скачать книгу бесплатно
«Все, теперь в Шибякину слободку», – сам себе сказал Бойша, глубоко вздохнул и рванулся прочь, уходя от Сухой тропы на закат. Он бежал, а в голове мотыльком у свечи билась одна-единственная мысль: «Может, и пронесет… Может, и пронесет…»
Бойша не видел, как со ствола бузины сползло на опустевшую тропу пятно мрака, как обернулось оно высоким тощим мужчиной с собачьей головой. Тихо взвыв, псеглавец выставил во тьму костлявые руки, плетя заклятие, и вот уже перед его глазами возникла во мраке и легла на ночную траву тонкая серебряная цепочка следов, оставленных итером. Опустившись на четвереньки, человек-пес шумно засопел и бросился за Бойшей…
На замшелом пне, кривым пальцем торчащем из земли у самой опушки леса, нахохлившись, сидел ворон. Подслеповато глядя на разгорающийся рассвет, он оглашал путеводную плешь хриплым карканьем, приветствуя рождение нового дня. В этот предутренний час все иные звуки и движения умерли. Молчаливой стеной темнел лес, остановился ветер и серые валы облаков в зеленеющем небе, чуть обметанные по краю розовой каймой, висели неподвижно, точно были высечены из камня.
Когда над лесом вспыхнул огненный шар, ворон поперхнулся криком, косо сорвался с пня и рванулся было прочь, отчаянно маша крыльями. Он ждал солнца, чтобы погреть старые кости, чтобы впитать остывшим за долгую ночь телом ласковый жар светила, но вместо этого подслеповатые глаза птицы обожгло яростное сияние, вдруг разлившееся окрест. Длилось оно недолго. На краткий миг высветив путеводную плешь, клуб пламени погас, и в сырую, росную траву кто-то вытряхнул из невидимого мешка две человеческие фигурки. Они с глухим звуком ударились о землю – и замерли, недвижимые.
Ворон, сделав на широких пальчатых крыльях круг над лесом, вернулся на свой пень. Вцепившись когтистыми лапами в черное крошево старого дерева, он наклонил голову и принялся разглядывать чужаков. Шло время. Ночные тени под пологом леса съеживались, умалялись, забираясь в расщелины коры, в заросли листореза, в ежевичные тенета, чтобы отсидеться там до следующей ночи. А на восходной стороне земли, багровое от потуг, щедро орошенное алой кровью небес, рождалось солнце. Вот его краешек прорезался над мглистым горизонтом – и лучи заиграли в мириадах капель, украсив каждую былинку, каждый лист россыпью самоцветов.
Но долгожданный восход светила уже не волновал птицу. Ворон коротко взмахнул крыльями, перелетая ближе к лежащим без движения людям. Ступив на землю плеши, ворон, делая длинные остановки на тот случай, если вдруг кто-то из них вскочит и кинется на него, боком, точно покалеченный, обскакал тела и удовлетворенно захрипел, чуть приоткрыв клюв. Это была пища. Еда. Сыть. Славный пир. Много дней покоя. Ворон блаженно зажмурился. Он жил долго. Он много видел. Крылья носили его по разным сторонам света, и опыт этих скитаний подсказывал птице – на этот раз трапезу не придется делить с другими падальщиками, как это бывает на полях сражений. Он здесь один. Стражный лес не пустит на плешь никакую тварь, что могла бы помешать ворону справить кровавую тризну по погибшим. Он будет пить кровь, рвать мясо, долбить клювом кости, а насытившись – громко каркать, извещая весь мир о своей удаче.
Распахнув книгу крыльев, ворон опустился на спину тому человеку, что лежал ближе. Он уже нацелился клюнуть белеющую между жестких волос на шее плоть, но неожиданно крохотный мозг старой птицы одолели сомнения. Ворон почуял неприятно знакомый, терпкий запах опасности, источаемый человеком. Человеком?! Нет! Истошно каркая, птица рванулась ввысь, но – поздно. Быстро перевернувшись, лежащий ловко ухватил ворона за лапы, дернул к земле, смял плещущиеся крылья и сильным движением оторвал голову. Сжимая бьющееся в ладонях тело птицы, он припал потрескавшимися губами к разорванной шее – как к кубку…
Тамара очнулась от холода. На лицо девушки текла вода, газовый шарфик промок, между лопатками было сыро. Пахло прелью, травой и болотом. Разлепив веки, Тамара увидела над собой сложенные ковшом большие красные руки. Они, эти руки, казались центром мироздания, единственной реальностью в зыбкой расплывчатости остальной вселенной. Но вот из туманной мглы возникло и приблизилось бородатое лицо с кошачьими глазами, и хриплый голос бывшего домового Мыри дрогнул, произнося:
– Живая.
– Очки, – прошептала Тамара.
– Щась, девка, щась. Отыщем. Где ж им быть-то… Они ж вместе с тобой. Вместе с нами…
Пока Мыря, забивая ногти землей, шерстил влажную траву окрест, Тамара села, натянула полу плащика на озябшие коленки, размотала шарфик, похожий на вытащенную из воды медузу, и с отвращением выжала его, стараясь, чтобы мутные капли на попали на одежду.
– Вот они, окуляры твои! – приглушая радостный рык, возвестил Мыря. Широко шагая и бережно держа в вытянутых руках Тамарины очки, он приблизился.
– Спасибо. – Девушка протерла стекла носовым платком, мысленно отругав себя за то, что не послушалась Чеканина и не надела контактные линзы.
Первым делом она взялась за телефон, но умный аппаратик бодро сообщил, что она находится «вне зоны действия сети». Разочарованно вздохнув, Тамара убрала трубку, попутно отметив, как оглушающе громко в затопившей все тишине прозвучал треск «липучки» телефонного кармашка. Оглядев окрестности «вооруженным взглядом» и выяснив, что они находятся на широкой, метров сто шириной, прогалине, поразительно ровно рассекавшей дремучий лес, Тамара с удивлением посмотрела на домового:
– А где это мы?
Мыря, уверенными движениями подтянув офицерский ремень, что перепоясывал его видавшую виды гимнастерку, хмыкнул в ответ:
– Вот чего не знаю, девка, того не знаю. Но место чудное. И дурное. Ты на лес погляди.
Тамара послушно поглядела. Лес стоял стеной. Опушенный по краю пьяным мехом чахлого, худоростого бурьяна, облитый по верхам утренним солнцем, он был пугающе ненастоящим – и в то же время настолько естественным, природным, что становилось страшно.
Могучие ели тянули во все стороны нагие обломки сучьев, изъязвленных пятнами белесых лишайников, космы мха свисали с ветвей редких осин и черных, сочащихся гнилью из трещин в коре, берез. То тут, то там вертикальные линии стволов наискось перечеркивали накренившиеся сухостоины, которым не суждено было упасть, чтобы сгнить и стать питательной средой для еще живых собратьев. Повиснув на их ветвях, умершие деревья обречены были остаться без лесного погребения и, густо облепленные чагами, казались лестницами, по которым можно подняться на небеса и вырваться из этого древесного ада.
Осклизлый мох, густо проткнутый сотнями крапчатых мухоморов, обволакивал корни. Обломанные пни залепила плесень. То там, то сям торчали из моховой мари скрюченные ветви, упавшие сверху. Они напоминали когтистые лапы неведомых существ, из-под земли тянувшихся к свету, да так и погибших без него. Ни звука не доносилось из густой чащи, лишь изредка вздрагивали темные еловые лапы, роняя в мох крупные, тяжелые капли.
Но более всего Тамару поразило то, что лес резко, без обязательного в таких случаях новороста, кустарника и одиноких деревьев-бегунков обрывался, словно существовала какая-то невидимая граница, переступить которую могла только трава – жухлые медвежьи дудки, квелая пижма и осот, таящий в своей тусклой зелени пурпурные колючие звездочки позднецвета. Но и бурьянина, едва отойдя от края леса на пять-шесть шагов, угасала, опадая в мелкие лопухи, и далее по прогалу расстилался уже и вовсе мелкорост – подорожник, пастушья сумка, хилый мятлик, мокрица. Мышиный горошек тянул соки из своих травяных собратьев; его фиолетовые цветы виднелись всюду. Они, да еще розовый туман кипрея вдали, там, где прогал поднимался по склону лесистого холма, да ядовитые пятна мухоморов во мхах были единственными яркими мазками на унылой картине здешнего бытия.
– И чарами тут пахнет, – продолжил Мыря. – Прямо воняет. Все тут чаровное – и лес этот, барма проклятая, и трава, и воздух. Не чуешь?
Тамара отрицательно покачала головой. Впрочем, воздух и впрямь был не подмосковный. Там, в окрестностях Можайска, на потаенном торжище незнатей, ветерок нес обычные пригородные ароматы – запахи бензина, недальней свалки, унавоженных полей и овощной гнильцы. Здесь же с каждым вдохом в Тамару будто вливалась мера ледяной, промозглой свежести. Слегка кружилась голова, грудь распирало от желания вдохнуть еще, еще этой дикой чистоты.
– Куды пойдем? – поинтересовался домовой, разгладив пятерней бороду.
– Не знаю, – пожала плечами Тамара, вновь принявшись оглядываться. Сбоку от холма над зубчатым окоемом леса поднималось тяжелое дрожащее солнце. «Значит, там восток, – поняла девушка. – А просека эта уходит на запад».
Она посмотрела туда, вдаль, где еще держалась у горизонта ночная мгла. Лес, лес, лес и лес – сколько хватает взора. Просека ударом исполинской плети рассекла чащобу, маня и словно предлагая себя: «Вот она я, торный путь. Идите, ну же!»
«Но на востоке, за холмом, эта вырубка наверняка тоже продолжается», – подумала Тамара и сказала, не глядя на домового:
– Надо бы на холм сходить, оглядеться.
– А и верно, – согласился Мыря. Пятнистый камуфляжный бушлат он где-то потерял и теперь остался в овчинной безрукавке-кожухе, надетом на гимнастерку, зеленых армейских галифе и валенках. В вырезе кожуха на груди домового тускло поблескивала медаль «За отвагу». Тамара посмотрела в желтые глаза Мыри и подумала, что если бы не ниточки вертикальных зрачков, домовой вполне сошел бы за человека. Этакого малорослого, но кряжистого мужика с сильными ручищами и кудлатой головой на короткой, толстой шее. Мужика, с которым «не пропадешь».
«Он опытный, бывалый. Куда бы нас ни забросило, сколько бы километров ни пришлось идти, Мыря выручит, выведет к людям, к телефону», – размышляла Тамара, бредя следом за домовым по постепенно поднимающейся просеке. По-прежнему не было ни дуновения. Отогревшаяся после ночи земля начала парить. Зыбкая дымка заткала дали, небо выцвело, тени укоротились. Вдали, над верхушками елей, медленно взмахивая крыльями, пролетела какая-то большая птица; еле слышно, на самом пределе слуха, донесся откуда-то протяжный, заунывный вой.
По дороге Тамара наткнулась в траве на обезглавленного, истерзанного ворона. Она уже хотела было окликнуть Мырю, но вспомнила, как домовой пучками травы вытирал руки, бороду, и решила не тревожить своего спутника. В конце концов, у всех свои обычаи и привычки…
До вершины холма оставалось не больше пяти десятков шагов, как вдруг Мыря присел, одновременно махнув Тамаре – стой! Она послушно остановилась, озадаченно вертя головой. Вроде ничего не произошло, всё осталось без изменений – и лес, и трава, и небо…
– Слышишь? – прошипел Мыря, едва не на четвереньках отползая назад. – Шумит. Ветер идет. Верховой.
Прислушавшись, Тамара тоже уловила ровный, далекий, но очень сильный – это чувствовалось – шум, похожий на звук морского прибоя.
– А я гляжу – сучьев в лесу накидано множество. Стало быть, должен тут быть ветер. Утром всегда поддувает, – вполголоса рассуждал Мыря. – Ан нет, тишина стоит. Не к добру…
Собравшись уже сказать домовому, что пугаться самому и пугать ее не надо, Тамара так и замерла с открытом ртом – высоко в небе над холмом появился вдруг нелепый пузырь, огромный, желтовато-бурый, раздутый и крест-накрест несколько раз перехлестнутый веревками. В нем то и дело вспыхивали и гасли красные и синие огоньки. Под пузырем на растяжках висела длинная рея, к которой был привязан большой грязно-серый парус, выгибавшийся под порывами еще не дошедшего сюда ветра. От паруса вниз, к земле, тянулись два толстенных каната.
– Нут-ко, девка, ховайся со мной! – выдохнул Мыря, зайцем сиганув с холма. Тамара побежала следом, упала, поднялась, у самой подошвы холма снова упала, ссадив кожу на ноге, и наконец вломилась в сырой бурьян, привалившись к домовому и поглаживая закровянившее колено. Мыря молча сорвал лист подорожника, прилепил к ране. Тамара дернулась, с шумом втянула воздух через крепко сжатые зубы.
Дрогнула земля. Первый, еще слабый, еще бессильный, порыв ветра перепутал бодыли, приласкал траву на просеке, качнул ветви, а следом за ним уже катился тугой воздушный вал. Лес вздохнул – и зашумел, затрещал, заголосил, роняя сучья. Шишки грянули с верхушек елей, вонзаясь в напитанный влагой мох, как в воду, с плеском. Многоголосый этот плеск на мгновение заглушил все другие звуки, но шквал прошел, лес успокоился, и тогда Тамара и Мыря услыхали тяжелый, надсадный скрип, даже не скрип – стон, наплывавший с вершины холма.
Домовой тихо ругался в бороду, протирая запорошенные травяным сором глаза:
– Козлами бешеными его б размыкнуть, чаровника ентого.
– Какого чаровника? – поеживаясь от жутковатых, стонущих звуков, вполголоса спросила Тамара.
– Того, что обустроил тут все… Неужто не понимаешь: и леса такого быть не может, и ветер так не дует, зараза. Слышь, стонет? Это еще один подарочек шкандыбает. Счас увидим.
И они – увидели.
Над поросшей редкой травой макушкой холма, как над облысевшей человеческой головой, возникло что-то темное, большое, непонятное. Молодое рассветное солнце, бившее в глаза, мешало рассмотреть его толком, в деталях. Вот оно, влекомое за канаты надутым парусом, вползло на самый взлобок, замерло там на секунду – и медленно обрушилось вниз, поплыло по просеке. Тамара различила сплошную спутанную массу древесных стволов, уложенных вязанкой, как хворост, а под ними – исполинские катки, широченные колеса в рост человека.
– Экая тележина! – удивленно пробормотал Мыря.
Непонятное сооружение приближалось. Стонущий звук от медленно поворачивающихся катков затопил всю просеку. Пахнуло гнилью, прелью, чем-то тухлым и еще, остро – не то нефтью, не то нафталином. Вблизи стало понятно, насколько огромна вся эта движущаяся конструкция. Не меньше семидесяти метров в длину и тридцати – в ширину, она возвышалась над просекой, как пятиэтажный дом. Тамара теперь отчетливо различала, что никакая это не вязанка. Вырванные с корнем деревья были не просто навалены – они сплелись чудовищным клубком, подчиненные непонятной, нечеловеческой гармонии.
Стволы располагались горизонтально, комлями вперед. Перепутанные обнаженные корни, заплетенные нарвальими рогами, грозно торчали вверх. Космы мха, паутина и пряди сухой травы висели на них, трепеща под порывами ветра. Залишаенная кора деревьев повсюду была проткнута изогнутыми сучьями, бугрилась натеками капа, морщинилась угловатыми складками. Кое-где в трещины нанесло земли, и там зеленела чахлая сурепка. Несмотря на голые корни, деревья не казались мертвыми, наоборот, они будто бы продолжали жить, прорастая друг сквозь друга, выталкивая из стволов не молодые побеги, а толстые, корявые ветви, вплетающиеся в общий колдовской узор.
Листва шелестела лишь в задней части невозможного сооружения, где кроны деревьев образовали висящее в воздухе зеленое кубло. Меж листьев там шныряли какие-то зверьки, молчаливые и быстрые, точно мыши.
Разглядывая весь этот движущийся дендрарий, Тамара вдруг остро поняла, что с нею случилось нечто страшное. До того она как-то не задумывалась об этом, полагая, что в Можайске они с Мырей попросту попали под ментоудар Коща, сильного чаровника, за которым, собственно, и шла охота, а странноватая действительность вокруг – всего лишь последствия этого ментоудара, искаженное восприятие реальности.
Теперь же, с появлением движущегося живого бурелома, стало ясно – произошла беда. Москва, управление, Чеканин, Джимморрисон, Карпухин, дом, мама, отец, брат – все это отодвинулось, стало очень далеким, ненастоящим, словно с момента начала операции на торжище прошла не пара часов, а много-много лет. Настоящим же было это вот ползущее мимо уродливое чудовище. Еще настоящими были лес за спиной, просека и пузырь с парусом в небе. Настоящими – и пугающими, потому что Тамара осознала: это не привычная действительность. Они с домовым находятся в каком-то другом мире, чужом и непонятном.
Похоже, Мыря думал о том же. Закатив глаза, он встал на колени и принялся щупать сросшийся древесный ком, проверяя его на наличие чар. Тамара, закусив губу, внимательно следила за своим спутником, и когда домовой выдохнул, раскрыв помутневшие глаза, нетерпеливо спросила:
– Ну, что там? Что?
– Худо, девка… – прохрипел Мыря. – Так худо, что и сказать тяжко. Небывальщина эта – вся на чарах. Могуч был тот, кто сотворил такое. И ветер в небе, и пузырь, и парус, а попервее них – сами деревья, что растут лежа да дружка сквозь дружку. И еще кровь…
– Кровь? – вздрогнула Тамара.
– Кровь, – подтвердил домовой. – Много крови пролилось в древесных недрах этой тележины. Убивали там личеней и незнатей, оружием убивали и чарами, а то и голыми руками.
– И они, те, кто убивал… там сидят? – со страхом глядя на удаляющееся зловещее сооружение, тихо проговорила девушка.
– Нет, только мертвяков чую. А мы с тобой – давай-ка догоним эту кибитку. Мыслю я – пехом не выбраться из здешней пущи.
– Ты хочешь сказать… – начала Тамара, но Мыря перебил ее:
– Идти можешь?
Потрогав ноющее колено, девушка кивнула.
– Тогда давай, ходу!
Выбравшись из зарослей, они побежали по просеке за гигантской «кибиткой». Догнать ее оказалось не сложно – сооружение двигалось со скоростью спокойно идущего человека.
– Лестницу видишь? – крикнул Мыря, семеня сбоку от Тамары – у домового слетали с ног большеразмерные валенки.
– К-какую? Где? – запыхавшись, спросила она, всматриваясь в приближающийся колтун из стволов и ветвей. Спросила – и тут же увидела свисающую до земли веревочную лесенку, волочащуюся по траве.
– Хватайся и залазь! – распорядился Мыря.
– Как?! – завопила в ответ Тамара, до смерти напуганная даже не фактом того, что ей предстоит лезть на такую верхотуру по кажущимся такими непрочными веревочным ступеням, а тем – куда нужно лезть.
– Давай, девка, давай! – не слушая ее, надсаживался домовой. – Не влезем – к ночи на ентой прогалине взвоем, помяни мое слово!
«Черт бородатый!» – разозлилась Тамара и, добежав, вцепилась во влажную, осклизлую веревку. Наступив сапожком на самую нижнюю ступеньку, она повисла в воздухе, раскачиваясь, как маятник.
– Да лезь же ты! – рявкнул за спиной Мыря.
И Тамара полезла. Ветер, крепчавший с каждым метром подъема, бил ее о выпирающие стволы, сор и труха летели в глаза, забиваясь под очки, веревка резала руки, подошвы соскальзывали. Тем не менее она поднималась все выше и выше, стараясь удерживать себя от желания посмотреть вниз – много ли уже пройдено?
Потоки воздуха трепали волосы, полоскали плащ, колоколом раздували юбку. «Надо было брюки надеть! – подумала Тамара и тут же обругала себя: – Дурында! Знала б, где упасть, соломки б подстелила!» Слово «упасть» опалило мозг, руки сделались ватными, под ложечкой захолодело.
– Не останавливайся! – рычал снизу Мыря. Он тоже повис на лестнице, и лезть стало легче – под весом двух тел она перестала болтаться, веревки натянулись, как струны, басовито запели.
«Я смогу, смогу, смогу… – как заклинание, повторяла про себя Тамара. – Еще чуть-чуть. Когда-нибудь эта лестница кончится. Я смогу…».
Но самое трудное ждало ее впереди. Переброшенная через верхний ствол лестница глубоко врезалась в морщинистую кору, и девушке пришлось хвататься руками за ломкие ветки, покрытые коричневой пленкой влаги. Едва не сорвавшись, Тамара вцепилась в скользкий ствол. Ломая ногти, подтянулась, перевалила показавшееся девушке неимоверно тяжелым собственное тело через толстый сук и, ободрав грудь и живот о бугристую кору, рухнула на свитый из ветвей упругий пол – или палубу? – сухопутного корабля…
До Шибякиной слободки Бойша добрался, когда уже рассвело. Слободку эту, крохотную, скорее и не слободку, а укрепленный починок, когда-то давно, еще до рождения Бойшиного деда, срубил в низинке между двух клиньев Стражного леса неведомый человек, пришедший с полудня по Кривой плеши. Как звали его – так и осталось тайной. Возведя двухэтажный основательный дом, ригу, стайку и хлев для скотины, огородив свои владения могучим частоколом и расчистив с помощью огня изрядный кусок лесовины под пашню, хозяин слободки пару раз наведался в соседние поселения, оставив по себе дурную память – был он угрюм, скуп на доброе слово, норовил выторговать скотину или семена для посева за бесценок и худо говорил о Всеблагом Отце. Поэтому когда нашли его вскорости придавленным еловым стволом, никто особо не горевал. «Шибануло мужика – и вся недолга», – сказал староста Корчагского посада, и пришельца под именем Шибяка схоронили у ощетинившейся почерневшими идолами-охранителями ограды погоста. Починок облюбовали охотники, праздная пашня заросла лебедой.
И быть бы этому месту пусту, но нашелся в Займищах человек, кузнец-скобарь Самарка. Ему и приглянулся одинокий дом середь лесов. Скобари, они, известное дело, обособиться любят, чтобы мастерство свое, чистым людям противное, без чужих глаз творить. Не зря говорят в народе: «От скобаря до технаря – шаг шагнуть». Семейство у Самарки большое было, восемь душ детей, жена да свояченица. Зазеленела пашня, в перестроенной под кузню риге зазвенели молоты. Вскоре расстраиваться, расти начал починок. Городьба поползла вширь, встали новые избы, клети, сараи, дровяники. Уже только на Бойшиной памяти не меньше пятка свежесрубленных домов в Шибякиной слободе прибавилось. Но весь народ тамошний, и сродственники почившего уже Самарки, и пришлый люд, все за ремесло держались, за железо да огонь. Оттого и с итерами дела имели, не то что чистуны из других слободок. Пару раз хотели люди сжечь гнездилище скверны, да нашлись разумники, отговорили: «Избы спалить да скобарей по миру пустить – дело нехитрое. А кто будет скобяной товар ладить? Гвозди, насады, ножи, косы, вилы, топоры ковать? Петли да запоры дверные ладить? Именем Всеблагого Отца дверь от татей не запрешь». Так и осталась Шибякина слободка бельмом на глазу у всей округи.
Бойша вынырнул из зарослей краснотала, весь облепленный узкими блеклыми листьями. Справа темной дружиной встал Стражный лес, налево вдаль уходила путеводная плешь. На ней, по счастью, не было видно ни одного коня. До осенних ярмарок еще три седмицы, сейчас самая страда, по всей Россейщине урожай убирают, тут не до поездок. «Оно и славно, – подумал Бойша, перебегая через травянистую гряду, отделявшую низинку от речной долины. – Лишних разговоров не будет».
Слободка открылась сразу вся – как на ладони. Несмотря на близость к реке и приглубое место, сырости здесь сроду не знали, напротив, дома стояли как на подбор – звонкие, сухие, даже в погребах плесени не водилось. «Видать, знал Шибяка, где строиться», – уже спокойно, лесным размашистым шагом спускаясь к слободке, размышлял Бойша.
С караульной вышки, торчавшей на взгорке, у дороги, его запоздало окликнул сторож, сухорукий дед Лышка.
– Свои, – отмахнулся Бойша. – С охоты я. Малость плутанул вот. Спи себе.
– Да я ни в жизнь! – тоненько и обиженно заблазил дед. – Хто меня видел, что я спал? Ты видел? Нет? Тогда язык свой дурной…
Усмехаясь, Бойша приблизился к городьбе, стукнул в калитку. Приврат, крепкий мужик по имени Хват, по прозвищу Пол Лица, отпирая, заворчал на Бойшу:
– Почто деда обижаешь? Старый он, а службу свою блюдет.
Итер глянул на приврата, которому еще в юности красный медведь из мертвоземья смахнул лапой всю левую сторону головы от носа до уха, задержался взглядом на узкой щелке ноздри, в которой трепетала от дыхания мутная слизь, вздохнул и ничего не сказал.
Шагая по единственной улочке просыпающейся слободки, Бойша в уме решал непростую задачу. Можно было – и сердце горячо толкалось в груди при этой мысли – сейчас же, нынешним же днем побежать на восход, в лабу к наруку. При хорошей погоде да целых ногах дойдет туда Бойша за две седмицы. Дойдет, отдаст тексты, скажет Стило Трошсын свое веское слово – и шабаш, не посмеет ничего возразить верховному итеру отец Талинки.
Разум же подсказывал Бойше, что торопиться все же не надо. Утекший из засады незнать наверняка всполошил чистуновских набольших по всему краю, а то и до князя весть донес об итере-убойце. Коли начнется охота да облава, Бойшу на путеводной плеши легче легкого возьмут. Отсидеться надо, спрятаться, выждать, покуда не успокоится округа, не забудется за другими делами история со смертью трех чистунов. Верил Бойша, что сыны Всеблагого Отца большого шума поднимать не будут, ибо те, кого он убил на Сухой тропе, тоже закон нарушили, итерские бумаги храня.
«Зайду к связчику, передам весть наруку – и в схрон за Белую воду уйду, – решил наконец Бойша. – Там до Солнцеворота отсижусь, а потом уж и на восход побегу. Со Званом Мехсыном уговор у нас был на две зимы, а они только к Новогодью истекут. И Атяма-незнатя проклятый срок тогда же закончится. Время есть. Лучше переждать. Талинке я живой нужен».
…Первый раз Бойша сватался к Талинке три года назад, когда юная красавица едва вошла в возраст, отметив четырнадцатую прожитую зиму, – и получил отказ. С горя подался он на Оку, в богатые торговые посады Залесья. Хотел наняться в караванное охранение и уйти подальше от родных мест. Но судьба извернулась ужом – в Каширском городище на постоялом дворе встретился Бойше знакомый куплец по имени Громадин, прозванный Заячье ухо. Было у Громадина два коня и пятнадцать лавок по всему Залесскому княжеству. Бойшу куплец знал – итер как-то спас целый обоз его товара от ватаги лиходеев.
– Приказчик мне нужен для важного дела, – выставив четверть духмяной смородиновой браги, сообщил Бойше Громадин. – Возы с золотянкой в Нижний сопроводить. Путь не близкий. Плешей в тех краях нету, лошадями идти надо. Возьмешься? Плачу товаром, харчом, монетами. Не обижу.
И Бойша взялся – себе на беду…
Весь день они осматривали удивительный и страшный корабль, ползущий по прямой, как стрела, просеке средь зачарованного леса. Страшный – потому что прав оказался незнать – были в трюме корабля люди, но люди мертвые. Ни Тамара, ни Мыря не знали, кто они и откуда, вот только смерть эти неведомые хозяева или пассажиры сухопутного судна приняли жуткую.
Первый труп обнаружился в носовой части корабля, в обширном помещении под верхней палубой. Но еще до того, как спуститься туда, домовой обратил внимание своей спутницы на пятна крови, темневшие на плотно сплетенных ветвях настила.
– Девка, ты оружья огнебойного, часом, с собой не брала?
Тамара развела руками. Да и какое оружие, если она ехала на операцию в качестве консультанта, эксперта, наблюдателя, а никак не участника задержания?
– Вот и я тоже, чурбак стоеросовый… – пробурчал Мыря и полез в круглую дыру лаза, к которой снизу была приставлена лестница, сработанная из целого елового ствола. Ступенями служили короткие толстые сучья, попарно оставленные через шаг. Лестница качалась и норовила крутануться, сбросить с себя Тамару. Ей пришлось потратить немало усилий, чтобы спуститься вниз.
Просторное помещение освещалось дневным светом через овальные дыры в стенах. Тамара заметила, что дыры эти расположены не абы как, а попарно, образованные одинаковыми извивами древесных стволов. Это окончательно убедило девушку, что чаровная повозка, пассажирами которой они стали, была сработана неизвестными умельцами, а не природной аномалией.
Мебель – вполне человеческий деревянный стол, пяток стульев, пара лавок, шкаф – валялась на полу, переломанная. Под ногами хрустели черепки, на глаза Тамаре попалась деревянная ложка, кружка, медный кувшин с крышкой. В той части помещения, что примыкала к носу судна, имелось еще одно окно, большое, широкое. Там с потолка свисали какие-то веревки с привязанными к ним палками.
Вдруг Мыря зашипел и потянул из-за пазухи свой короткий и широкий костяной нож. В дальнем углу, у дверного проема, лежал лицом вниз мертвец. Сначала Тамара и не поняла, что это человек, продолжая бродить по разгромленной каюте, но домовой жестом остановил ее, на согнутых ногах подобрался к телу и потыкал его острием ножа. Убедившись, что человек мертв, Мыря умело перевернул труп на спину, и Тамара вскрикнула – у человека была разворочена грудь и из страшной раны торчали потемневшие от запекшейся крови ребра.
Принюхавшись, домовой скривился:
