скачать книгу бесплатно
Серый достал зажигалку, протянул Лёньке. Раньше в Средневолжске правильные пацаны никогда не давали прикуривать девчонкам – западло. Типа бабам рожать, а ты им своей рукой сигарету запаливаешь. Западло.
Но это было раньше.
– Ты чё, долбанулся? – искренне возмутилась Лёнька и вернула Серому сигарету. – Тут же видно всем.
– Я найду деньги, – сказал Серый.
– И что? – Лёнька тряхнула головой. – Ну найдёшь, в видеосалон сходите, конфет купишь, шампанского, цепочку золотую… А потом?
– Что – «потом»?
– Ничего потом, – Лёнька усмехнулась. – Опять месяц деньги искать? Деньги – они всегда должны быть, понимаешь? Как горячая вода в кране.
Серый промолчал. Умная Лёнька попала в самое больное место. Работы, чтобы нормально зарабатывать, в Средневолжске не было. Нет, на самом деле рабочие разных специальностей требовались везде – и на Механическом заводе, и в Управлении буровых работ, и на Приборном, и на Компрессорном, и на Счетмаше, на Станции, не говоря уже про всякие конторы и мелкие фабрики типа писчебумажной или швейной. На крайняк можно было пойти санитаром в больницу или механиком в УТТ.
Вот только нигде толком не платили уже год как. А нафиг нужна работа без денег?
– Я бизнесом займусь, – буркнул Серый. – Ларёк открою. Мы с Индусом…
Он замолчал. Лёнька рассмеялась – на этот раз тихо, невесело. Серый скосил глаза и увидел, что джинсы у неё прошиты по низу вручную. Но с Лёнькой всё было понятно – мать на пенсии, отца нет, у самой зарплата смешная, меньше, наверное, только на почте платят. Да и в сумках – Серый знал точно – не икра, не модная водка «Rasputin» – «Вот так я вам подмигиваю!», а самое простое: хлеб, картошка, лук, подсолнечное масло, майонез и полкило конфет «Школьница» – на работу к чаю.
– Серенький, – Лёнька поднялась. – Из тебя бизнесмен как из меня Шарон Стоун. Ладно, я пошла. И ты иди. Не приедет она сегодня.
Лёнька взяла сумки, сделал пару шагов.
– Слышь… – Серый тоже поднялся. – Ты ей скажи… Ну, передай там… Ну, короче…
– Сам передашь, – не оборачиваясь, сказал Лёнька. – В пятницу вечером, после Осенней ярмарки, в «Шахерезаде». Толмачёва в субботу замуж выходит, у нас там девичник будет, в Белом зале. На ярмарке потусуемся – и туда. Только приходи не вначале и не поздно, чтобы на Игоря не нарваться.
– Да чё мне Сынуля этот ваш! – крикнул Серый, сжав кулаки. – Чмо прикинутое!
– У него пистолет есть, Серёжа, – Лёнька повернулась и посмотрела на Серого в упор. – Я сама видела. А главное – ты же не махаться туда идёшь, а с Надюхой поговорить, так?
– Ну.
– Вот и приходит к семи. Не раньше и не позже. И это…
– Чё ещё?
Лёнька повернулась и пошла к подъезду.
– Я тебе ни-че-го не говорила, – долетели до Серого её слова.
* * *
Теперь у Серого в голове всё сложилось. Как кубик Рубика. Всё встало на свои места. Легло на полочки. Он увидится с Клюквой. Поговорит. По-настоящему, как мужчина. Всё ей скажет. И подарит… слова Лёньки про цепочку крепко засели в голове у Серого, но потом он понял: цепочка – это мало. Нужно что-то ещё. Или что-то другое. Чтобы Надька сразу понял – всё серьёзно.
«Хорошо бы акции купить, – подумал Серый, шагая по улице в сторону дома. – Такие, где дивиденды платят». По телику показывали рекламу с артистом Ясуловичем – «Народный чековый инвестиционный фонд», акции в каждом Сбербанке. Или «Хопёр-инвест». В общем, «НПО «Альтернатива»: «При всем богатстве выбора другой альтернативы нет».
Он представил, как, приходит в «Шахерезаду», как вызывает Клюкву в коридор из Белого зала… Нет, лучше на улицу! Почему-то в голове Серого сразу возникла «девяносто девятая», на которой он приехал, кожаная куртка на плечах – и толстая «котлета» акций в руках. И Клюква – тоненькая, в коротком платьице, на каблучках, глазища в пол-лица…
«Стоп! – сказал себе Серый. – Какая «девяносто девятая», какая куртка… Да и акции откуда? Это ж денег надо столько…»
Сколько, он на самом деле даже представить не мог. А вот цену цепочки в ювелирном на рынке знал точно – восемнадцать тысяч. Красное золото, плетение «кардинал». Бронницкий ювелирный завод, 585-ая проба, сертификат – все дела.
* * *
Серый в итоге собрался на Ёрики, гори они огнём. Шёл и думал. Слова Лёньки всё перевернули у него в голове. Про Осеннюю ярмарку он уже слышал – пацаны во дворе рассказали, что в воскресенье на рынок приедут коммерсанты из Самары, Казани и Ульяновска, во Дворце Культуры выступит группа «Комбинация», и вообще случится тусовка.
Тусовка – новое слово. Как брокер, дилер, менеджер или беспредел. Раньше таких слов не было. Раньше все больше говорили о светлом – будущем, головах, пути. А потом свет куда-то делся, и наступили сумерки. Это Челло так придумал – сам Серый до такого не то чтобы не допетрил бы, просто в двадцать один год обычно думается о другом. Например, о том, что если тусовка – значит, там обязательно отметятся все «центровые». И Клюква, Лёнька его не обманывала, ей незачем. А раз Клюква, он должен быть в «Шахерезаде» в семь обязательно.
И опять все упёрлось в деньги.
Деньги теперь стали самым главным в жизни. И сразу как-то оказалось, что писатели из школьной программы, все эти Чеховы, Толстые и Лесковы, писали правду. И Достоевский. Серый весь прямо чесался изнутри от желания взять топор и привалить в тёмном переулке какую-нибудь старуху-процентщицу. Миллиона за два. Или даже за один.
А ещё деньги можно было «заработать честным путём», то есть торговлей или бизнесом. В конце января Ельцин даже специальный указ издал: «О свободе торговли». Его не только в газетах напечатали, но и на стенах домов расклеивали, как манифесты в Гражданскую войну: «В целях развития потребительского рынка, стимулирования конкуренции, преодоления монополизма в сфере розничной торговли и создания условий для быстрого развития торговой и посреднической сети в условиях либерализации цен постановляю: Предоставить предприятиям независимо от форм собственности, а также гражданам право осуществлять торговую, посредническую и закупочную деятельность без специальных разрешений с уплатой установленных платежей и сборов, за исключением торговли оружием, боеприпасами, взрывчатыми, ядовитыми и радиоактивными веществами, наркотиками, лекарственными средствами, проездными билетами и другими товарами, реализация которых запрещена или ограничена действующим законодательством».
Вот после этого и началось. Повсюду стали расти ларьки, магазинчики, называемые коммерческими, и павильоны. Торговали всем подряд, «взасос», как говорил Челло. Продукты, одежда, бытовая техника, аппаратура, кассеты с фильмами, сигареты поштучно…
Вот только почему-то денег у людей больше не стало.
* * *
…Афганец, как обычно, валялся в будке на продавленном диване, с утра пьяный и недовольный. Он всегда такой – злой, а точнее злобный. Челло называл его «наш карманный Кальтербруннер», а поскольку эту фамилию никто на Ёриках выговорить не мог, Афганца все просто звали Афганцем.
Серый заглянул в мутное окно будки. На продавленном диване перед маленьким телевизором «Юность» лежал обрюзгший, небритый мужик в старом армейском бушлате. Серый вздохнул, повернулся к двери. Перед тем, как войти, он оглянулся и снова вздохнул.
Дождь висел в воздухе, как слезы Бога. За пологим горбом холма виднелись пятиэтажки «Коминтерна» – пригорода Средневолжска. Слева и справа, на склоне за заборами, похожими на сломанные антенны, торчали разномастные домики дачного товарищества «Прогресс». Чахлый лесок справа, а ближе, за будкой Афганца – ворота, сваренные из арматуры. Сверху ржавая вывеска: «ООО «Бедный Ёрик». Ниже надпись по-английски: «Pet Sematary[1 - Кладбище домашних животных (англ.)]». Ещё ниже – перевод, надпись краской от руки, криво: «Кладбище домашних любимцев».
Серый хотел ещё раз вздохнуть, но передумал и плюнул в лужу у двери.
Год назад Афганец назвал идею сделать на выданном родителям Серого горсоветом ещё в восемьдесят пятом дачном участке кладбище для собак и прочих хомяков – «хороший бизнес». С тех пор на кривом, пологом куске земли, с трёх сторон затянутом сеткой-рабицей, появилось с пару десятков могил четвероногих спутников человека, некоторые даже с памятниками, а за будкой, у опоры ЛЭП, разместился небольшой «колумбарий» – залитая цементом площадка, куда вмуровывались урны с прахом. Кремацию Афганец проводил лично, в бочке возле туалета. Похоронить собаку или любое другое животное в «колумбарий» стоило дороже, чем просто в землю, и поэтому было более популярно среди средневолжских коммерсов и «новых русских».
Вообще раньше, «до всего», в той, «мирной», как её называл Челло, жизни, средневолжцы как-то не особо увлекались содержанием домашних животных. Была, конечно, кучка собачников с породистыми псами – модными колли, смешными эрдельтерьерами, которых Серый в детстве именовал «сардельтерьерами», нелепыми пуделями и всякими немецкими овчарками. Они собирались выгуливать разномастные собачьи стада за «технарьским» стадионом, у них там была площадка с бумом и всякими прочими препятствиями для собак.
В пёстром собачьем стаде выделялись изящная афганская борзая, принадлежавшая инженеру с Мехзавода Короткову и собака былинных статей – московская сторожевая Альма, жившая у тренера спортшколы Ахметова. Поскольку псы были приметными, их в городе знали практически все и даже как-то гордились, как гордятся городскими сумасшедшими или инвалидами: «А это дядя Витя-самовар. Ему на войне руки и ноги оторвало, но жена его привезла из госпиталя и с тех пор сорок лет уже живут. Трое детей у них, восемь внуков, прикинь?»
Ещё, помимо породистых собак, «до всего» в Средневолжске держали дворняжек, в основном по частным домам на окраинах, и всяких мелких болонок «бабушкина радость» в квартирах. В общем, собак было немного, кошек вообще никто не считал, да как-то людям было не до этого – они работали, строили светлое будущее, по вечерам читали газет «Труд» и смотрели «Кинопанораму» или «Вокруг смеха».
А потом светлое будущее отодвинулось за круги этого мира, было официально объявлено, что всё, ради чего надрывались несколько поколений – зря, и теперь у нас капитализм. Теперь главное – бизнес и бабки. И ещё «homo homini lupus est[2 - Человек человеку волк (лат.)]», как называл это Челло.
Как ни странно, но первым делом все глобальнейшие изменения, произошедшие в бывшем «тоталитарном советском», а ныне «свободном россиянском» обществе, отразились на собаках. Точнее, на их породах. Куда-то исчезли благородные колли и интеллигентные эрдели. Даже честные солдафоны-овчарки пропали, словно бы их за годы и годы безупречной службы на благо охраны общественного порядка приравняли к героям «огоньковских» публикаций, «палачам НКВД» и неким метафизическим лобзиком вырезали из плоти бытия навсегда.
Теперь по центральным улицам Средневолжска фланировали начинающие предприниматели и вполне себе сложившиеся акулы местного капитализма, а также бандиты, менты и успешные юристы. А рядом с ними на «строгачах» вышагивали, сурово оглядывая пространство окрест, мордастые ротвейлеры, красноглазые мастино неополитано, мрачные кавказцы, похожие взглядом на уголовников-рецидивистов стаффордширские терьеры и «хиты сезона» – питбули.
Об этих собаках ходили легенды, их заводили не просто из-за какой-то там абстрактной «любви к животным». Это был особый, крутой, как теперь говорили, понт. Каждый уважающий себя «браток» просто обязан был иметь на пассажирском сидении своей «девяносто девятой» хотя бы бультерьера, свинячьими глазками садиста зыркающего на каждого, подходящего к машине.
Считалось, что лучшей охранной системы автомобиля, чем буль или стафф, не существует. Даже придуманный сатириком Задорновым «клоп-спидоносец» пасовал перед их челюстями, по слухам, способными перекусить ствол автомата Калашникова.
«Прикинь, какие-то чмыри приблудные у Лысого с «Южного» тачку хотели угнать. Линейкой двери вскрыли, а он Черчилля, питбуля своего, в машине на ночь оставил. Ну, те такие дверцу открывают, лезут под руль, начинают провода скручивать. А Черичлль лежит на полике и ждёт. И когда тачка уже завелась, он бросился и руку тому перцу перекусил. Кровища хлобыстнула, те на измену и свалили. Лысый из дома выскочил, к тачке подбегает – а там рука на проводах под рулём висит, прикинь? И след кровавый. Он, короче, Черчилля взял и по следу пошёл. А те за будкой трансформаторной сели, кровь пытаются остановить. Ну, там Лысый их и накернил всех троих, еле до больнички доползли утром. А чё, куда рыпнешься, когда Черчилль рядом? У него сила челюстей как у домкрата, сто килограмм на сантиметр сжатие, понял? Американцы специально таких собак вывели, чтобы лимузины от негров-воров охранять. Вор руку просунет внутрь – хобана, и нет руки!»
Историй про собак было множество. Владельцы искренне гордились своими четвероногими «орудиями смерти», презрительно смотрели на бледнеющих соседей, прижимавшихся к стенам подъездов, когда они гордо проводили своих питомцев, презрительно бросая через плечо: «Не боись, он падаль не жрёт».
Дошло до того, что в Набережных Челнах, буквально недавно вернувших себе историческое название – до этого «КАМАЗ-град» шесть лет именовался Брежневым – появился питомник бультерьеров, предлагающий за очень приличные деньги щенков от мировых рекордсменов. Гонцы от всех крупных ОПГ Поволжья и даже из Москвы устремились в город на Каме и вскоре привезли своим боссам крохотных белобрысых щеночков с трогательными ресничками и мокрыми розовыми носиками.
По инструкции питомника бультерьерчиков докармливали специальными молочными смесями из соски, холили и лелеяли до тех пор, пока у них не сформировались пятачки и не закрутились хвостики. Когда до мафиозников дошло, что под видом бультерьеров им всучили обыкновенных поросят, разразился дикий скандал. Какого-то бедолагу, подвернувшегося под горячую руку, даже с горя пристрелили. Естественно, никаким питомником в Челнах уже и не пахло, хитроумные камские улиссы смазали лыжи, и след их простыл. После той истории репутация ни в чем не повинных булей существенно пострадала, и их место прочно заняли стаффы и питы.
Попадались среди «новых русских» и бандитов, что почти всегда было одним и тем же, и любители собачьей экзотики. Они выписывали из-за границы невиданные не только в Средневолжске, но во всей России породы – бразильских охотников на беглых рабов фила, испанских догов кане корсо, английских бульмастифов, японских акита-ину и даже злобных гуль-донги из Пакистана, нападающих без предупреждения.
Единственное что объединяло всех этих псов – это были «бойцовские» породы, и по ночам в ангаре обанкроченного Средневолжского Управления Пассажирского Транспорта они выходили на ринг, чтобы доказать, что именно их владелец самый-самый крутой в городе.
Собачьи бои привлекали кучу народу – братков, бизнесменов, их тёлок и прочую шушеру, до тех пор, пока Флинт не завёл себе алабая Стёпу. Безухий и безхвостый кобель с глазами Сильвестра Сталлоне не нуждался в командах – помощник Флинта по кличке Эндитакер управлялся со Стёпой взглядами. Алабай никогда не лаял, не скалился и не умел играть. Противников на ринге он убивал, перекусывая им горло. После пятого смертельного случая собачьи бои в Средневолжске сами собой прекратились – драться со Стёпой было бессмысленно.
Глава вторая
Дёрнув дверь будки, Серый вошёл и привычно скривился от запаха – перегар, нечищеные зубы, пот, носки, гниль. Телевизор показывал рекламу.
– Если вам нужна прохлада,
Свежий воздух круглый год,
Обращайтесь на Московский
Вентиляторный завод! –
задорно распевали девицы в миниюбках.
– Боец! – заорал Афганец, приподнимаясь на локте. – Ты чё, нюх посеял?! Где ходишь, товарищ солдат?!
Серый сразу понял, что Афганец не просто похмелился заначенными с вчера ста граммами, а накатил по полной, что называется, «от души». Это было и хорошо, и плохо.
Хорошо, потому что, значит, был клиент и он дал денег. Плохо – потому, что Серый не успел взять деньги и Афганец уже набухался. И будет бухать дальше. И пропьёт все, если работать медленно.
– Чё за работа? – глядя в телевизор, чтобы не встречаться взглядом с маленькими, слезящимися глазками Афганца, спросил Серый.
– Работа – волк… Стояла – и будет стоять! Сядь! Ты знаешь, товарищ солдат, что меня спасло кольцо? – прохрипел Афганец, выпучив глаза, по жёлтым белкам которых географическим узором расползлись ниточки кровеносных сосудов.
– О, мля, началось, – поморщился Серый. – Опять кольцо…
Афганец, в отличие от многих других ветеранов разнообразных войн, всегда рассказывал свою военную историю одинаково. Тема войны возникала у него на определённой стадии опьянения, а после рассказа всегда следовал один и тот же ритуал – стакан водки залпом и отруб.
В Афганистан он, возрастной уже двадцатичетырёхлетний призывник, попал в год, когда СССР с подачи нового генсека, того самого, с отметиной на плешивом челе, взялся за борьбу с зелёным змием.
В апреле в пакистанском Пешаваре, на базе Бадабер, произошло восстание советских пленных, сумевших разоружить охрану, захватить склад с боеприпасами и отбивать атаки моджахедов до тех пор, пока против них, как против былинного Евпатия Коловрата, не была применена тяжёлая артиллерия. После этого один из самых отмороженных афганских полевых командиров, Гульбеддин Хекматияр, приказал русских в плен не брать.
Провинция Урузган в то время считалась достаточно спокойной. Шурави контролировали основные дороги и крупные населённые пункты. Серьёзных боевых действий не велось, и вообще руководство ограниченного контингента и правительство Демократической Республики Афганистан постепенно брали курс на национальное примирение.
Афганец попал в роту обеспечения мотострелкового батальона. Повоевать он не успел ни дня – через несколько часов после прибытия в расположение части его, вышедшего к КПП полюбопытствовать на местное население, толпившееся у шлагбаума, ударили сзади по голове. Пока бачата отвлекали караульных у будки, бесчувственное тело перебросили через забор, замотали в ковёр и увезли на ишаке прочь из посёлка.
Очнулся Афганец на цепи. Цепь была одним концом прикреплена к железному ошейнику, а другим – к торчащему из щели между камнями кольцу.
Его похитили не моджахеды, а люди Нангйалай-бобо, седого, высохшего, словно изюм, старика, занимавшегося весьма прибыльным бизнесом – натаской собак. Он готовил и прогонистых афганских борзых, и белуджийских бассаров с квадратными мордами, и туркменских овчарок, всегда атакующих в горло…
– Кольцо! – рычал Афганец и его прокуренные пальцы, похожие на обрезки ржавой арматуры, сжимали и рвали что невидимое. – Кольцо…
Кольцо торчало из щели между камнями. Оно было вбито туда в незапамятные времена и помнило, наверное, ещё караваны Ходжи Насреддина. Тогда «хуторок» Нангйалай-бобо был караван-сараем и к кольцу привязывали верблюдов, ишаков, лошадей, а иногда и рабов, перегоняемых от одного хозяина к другому.
Теперь оно просто торчало между испещрённых ветрами и временем камней, коричневое, изъеденное ржавчиной, ни на что не годное, кроме того, чтобы сквозь него пропустили стальную цепь, прикреплённую к железному ошейнику, охватывающему шею худого, грязного парня из далёкого города Средневолжска.
Афганец, отлёживающийся после того, как здоровенный волкодав едва не выдрал ему из бедра кус мяса, обратил на кольцо внимание только потому, что ничего более интересного он со своего пропотевшего и пропитанного кровью вонючего тюфяка не видел.
Однажды вечером, когда хозяин, его родня и слуги, помолившись, отправились ужинать, Афганец с трудом поднялся на одно колено, взялся пальцами за кольцо и попробовал пошатать его – туда-сюда. Вначале у него ничего не вышло, кольцо сидело между камнями, как влитое и само казалось каменным. Тогда Афганец изменил тактику и повис на кольце всем весом, а потом ударил его «пяткой ладони», снизу вверх.
Раз за разом он повторял этот приём – сперва тянул кольцо вниз, потом бил вверх. Весу в Афганце в тот момент было всего ничего, не больше пятидесяти килограмм, но этого хватило, чтобы в один прекрасный день, через неделю после первой попытки, стронуть кольцо с места.
– Я, падла, раньше бы смог, но днём же нельзя, духи секут. Нанг-бобо этот, сука, каждый день приходил, все высматривал, зажила у меня нога или нет. Я сразу врубился – значит, новую собаку привезут…
Расшатывая, раскачивая кольцо ночь за ночью, Афганец наконец сумел чуть-чуть вытащить его из стены и убедиться, что первоначальный расчёт оказался верен – кольцо было прикреплено к железному штырю.
– Во, с палец толщиной, как пробой у нас под замки делают. Я его ещё дней пять качал… Цепь звенит ещё, падла… А потом собаку привезли. Здоровый, сука, волкодав, глаза красные как у вампира.
В среднеазиатских овчарках за века и века, во время которых выводилась порода и шлифовались её пастушьи и охранные навыки, напрочь атрофировалось умение играть с человеком, выполнять его ненужные, с точки зрения основных обязанностей собаки, приказы. Эти псы не носят апорты и не дают лапу. И задерживать нарушителя, как немецкие овчарки – за руку, они тоже не умеют. Среднеазиат сразу атакует в горло, стремясь перекусить яремную вену или сломать жертве позвонки. Именно поэтому их стараются не привлекать к собачьим боям и не использовать в розыскной и охранной службе, хотя попытки и были, но кровавый след, тянувшийся за каждой собакой, вынудил спецслужбы отказаться от угрюмых лобастых псов.
Нангйалай-бобо решил исправить это недоразумение – собак других пород у моджахедов не было, а четвероногие охранники и охотники на сбежавших рабов требовались все чаще.
Афганец запомнил даже кличку пса, которого натаскивали на то, чтобы он кусал, но не убивал. Его звали Парвиз, это означало «победитель». Мощный, серо-рыжий кобель с сахарно-белыми клыками исподлобья смотрел на обступивших его людей, изредка поглядывая на своего хозяина, увешанного оружием полевого командира с севера страны. Там, в Паджере, этот воин Аллаха по имени Халик ходил под Ахмадом Шахом Масудом, а здесь, в Урузгане, он был сам себе хозяин.
У Халика были густые черные усы и визгливый бабий голос. Он много смеялся, жевал финики, доставая их из шёлкового мешочка, и все поглядывал на пленного шурави, при этом красноречиво сжимая рукоять кривого кинжала в серебряных ножнах.
Нангйалай-бобо посмотрел собаку, провёл рукой по загривку против шерсти – Парвиз оскалился, по-волчьи задирая нос – и покачал в руке свой любимый шомпол от автомата Калашникова.
Подручные старика взяли пса на два кожаных повода, натянули, потом чуть ослабили. Халик выплюнул финиковую косточку и одними глазами приказал псу взять Афганца. Парвиз ощетинился и прыгнул, как обычно, метя в горло. Ремни провисли. Афганец вскрикнул, пытаясь закрытья покрытыми шрамами руками. Клыки Парвиза рванули кожу, потекла кровь. Шомпол свистнул в воздухе и вытянул кобеля вдоль хребта.
Ещё в полете пёс развернулся и бросился на Нангйалай-бобо – тысячелетняя гордая кровь среднеазиата взыграла, гены сотен поколений предков толкали его на убийство ничтожного старика с тонким прутиком в немощной руке, посмевшего причинить ему, не зря названному Парвизом, боль. То, что прутик был сделан из упругой уральской стали, сломавшей хребет Третьему рейху, собака, естественно, знать не могла.
Град ударов обрушился на Парвиза. Нангйалай-бобо хорошо знал своё дело – он бил пса так, чтобы тот понял, что совершил ошибку. Кобель вертелся волчком, взбивая пыль, пытался огрызаться, даже – вот уж диковина! – лаять, а в итоге заскулил, но сбежать не сумел – натянутые в струну ремни удержали его на месте.
Собака с надеждой взглянула на хозяина – может быть, он прервёт эту унизительную экзекуцию? Но Халик снова одними глазами приказал псу: «Взять шурави!».
Парвиз опять прыгнул, всё также намереваясь порвать человеку на цепи горло, и вновь засвистел шомпол…
С четвёртого раза среднеазиат понял свою ошибку и схватил Афганца за руку. Хрустнула кость. Афганец закричал. Халик засмеялся.
Ночью Афганец плакал. Рука болела так, словно её положили на чугунную сковородку, полчаса простоявшую на газу. Помимо руки Парвиз разодрал Афганцу плечо, прокусил бедро и едва не выбил челюсть, сильно ударив квадратной головой во время очередного прыжка. Нанг-бобо перевязал Афганцу раны, наложил на руку лубок – две серые дощечки с пятнами засохшей крови. Эта чужая кровь и довела Афганца до слез. Он был не первым на живо-, а точнее, человекодёрне Нангйалай-бобо.
И не последний.
Он ничего не значил ни для кого из этих коричневых от солнца людей, у них был свой мир, своя жизнь, уползавшая одним концом в вековечную среднеазиатскую тьму, из которой поблёскивали начищенной бронзой шлемы гетайров Александра Македонского, превратившегося здесь в Искандера Двурогого, и штыки солдат Киплинга, удобривших собой сухую землю на окраинах Кабула. И другой конец бесконечной дороги бытия уходил в такую же тьму, и там тоже не было ничего такого, что могло бы показаться русскому парню интересным или заслуживающим внимание. Все те же глинобитные дувалы, плоские крыши с большими камнями – чтобы ветер не унёс куски кровли, все те же козы; быстрые, как вода горных рек, глаза женщин поверх платков, испещрённые морщинами лица стариков под косо повязанными чалмами, вечные запахи навоза, пыли, пряностей, дыма и бензина, образующие сложный аромат, не имеющий названия, но запоминающийся и легко узнаваемый.
Теперь Афганец знал – так пахнет вечность. И в этой вечности он – всего лишь крохотная точка на огромном листе бумаги, покрытом замысловатыми рисунками; всего лишь песчинка в пустыни, заполненной многометровыми барханами до самого горизонта; всего лишь муха, жужжащая на солнце в облаке таких же, как она, над ямой с нечистотами, куда сваливают падаль и отходы.
