Темные силы

После чебуреков подали фрукты и кофе.

Тогда Жанна закурила маленькую трубку на длинном, тонком чубуке и сказала Агапиту Абрамовичу:

– Ну, теперь рассказывайте!

– Во-первых, – начал Крыжицкий, – дело Николаева закончено.

– Наконец-то! Я получила из Франции сведения, что кардинал Аджиери умер, и удивлялась, что вы там медлите в Петербурге!..

– Мы не медлили. Дело, повторяю, закончено совсем и половина наследства Николаева принадлежит нам.

– Только половина!

– Но ведь таково уж наше обыкновение…

– На этот раз лучше было бы изменить его. Состояние кардинала Аджиери должно принадлежать мне… то есть нам, целиком.

Жанна проговорила это как-то особенно, потянула дым из чубука и выпустила большой клуб дыма. После этого она повернулась к морю и стала смотреть вдаль, как бы силясь овладеть собою.

– Затем у нас сладилось, – продолжал Крыжицкий, – другое дело, это было гениально…

И он стал передавать подробности дела графини Савищевой.

Но Жанна слушала его не особенно внимательно.

– Все это – сравнительные пустяки, – перебила она его.

– Как пустяки?! – воскликнул Агапит Абрамович. – Это миллионы!..

– Пустяки, если вы не сумели получить целиком состояние кардинала!.. Нет, положительно, вы там, в Петербурге, не делаете того, что нужно!..

«Она никогда ничем не довольна!» – подумал Крыжицкий.

– А мы думали, напротив, – произнес он вслух. – Да я не уверен, что за все существование общества едва ли устраивалось два дела сразу…

– За все время! – досадливо перебила Жанна. – А аббат Велла!..

Агапит Абрамович как будто слегка изменился в лице.

– Какой аббат?

– Аббат Джузеппе Велла. Вы не слышали о нем?

– Нет.

– Странно. И о его рукописи тоже ничего не слышали?

– Нет.

– А между тем эта составленная им рукопись дала обществу суммы, перед которыми ваши «миллионы», как вы говорите, – детская забава…

– Расскажите нам это, – проговорила княгиня, наливая себе вторую чашку кофе. – Я тоже никогда не слышала об аббате Велла. Он был членом общества?

– Да! – сказала Жанна.

– Это интересно. Что же он делал и где действовал? – спросил Крыжицкий.

– Он родом с острова Мальты, – начала Жанна, сперва нехотя, но потом увлекаясь рассказом, – и хорошо знал арабское наречие, на котором там говорят до сих пор. Он объехал берега варварийских владений и привез оттуда якобы найденную им в одной мечети рукопись, состоявшую из отрывков утраченных книг Тита Ливия в арабском переводе.

– А на самом деле она была составлена им! – вставила княгиня.

– Да, она была составлена им, в виде пробы, – продолжала Жанна. – Когда проба удалась и арабский перевод Тита Ливия был принят учеными, аббат отыскал в Палермо другую важную рукопись, в которой заключалось много ценных сведений о временах короля Роджера. К рукописи был приложен перстень с печатью и арабскою надписью, свидетельствовавшими, что они принадлежат этому королю. Данные этой рукописи были весьма важны не только в историческом, но и в ином отношении, потому что они уничтожали и изменяли права большей части сицилийских дворян, которые вели свой род со времен короля Роджера. Велла представил королю неаполитанскому обе рукописи и они были изданы за казенный счет в арабском подлиннике, с итальянским переводом аббата. Итальянские ученые были введены в заблуждение и известный Тиксен даже попался на удочку. Книга была издана в 1789 году, и тогда общество сняло обильную жатву с неожиданно запутавшихся в наследственных делах сицилийских дворян. Вот как делают дела!.. Это я понимаю!

– Это очень интересно! – повторила опять княгиня. – Так мистификация и не открылась?

– К сожалению, дело открылось, из-за предательства Ассемани, для которого арабский язык был природным. Немцы приписывают честь опорочения рукописи Велла своему соотечественнику Иосифу Гагеру, который, правда, первый издал по этому поводу брошюру, Велла был заключен в тюрьму, но ему удалось бежать оттуда.

– И он жив еще?

– Этого я не знаю, потому что он, разумеется, должен был скрываться и сумел сделать это так хорошо, что жив он или умер и где он теперь, никому неизвестно.

Глава XLIII

Жанна еще рассказывала, когда на балконе появился Ахмет и проговорил с невозмутимым спокойствием:

– Там приехал какой-то! – и он подал карточку, на которой фиолетовыми буквами было написано с одной стороны по-русски, а с другой – по-французски: «маркиз Кювье».

– Это Фиолетовый! – сказал Агапит Абрамович, узнав издали карточку. – Он, очевидно, был послан вслед за мною. Я не понимаю, что это может значить?

Княгиня тоже переглянулась с Жанной в недоумении и сказала Ахмету:

– Попроси прийти сюда!

Кювье появился весь в пыли прямо с дороги и, несколько смущенный видом своего платья, сейчас же стал оправдываться:

– Я торопился, чтобы догнать Желтого еще на дороге, но мне не удалось сделать это, и вот я нахожу его тут.

– Да в чем дело? – спросил Крыжицкий.

– Вы присланы Белым? – спросила, в свою очередь, Жанна.

– Да! Он послал меня сам с письмом и велел передать на словах.

– Дайте письмо! – сказала Жанна.

Кювье вынул из кармана письмо, запечатанное Белым, и передал его.

Жанна быстро распечатала его, скользнула взглядом по строчкам, и вдруг ее щеки побелели, губы дрогнули и нижняя челюсть затряслась, словно бы в судороге.

– Что с тобой?.. Что с вами?! – в один голос воскликнули княгиня, Агапит Абрамович и Кювье.

Жанна вскочила, топнула ногой и бросила письмо:

– Идиоты!.. Глупцы!.. Маленькие дети! – не своим голосом выкрикивала она, видимо, не находя достаточно обидных названий, которые соответствовали бы степени ее гнева. – Он мне пишет, что по завещанию кардинала Аджиери осталась только маленькая мыза в Голландии, из-за которой не стоило хлопотать, и он, старый осел, прекратил это дело как не стоящее внимания!..

– К сожалению, вышло действительно так! – стал уверять Кювье. – Мыза и вся-то не стоит затраченных на это дело денег!

Жанна с силой ударила чубуком о перила балкона, так что он разлетелся, и отбросила его прочь. Она была страшна и, вместе с тем, противна в своем бешенстве:

– Не слушают!.. хотят рассуждать сами… Да какое он имеет право бросить дело, порученное ему?.. – задыхаясь, бросала она отдельные слова.

– Но если оно не оправдывает вложенных усилий?.. – попытался было возражать Кювье.

– Молчите!.. – закричала Жанна. – Как так вы не сообразили, откуда же кардинал мог брать деньги, хотя бы для того, чтобы посылать их сыну?

– Но это он мог делать из своих кардинальских доходов, – примирительно произнес Агапит Абрамович.

– Хороши у него были доходы! – не унималась Жанна. – Хороши у него были доходы во время революции!.. А между тем он и тогда жил по-прежнему… У него были деньги… много денег… и он прятал их… спрятал, очевидно, на мызе, и его сын найдет их там. А эти деньги мои… они принадлежат мне… потому что я выстрадала их!

Она упала на стул, казалось, в обмороке.

Княгиня бросилась к ней и хотела расстегнуть ворот ее блузы, но Жанна отстранила ее руку, встала, собрав последние силы, и отчетливо проговорила:

– Я пойду к себе… соображу… дам вам новые письма… и вы оба, с первым же кораблем, отправитесь – один во Францию, другой в Голландию, и я вам ручаюсь, что для Петербурга найдется другой Белый, более разумный и деятельный, а этого уберут и освободят нас от его глупостей.

И она удалилась с балкона, махнув рукой бросившейся к ней княгине, чтобы та оставила ее в покое. Но княгиня не послушалась и пошла за ней.

Оставшись на балконе с Агапитом Абрамовичем, Кювье сначала подошел к нему и едва слышно прошептал:

– Как же быть теперь?

Крыжицкий, облокотившись на перила балкона, смотрел на море, но, занятый своими мыслями, не любовался его красотой, а соображал и потому ответил не сразу.

– То есть что значит, «как быть»? – произнес он.

На что Кювье ответил:

– Да ехать ли нам, как она говорит, или может быть это будет слишком поспешно и неосмотрительно с нашей стороны?

– Почему же неосмотрительно? – спросил Крыжицкий.

– Да потому, что достаточно ли она сильна, в самом деле, чтобы сломить и уничтожить Белого?.. А если он надумает отомстить нам за то, что мы ее послушаемся?

В этих словах Кювье сквозила плохо скрываемая робость перед могуществом Белого.

– Мы поедем, – сказал, видимо, уже все обдумав, Крыжицкий, – для того чтобы выяснить и открыть спрятанное состояние Аджиери, и, чтобы сделать это как можно скорее, отправимся отсюда морским путем, как наиболее коротким. Что же касается Белого и его смены, то это дело не наше. Пусть она, – он кивнул в сторону дома, – поступает, как знает… Мы к этому не будем причастны, так не все ли нам равно?

– Но она хочет, чтобы мы передали ее письма! – возразил Кювье.

– Письма ее будут запечатаны и никто не сможет упрекнуть нас, что мы знали их содержание. А отказать члену общества, да еще высшему, в передаче его письма, написанного в главный совет, мы не имеем права!..

– Да, разве что так! – согласился Кювье и вздохнул свободнее.

Глава XLIV

Крыжицкий с Кювье уехали на следующее утро. Жанна торопила их и, когда вручала им свои письма, над которыми просидела целую ночь, у нее вырвалось:

– Эх, кабы я могла только… полетела бы сама!

Ее посланные добрались до Бахчисарая налегке, но там Крыжицкий должен был снарядить почти целый обоз, захватив с собой турчанку, ожидавшую его.

Эта турчанка, Фатьма, находилась у него под надзором настоящего восточного евнуха, старого и безбородого Магомета с визгливым тонким голосом.

Фатьма с Магометом путешествовали за Крыжицким в особом фургоне.

Таким образом, из Бахчисарая двинулись экипажи Крыжицкого и Кювье, фургон и бричка, везшая их вещи. Они направились в Севастополь.

Легко было Жанне сказать: «отправляйтесь с первым же кораблем!», но на самом деле долго пришлось бы путешественникам ждать этого корабля в Севастополе, торговля которого была сравнительно мало развита, вследствие чего большие суда заходили сюда редко. Поэтому Крыжицкому пришлось нанять до Константинополя отдельную греческую шхуну и идти на ней.

Этот переход, не совсем безопасный, был сделан благополучно, несмотря на шторм, потрепавший-таки шхуну изрядно.

В Константинополе посланцы Жанны пересели на большой корабль, шедший в Италию.

Крыжицкий в столице турецкой империи не съезжал на берег, но его свита увеличилась здесь еще одним человеком.

Это был матрос – старый турок, который служил на шхуне и которого Крыжицкий почему-то приблизил к себе и взял в свое услужение. Звали его Али и он, вместе со своим новым господином, перебрался со шхуны на корабль.

Али был молчалив, необщителен, но во время шторма в Черном море доказал свою неустрашимость. Он единственный не потерял присутствия духа, ободрял всех и распоряжался, заменив собой на деле лишь сохранившего для видимости свою власть капитана-грека.

Только с Крыжицким Али перекидывался отрывистыми словами по-турецки.

Вообще в течение пути Кювье был удивлен лингвистическими способностями Агапита Абрамовича, который свободно объяснялся с арабами на арабском языке, с турками – по-турецки, с греками – по-гречески, а в Италии без запинки болтал с итальянцами.

В Ливорно Крыжицкий съехал на берег и остался там ночевать.

Была теплая лунная ночь. Кювье показалось слишком душно в каюте, он взял подушку, выбрался на палубу и, поискав удобное местечко, залез в лодку, утвержденную на стойках, решив, что там его никто не побеспокоит.

Однако ему не спалось. Ночь была так хороша, что жаль было засыпать.

Вдруг Кювье услышал где-то близко, на палубе, ясно донесшийся до него шепот сдержанного разговора.

– Мне надо с тобой поговорить, Магомет…

Магомет своим тонким голосом отвечал что-то по-турецки.

– Говори по-русски, – остановила его Фатьма (это, очевидно, была она), не то нас может услышать Али, а я этого не хочу.

– Али все равно говорит и понимает по-русски, да его и нет на корабле, потому что он отправился на берег с господином.

– Все равно, тут есть другие матросы из турок, мне не нужно, чтобы они меня поняли!..

– Ну хорошо! В чем дело, деточка?..

– Берегись, Магомет, этого Али! Я давно хотела тебе сказать, но не могла, потому что господин все время был тут.

– Я всегда берегусь! – отвечал Магомет.

– Но Али берегись особенно!.. он не простой человек для нашего господина и оттого господин взял его собой со шхуны.

– А откуда ты знаешь это?

– Я случайно услышала их разговор ночью на шхуне, после бури! Я лежала в каюте и боялась, что буря налетит опять, и не спала… А они говорили на палубе и я слышала…

– Что же говорили они?

– Али сказал господину, что узнал его по шраму на руке и на шее, и назвал его Симеоном…

– А, он назвал его Симеоном?..

– Да, «вспомни нашу молодость, Симеон!» сказал он. Я хотела спросить тебя, Магомет, сколько же лет господину, если такой старик, как Али, говорит ему «вспомни нашу молодость»?

– А ты думаешь, твой господин молодой?

– Не молодой, но все же не такой старик, как Али!

– Ему пятьдесят три года!

– Неправда!..

– Только он всю жизнь следил за собой и сохранил себя. А жизнь Али, вероятно, была другая, вот он и состарился… А еще что они говорили?

– Али стал грозить, чтобы Симеон упокоил его старость и взял с собой, что ему уже трудно исполнять работу простого матроса под руководством грека. Симеон вначале не соглашался; Али стал его просить, потом стал угрожать…

– Ты не слыхала, чем он грозил? – спросил Магомет.

– Он говорил: «Если ты не возьмешь меня, я не пощажу себя, погибну сам и ты погибнешь со мной».

– И господин испугался?

– Да. Он, который ничего не боится, испугался и согласился на просьбу Али… Вот отчего Али едет теперь вместе с нами…

– Хорошо, что ты рассказала мне обо всем. Запомни же, что я скажу тебе: если ты когда-нибудь по ошибке, случайно, назовешь господина «Симеоном», или хотя бы дашь понять, что тебе известно это имя, он не потерпит этого, и тогда простись со всем, что ты видишь на земле… ты знаешь, что он шутить не любит! Будь осторожна! Это очень важно для тебя!..

Кювье, лежа в лодке, слышал весь разговор и притаился, не подавая признаков жизни, скрыв свое присутствие.

Глава XLV

Саша Николаич, с французом Тиссонье рядом и с Орестом на козлах, путешествовал в удобном, отлично приспособленном для длительных переездов дормезе кардинала без всяких неприятных приключений.

Орест остался очень недоволен Германией, где пили пиво и совсем не потребляли водки. Он даже не мог себе представить, как это может существовать страна без такого напитка. Однако за неимением лучшего он пил пиво, хотя и говорил, что от пива, должно быть, заводятся лягушки в животе. Он даже уверял что слышит, как они у него там квакают.

Голландия, когда они поселились там на мызе, тоже не была им одобрена. По его мнению, государство должно делиться на города и деревни, а тут повсюду ни то ни се: не то город кругом, не то деревня! Всю страну можно проехать и на каждом шагу встретить каменные домики, вроде их мызы, и повсюду каждый вершок земли был обделан, прорыты каналы, произведены дамбы и посажены деревья.

Но больше всего Ореста тут угнетала чистота.

– Помилуйте, гидальго, – жаловался он, – все-таки в России я был человеком не хуже многих, а тут оказывается такой лоск кругом, что грязнее меня не найдешь вещи; каково это чувствовать самолюбивому человеку?

Прощал он Голландии ее «подлую чистоту», как он выражался, только ради того, что тут он нашел некоторое обилие крепких напитков, вроде рома, коньяка и английского джина. Немецкий кирш ему не нравился.

На мызе он освоился довольно быстро, найдя поблизости, на большой дороге, герберг (трактирчик), где торговали спиртными напитками.

Там он учредил свою лейб-квартиру и через неделю уже знал достаточное количество голландских слов, чтобы поддерживать если не разговор, то, во всяком случае, необходимое объяснение, помогая при этом себе мимикой.

Француз Тиссонье, по мере приближения их к месту назначения, становился все серьезнее, и нужно было видеть, с какой торжественностью он ввел Сашу Николаича в его наследство.

На мызе были всего три господские комнаты: столовая – маленькая, уютная, с потемневшим дубовым потолком, панелями и полками со старым фарфором; кабинет, весь заставленный шкафами с книгами в кожаных и пергаментных переплетах; спальня, где под балдахином, за шелковыми зелеными занавесками, возвышалась огромная, широкая кровать, занимавшая, по крайней мере, четверть комнаты.

Здесь, на мызе, старик Тиссонье круто изменил свое обращение с Сашей Николаичем и стал на положение достойного, верного слуги, который не считает себя вправе болтать и держать себя запросто так, как он болтал и держался во время путешествия.

В день приезда Тиссонье накрыл стол для обеда на один прибор и на вопрос Саши Николаича объяснил, что так он привык при монсеньоре и что он сам с господином Орестом пообедает отдельно.

– Что за вздор! – сказал Саша Николаич. – Вы – старый слуга моего отца, но для меня вы себя показали другом и я желаю, чтобы эти отношения между нами не прерывались! Мы будем садиться за стол все вместе!

Француз патетически всплеснул руками и воскликнул:

– Вы хотите, чтобы я обедал в этой столовой?.. Это невозможно.

Но чтобы доказать противное, Саша Николаич сам поставил еще два прибора, что привело француза в окончательное умиление.

Тиссонье смахнул навернувшуюся с радости слезу, что-то долго говорил о высокой душе господина Александра Никола, уверял, что он удвоит свою преданность, что он теперь утешен до конца жизни, и кончил тем, что, сев за стол, опять превратился в болтливого свободного месье Тиссонье и стал держать себя как ни в чем не бывало, по-прежнему непринужденно.

Но свою преданность он, действительно, удвоил и с таким усердием помогал Саше Николаичу в совершении формальностей по вводу во владение, служа ему и доверенным лицом и переводчиком (он хорошо говорил по-голландски), что Орест нацелился на него взглядом и сказал:

– Наш француз в лепешку расшибается!

Когда были закончены формальности по вводу во владение, Тиссонье вошел к Саше Николаичу в кабинет и, заперев дверь на ключ, сказал:

– Теперь я могу открыть вам главную тайну, порученную мне монсеньором.

Затем он вынул связку ключей и подал их Саше Николаичу.

Ключи были очень хитрые, с рубчатыми, фигурными бороздками, потемневшие от времени.

Саша Николаич стал с любопытством рассматривать их. Потом сказал:

– Очень интересная коллекция!

– Но знаете ли вы, что заперто под замками, от которых эти ключи?

– Я не только не знаю, что заперто под замками, о которых эти ключи, – ответил, слегка улыбаясь, Саша Николаич, слыша этот выспренний тон француза, – и даже не знаю, где эти замки!

– Здесь, в этом кабинете! – сообщил Тиссонье.

Медленно оглядевшись вокруг, Саша Николаич, кроме письменного стола и шкафов с книгами, отпиравшихся самыми обыкновенными ключами, в кабинете больше ничего не увидел.

– Вы удивлены?.. Не правда ли? – продолжал Тиссонье. – Но сейчас ваше удивление превзойдет все пределы!

Он подошел к окну, убедился, крепко ли оно закрыто, и плотно задвинул занавеску.

– Теперь подойдите сюда, нажмите выпуклость глаза этого льва! – показал Тиссонье на одну из выточенных по бокам большого шкафа фигур. – Теперь нажмите еще здесь и толкните шкаф.

Саша Николаич проделал то, что ему говорили, и тяжелый шкаф легко откатился на рельсах, уйдя в стену и обнаруживая за собой железную дверь.

Чтобы отворить ее, требовалась помощь нескольких ключей из связки, которые нужно было повернуть в разных местах сложного, хитрого и не сразу приметного замка.

За дверью находилась спускавшаяся вниз лестница, она вела через вторую такую же дверь и приводила в подвал.

Тиссонье открыл оказавшийся у него потайной фонарь и осветил каменный свод довольно просторного подвала, где посредине стоял сундук.

Затем он показал, как открыть последний, и, когда откинул крышку, Саша Николаич увидел в сундуке два отделения, наполненных одно – золотом, другое – поменьше – драгоценными каменьями, и целую кипу английских процентных бумаг индийской компании.

– Это все – ваше! – сказал Тиссонье.

Глава XLVI

Орест сидел в герберге и потягивал джин.

По внешности он несколько преобразился за границей. На нем был другой костюм, более приличный, хотя он успел сносить уже и этот довольно основательно. Держал он себя тоже не так свободно, как в России, опасаясь все-таки европейских порядков.

Одно только осталось у него неизменным, вполне прежним: растрепанные усы, на которые он решительно не хотел обращать внимания. Они по-прежнему лезли в рот и так же его губы тщетно вели борьбу с ними.

Орест скучал без бильярда и придумывал себе развлечения, состоявшие, главным образом, в разговорах со служившей в герберге молодой голландкой в чепце.

Остроумие Ореста тут заключалось в том, что он врал ей по-русски совершеннейшую чепуху, приправляя ее тем немногим запасом голландских слов, который был у него, придавая своему голосу нежное выражение. Голландка думала, что он любезничает с ней, и жеманилась.

– Ну чего, корова толстоголовая, нарядилась в чепец?! – говорил Орест необыкновенно ласковым и заискивающим голосом.

Голландка, думая, что он по-своему выражает ей комплимент, конфузилась и опускала взор.

Орест называл это идиллией. Но сегодня эта идиллия надоела ему и он решил напиться вдребезги, не стесняясь, по-русски, наплевав на Голландию и всякие там заграничные порядки. И будь что будет!

Он даже ничего не имел против голландского участка, чтобы в качестве любознательного туриста узнать, какие в Голландии есть участки.

Вообще на него нашла линия, но эту линию ему пришлось бросить по совершенно непредвиденному обстоятельству.

Сначала на дворе послышался говор, несколько изумительный для голландской невозмутимости, и затем служанка герберга в сопровождении нескольких человек любопытных ввела старого восточного человека с седой бородой и направила его к Оресту.

– Вот тут старый турок! – сказала она ему. – Вы русский!.. Поговорите с ним!

Орест понял эти ее слова и, к крайнему своему сожалению, не мог выразить ей по-голландски все подробности чувства негодования, охватившего его. Поэтому он обратился к ней по-русски:

– Корова ты двудонная!.. Ты воображаешь, что русские все равно, что турки?.. Какая же ты после этого образованная европейка?.. Ведь ты, прелестное создание, хуже простой нашей бабы!.. пойми ты, сокровище, что я не говорю по-турецки! – и, почувствовав возможность произнести последние слова по-голландски, Орест сказал на понятном для голландки языке: – Я не говорю по-турецки!..

– А разве ваш язык не такой же, как у турок? – удивилась она.

Но в это время человек с седой бородой заговорил по-русски, правда, с сильным чужеземным акцентом.

– Я понимаю по-русски! – произнес турок. – Я жил в Крыму и, благодаря Аллаху, имел господина из русских, а теперь я ему благодарен за то, что я могу новому господину рассказать свое горе!

– Ах, чтоб тебя! – воскликнул Орест, обрадовавшись появившемуся у него собеседнику. – Так ты можешь объясняться на языке моих предков? Приветствую тебя, дитя Востока!

Как только турок и Орест заговорили между собой, так окружавшие их голландцы выразили свое восхищение. Ну, конечно, турок с русским могли разговаривать свободно, потому что их племя одно и языки, вероятно, сходны! Вот так оно и вышло! И очень довольные, что пристроили турка, голландцы разошлись, степенно рассуждая о происшедшем. В тот день по округе соседи рассказывали друг другу, как у герберга появился турок, пришедший по дороге неизвестно откуда, и как не знали, что с ним делать, но потом догадались свести его с русским, который живет на мызе.

– Ну, дитя Востока, выпьем! – предложил Орест.

«Дитя Востока» покачало головой и возразило:

– Закон не велит, пить не могу!..

– А в России, небось, хлестал водку? Ведь вам только виноградное вино запрещено!.. Ну, тогда кури!..

– Я – бедный человек! – заговорил турок.

– Постой, как тебя зовут-то? – спросил Орест.

– Али…

– Ну, Али так Али, мне все равно!.. Излагай дальше! Ты – бедный человек, потом?..

– Меня привел в эту страну господин… он нанял меня служить ему, привез и прогнал!.. А здесь меня никто не понимает, и я не знаю, как достать себе кушать!

– Зачем же тебе кушать, умная голова, если ты не пьешь? – Орест крикнул кельнера, подошла голландка, он показал ей на турка пальцем и произнес: – Кофе!..