверх всех границ – национальных, религиозных, этнических и т. д.

Современные общества потрясены глобальным предчувствием глобальных катастроф. Такое восприятие глобально произведенных рисков и неопределенностей характеризуется делокализацией, некалькулируемостью, некомпенсируемостью. Причины и следствия глобальных рисков не ограничены каким-то одним местом или пространством, они принципиально глобальны. Последствия катастроф мирового масштаба принципиально не просчитываемы. Мечта о безопасности, характерная для модерна, была порождением утопии растущего контроля человека над опасными последствиями своих решений. Катастрофические инциденты происходили, но они считались компенсируемыми. Новое качество угроз человечеству разрушает логику компенсации.

Космополитизм и космополитизация

Ульрих Бек подчеркивает, что космополитизм – концепция, имеющая много значений, особенно в российском контексте. Чаще всего под глобализацией понимают всеобщую унификацию, а под космополитизмом – атрофию чувства родины, неукорененность, равнодушие к культурной и мировоззренческой дифференциации. Однако космополитизм не означает «непатриотичный настрой и поведение». «Поворот к космополитизму» – это ответ на вызов глобализации: то есть то, как мы можем понять и анализировать новую взаимосвязанность мира. Немецкий социолог полагает, что системообразующим термином, помогающим ориентироваться в сегодняшнем мире, может послужить понятие «космополитизация», которое означает эрозию жестких границ, разделяющих рынки, государства, цивилизации, культуры и жизненные миры отдельных людей. Конечно, мир не лишился разделительных барьеров, но его границы становятся размытыми и нечеткими, проницаемыми для потоков информации и капитала. На национальном и локальном уровнях развертывается процесс «внутренней глобализации», затрагивающий практически все институты. В результате меняются условия конструирования социальной идентичности – она больше не связана с негативным противопоставлением «своих» и чужих», «наших» и «не-наших».

По мнению Бека, космополитизация – это идеал и реальность универсализма, который содержит в себе особое измерение – глобальности, включающей национализм, и транснационализма, который не исключает множественности этничностей и культур. Разумеется, космополитизация – это не универсальный антитезис партикулярностям (национализму, локализму, культурализму и т.д.). Скорее это синтез предыдущих теорий, преодоление дуализма между универсализмом и партикуляризмом, интернационализмом и национализмом, глобализацией и локализацией. Космополитизация – это реальность нашего времени. Утверждение о том, что космополитизм есть нереалистическая идеология, Бек переворачивает с ног на голову и заявляет: защитники национального – вот кто истинные идеалисты. Они смотрят на реальность через потертые националистические очки, не позволяющие разглядеть происходящие в реальности изменения, и это делает их теории старомодными и ошибочными.

Бек настаивает на разграничении понятий «глобализация» и «космополитизация», поскольку глобализация, по его мнению, связана прежде всего с экономическим аспектом, в то время как космополитизация включает в себя множество аспектов из разных сфер общественной жизни. Для него важно, что космополитизация происходит не «во всемирном плане», над человеческими головами, а в повседневной жизни индивидов, в сфере быта.

Как же изменятся наши представления о власти и порядке, если взглянуть на них с космополитической точки зрения? В качестве ответа на этот вопрос Ульрих Бек предлагает следующие семь тезисов[124 - Beck U. A new cosmopolitanism is in the air. URL: http://www.signandsight.com/features/1603.html].

1. Глобализация – это анонимный порядок. Во взаимоотношениях между глобальной экономикой и государством развертывается «игра метавласти» – борьба за власть, в ходе которой правила функционирования власти на национальном и транснациональном уровнях постоянно переписываются. Это особенно ярко проявляется в экономике, где концентрируется метавласть, вырывающаяся из-под контроля властных отношений, организованных в категориях территорий и национальных государств, чтобы создать новые властные стратегии в виртуальном пространстве. Бек уверен в том, что сейчас происходит глубинная трансформация государства в направлении переориентации на максимизацию власти транснациональных предприятий: средством убеждения становится не угроза вторжения, а «угроза не-вторжения» инвесторов или угроза их ухода с местных рынков. Он указывает на то, что

«формула власти транснациональной экономики гласит: преднамеренное, целенаправленное не-завоевание. Это ненасильственное, невидимое, намеренное, вездесущее «не-” не нуждается в одобрении и не способно воспринимать его[125 - Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. Новая всемирно-политическая экономия / Пер. с нем. М., 2007. С. 90.].

Важным выводом Бека является то, что глобализация – это не право выбора, а господство, не осуществляемое никем.

«В слове „глобализация“ просматривается неявный смысл „организованного отсутствия ответственности“. Вы тщетно ищете, к кому обратиться, на кого подать жалобу, против кого провести демонстрацию. Ибо этот феномен неуловим: нет института, куда можно было бы записаться на прием; нет телефона, по которому можно было бы позвонить; нет адреса электронной почты, по которому можно было бы написать. Каждый видит в себе жертву, и никто – виновника „преступления“. Даже главы корпораций, которые хотят, чтобы их всячески обхаживали, приносят свою волю, мышление и поведение на алтарь стоимости акций, если не хотят, чтобы их самих уволили»[126 - Там же. С. 93—94.].

2. Новый подход к политике. Парадоксальность и своеобразная ирония метавласти заключается в следующем: возможности игроков действовать конституируются внутри самой игры метавласти. Они зависят от того, как сами игроки определяют и переопределяют политическое. Бек уверен в том, что только решительная критика ортодоксии национального государства может открыть новые возможности для обретения власти. Всякий, кто держится за старый, национальный, догматизм, будет сметен, опрокинут, и ему некому будет даже на это пожаловаться. Это цена, которую придется заплатить некоторым странам за свою приверженность силовым правилам старого, национального, государства, за неспособность перейти на космополитическую точку зрения.

3. Только капиталу позволено играть не по правилам. Неолиберальная идеология представляет собой попытку сделать далеко идущие обобщения на основе краткосрочных исторических побед мобильного капитала. В перспективе капитал позиционирует себя как абсолютную и автономную жажду власти во всемирном масштабе. Впоследствии то, что хорошо для капитала, становится лучшим выбором для каждого. Нарушение или изменение правил остается революционной прерогативой капитала. Однако эта исключительность существенно зависит от государства, не ходящего в масть, от политиков, ограждающих себя от внешних воздействий панцирем из правил национального государства. Кто же может в таком случае сыграть роль контрсилы, противостоящей глобализированному капиталу?

4. Ульрих Бек уверен, что именно мы, потребители, составляем эту контрсилу. В общественном сознании Запада роль контрсилы, альтернативной капиталу и расшатывающей правила, достается не государству, но глобальному гражданскому обществу и множеству его сторонников.

«Оппонирующая сила глобального гражданского общества покоится на фигуре политического потребителя. Потребитель находится по ту сторону диалектического двуединства „хозяин – батрак“. Его противодействие власти вытекает из того, что он везде и в любое время может отказаться от покупок. „Оружие непокупания“ нельзя сократить ни в пространстве, ни во времени, ни материально. Фатальным для интересов капитала является то, что против растущей власти потребителей не существует контрстратегии: даже всемогущие мировые концерны не могут уволить своих потребителей»[127 - Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. Новая всемирно-политическая экономия / Пер. с нем. М., 2007. С. 25—26.].

5. Жертвуем автономией, приобретаем суверенность. Попытки выводить пространство новых возможностей из политики, основанной на старых, национально-государственных, ценностях, спроецированных на космополитическую расстановку сил, приводят к иллюзиям и самообману. Главная из таких иллюзий – надежда на то, что все противоречия могут быть «цивилизованы» при помощи национального гражданского общества, задействованного в глобальном масштабе. Нужно вырваться из тисков национализма, осознать различие между суверенностью и автономией. Национализм зиждется на отождествлении суверенности и автономии. С этой точки зрения экономическая зависимость, культурные различия и кооперация между государствами автоматически приводят к утрате автономии и суверенности. На самом деле усиление взаимозависимости и кооперации – то есть утрата автономности – приводит к укреплению суверенности. Потеря формальной автономии и укрепление реальной суверенности могут идти в режиме взаимоусиления. Глобализация означает и то и другое одновременно. По словам Бека, реальная суверенность коллективных и индивидуальных игроков возрастает в той мере, в какой ослабляется их формальная автономия.