Игра судьбы

скачать книгу бесплатно


Другое год от года тревожило мою душу. Чем далее, тем более жизнь начинала казаться мне пустой и лишенной смысла. Но и эти беспокойные размышления отгонял я той мыслью, что вот-вот начнется война – а слухи об этом возникали то и дело – и тогда, наконец, призванный исполнить долг офицера перед царем и отечеством, покрою я мужеством и преданной службой всю никчемную суету той жизни, которую уже без особого интереса первых опытов молодости веду в праздной и шумной столице.

Однако судьба заготовила мне совсем другое испытание и выдержать его мне не хватило ни ума, ни характера…

Владимир Дубровский умолк, словно собираясь с мыслями. Луна по-прежнему сияла над деревьями старого парка, освещая аллеи, словно днем, особенным, ночным, хотя и ярким, но жидким голубоватым светом.

– Тут надобно сказать несколько слов о взаимоотношениях отца моего с его соседом, богатым помещиком Троекуровым, фамилию коего, вы, конечно же, слышали и ранее. В молодости они вместе воевали. Близкими друзьями не были, однако ж считались товарищами. Служба в артиллерии имеет свои особенности. Человеку бестолковому и неумному – а именно таков Троекуров – в артиллерии продвинуться в чинах несколько сложнее, чем в пехоте или кавалерии. Поэтому, когда отец мой дослужился до майора, Троекуров ходил в нижних чинах и не однажды пользовался покровительством своего более успешного сверстника и товарища.

Потом отец страстно влюбился, женился и спустя несколько лет, после тяжелого ранения, вышел в отставку. Перед этим он обустроил жизнь своего семейства. Продал небольшое родовое поместье в Орловской губернии, а крестьян вывез в имение, доставшееся ему в приданое за женою – то есть в Кистеневку. Замечу сразу: Кистеневку когда-то давно, лет, может, пятьдесят тому назад, родители матери моей купили у Троекурова, известного богача, дяди сослуживца отца моего. Дядя этот вскоре умер, и племянник наследовал его огромное состояние.

Пока отец мой обживался в Кистеневке – а тогда уже и я появился на свет – Троекуров оставался в армии. Он перевелся в кавалерию и вышел в отставку в чине генерал-аншефа. Известно, что в кавалерии дорогая лошадь, подаренная командиру полка, позволяет нарушать и обходить правила старшинства, неподвластные при повышении в чине даже императрице. Троекуров поселился в Покровском, по соседству с Кистеневкой. Самодурство его и наглый нрав заставляли трепетать многих в уезде. Не однажды он показывал и силу свою, совершая наезды на имения тех, кто не умел заискивать перед грозным генерал-аншефом в отставке.

По-другому вел он себя в отношении отца моего, уважая старого товарища по оружию и помня о вспыльчивом нраве его. Отец мой не был бретером, но ему случалось на поединках отстаивать честь свою, и все, кому доводилось знать его, имели это в виду. Троекуров громко объявлял всем о дружбе с отцом моим, подчеркивая этим, что независимость, позволенная его боевому товарищу, не касается до остальных помещиков, кои должны низкопоклонствовать перед необузданным хозяином уезда. Поэтому положение отца моего стало еще и предметом зависти.

Отец был большим любителем охоты, знал в ней все тонкости и слыл большим знатоком по части борзых. Но по бедности своей держал всего две своры.

Троекуров владел прекрасной псарней и часто просил помощи и совета, когда дело касалось собак. Да и на охоту он всегда выезжал с отцом моим, во всем полагаясь на его опыт и навык. И вот однажды, оказавшись на псарне соседа и заметив какую-то провинность нерадивого псаря, грозившую потерей породистой собаки, отец сделал тому строгий выговор. Однако псарь ответил дерзостью. Отец в гневе прибил холопа и уехал.

Возможно, случай этот забылся бы. Однако один из помещиков, некто Спицин, ухитрился ловко подзудить Троекурова. Как, мол, так, сосед, коему Троекуров и без того потакает, самоуправствует, надеясь на свою безнаказанность. Владения этого Спицина граничили с Кистеневкою, и во время недавнего межевания имел он необоснованную претензию на часть угодий, хотя и не осмелился заявить об этом. Как раз намечалась большая охота. Троекуров явился в Кистеневку, но прежде чем говорить об охоте, вздумал сурово попенять отцу за то, что он забывает о должном почтении к своему могущественному покровителю.

Отец ответствовал, что он, как честный дворянин, ни в чьем покровительстве не нуждается. А если кто кому и покровительствовал, так только он Троекурову в годы совместной службы. Слово за слово, дошло до серьезной ссоры. Троекурову, видимо, давно претило независимое положение отца моего посреди общего раболепства. Отец же в душе тоже, видимо, упрекал судьбу в ее ничем не обоснованной благосклонности к бывшему сослуживцу, который, кроме нерадивости, ничем себя не проявил.

С Троекуровым давно уже никто не разговаривал как равный с равным. Он пришел в бешенство и уехал, пообещав камня на камне не оставить от Кистеневки. К нынешнему времени войны между помещиками стали большой редкостью, но этот пережиток древности нашей окончательно, как известно, не изжит. К вечеру того же дня кавалерийская лавина дворовых и псарей Троекурова обрушилась на Кистеневку.

Отец, уходя в отставку, из любви к своему артиллерийскому искусству привез с собою две трофейные медные пушки, весьма исправные. Он велел дать залп картечью по нападавшим. К счастью, никто из людей не погиб, но крови и раненых было много, включая лошадей. Атака захлебнулась, смельчаки, никогда не знавшие отпора, позорно ретировались и более не осмеливались повторить набег.

Спустя некоторое время покровские мужики, известные тем, что, в надежде на силу имени своего барина, нередко шалили в чужих лесах, уворовали два воза заготовленных дров в Кистеневской березовой роще. Ранее они обходили владения отца моего стороной, зная об особом к нему отношении Троекурова. Но после всех событий решили, что можно не стесняться. Когда они вознамерились повторить свою диверсию, кистеневские мужики поймали их на месте преступления и доставили на барский двор. Отец приказал воров высечь, а лошадей и телеги изъять.

Событие это больно задело Троекурова. Тем более что Спицин, преследуя свои подлые цели, притворно возмущаясь наглостью соседа, восхвалял победы отца моего в начавшихся военных действиях, что больно уязвило самолюбие Троекурова. Спицин же и подсказал ему, каким образом повергнуть непокорного соседа.

Межуясь с моим отцом, он случно узнал, что все документы, подтверждающие права на Кистеневку, сгорели во время пожара, лет десять тому назад. А так как некогда имением владел дядя Троекурова, то суд, закрыв глаза на истинное положение дела, имел повод, в случае тяжбы, отнять у моего отца имение и вернуть его прежнему владельцу. Когда подручные Троекурова и действовавшие с ними заодно судейские чиновники начали процесс, отец мой не мог поверить в такое попрание правды и здравого смысла.

11. Исповедь горячего сердца (продолжение)

«Итак, все кончено» – сказал он сам себе.

    А. С. Пушкин.

Однако неправый суд свершился, единственное имение отца моего было отнято в пользу Троекурова. Старик слег от треволнений. Моя полуграмотная няня и кормилица прислала мне письмо, из которого я узнал, что отец при смерти. Срочно испросив отпуск, помчался я в Кистеневку и застал отца своего еще живым. Однако дни его были сочтены.

Из бессвязных речей старика узнал я подробности произошедшего. Все свои надежды он возлагал на меня. Он умолял обратиться к государыне, уповая, что, зная о моей безупречной службе и взяв во внимание многолетнюю службу его самого, она восстановит справедливость. К вечеру на второй день после похорон отца в Кистеневку явились приказные, предъявили мне постановление суда и объявили имение собственностью Троекурова.

Исправник, предводительствовавший приказными, милостиво велел передать, что разрешает мне переночевать в доме, в котором я родился, а поутру я должен был покинуть этот дом и стать нищим, ибо кроме отцовской Кистеневки да кое-каких мелких долгов в Петербурге я ничего не имел в целом свете. Я заперся в спальне. Приказные же нашли на кухне несколько бутылок рома – его моя старая няня в большом количестве использовала для приготовления настоек и разных снадобий от всяких хворей, она знала толк во врачевательстве подобного рода. Эти негодяи, ничуть не стесняясь моим присутствием, устроили на другой половине дома шумную пьянку, будто торжествуя свою победу.

Я слушал их пьяные крики, в груди у меня все клокотало, мысли, одна мрачнее другой, будоражили мое воображение. Что ж, думал я, достойно ли человека, обладающего чувством чести, оставить дом свой, где когда-то сделал он первые шаги свои, где умер отец его, преследуемый несправедливым недоброжелателем – и кому оставить – этому же врагу, виновнику всех бед и несчастий?

Пьяные крики приказных умолкли, свеча догорала передо мною. Вдруг дверь отворилась и нянюшка впустила ко мне нескольких мужиков. От всех их кузнец Архип обратился ко мне. Не умея, в силу косноязычия, выразить мыслей своих, он тем не менее объяснил, что кистеневские мужики, те, кто не обременен семьею, решились ни при каких угрозах не оставаться под властью Троекурова, а хлеб себе добывать известным способом, то есть разбоем – на большой дороге издавна не сеют, не жнут, однако ж не голодают. Не помня себя от смятения чувств, объявил я, что беру их под свое начало, они же обязались повиноваться мне как своему единственно возможному барину и предводителю.

Я велел няне и тем из прислуги, кто жил в доме, забрать свои пожитки, мужики принесли сена, подложили под крыльцо, и я своею рукою зажег родительский дом. Спустя полчаса он пылал как огромный костер, полуголые приказные едва успели повыскакивать из пламени. Ну а я вместе с двумя десятками лихих молодцев ушел в дальний Кистеневский лес.

Совершенно не знал я, что мне делать и как мне быть и что есть жизнь моя. Вопрос этот разрешить я постановил только после того, как отомщу за смерть отца своего. А прежде Троекуров и Спицин поплатятся жизнями своими. Спицин попался мне в руки случайно – не прошло и нескольких недель после того, как сгорела барская усадьба в Кистеневке. Поняв, что ему грозит, негодяй ползал у меня в ногах, вымаливая пощаду, изображая себя невиновным, проклиная Троекурова, по воле коего он якобы был принужден исполнять подлую свою роль.

Достав из кожаной сумы, спрятанной на груди, двадцать тысяч ассигнациями, хотел он выкупить жизнь свою. Мерзавцу повезло, что мои люди захватили его на дороге и привели ко мне – ворвись я в его дом, ни минуты не размышляя, всадил бы я пулю в его отвратительную рожу. Но рука моя не поднялась на подлеца, пресмыкающегося у ног моих. Я приказал запереть Спицина в одну из землянок, устроенных нами в лесу для жилья, а сам же занялся подготовкой нападения на Покровское – имение Троекурова.

Вот тут и случилось со мной происшествие, которое я не устаю проклинать теперь… Я забрался в парк, чтобы осмотреть все подходы к барскому дому, и увидел дочь Троекурова, Марью Кирилловну… Не могу объяснить, что со мною стало… Разум мой помутился… Я уже ни о чем не думал, кроме как только о ней. Видеть ее сделалось для меня так же необходимо, как дышать. Мысли о мести отцу красавицы улетучились, дом ее представился мне священным храмом. И я готов был отдать жизнь свою только за то, чтобы иметь возможность находиться рядом с ней. Вскоре узнал я, что в Покровском ожидают приезда гувернера, выписанного из Парижа для малолетнего сына Троекурова, прижитого с француженкой, обучавшей когда-то манерам Марью Кирилловну. Подкараулив француза, я заплатил ему из денег Спицина жалованье за год вперед, уговорил отъехать в свое отечество, забрал его паспорт и рекомендательные письма и явился в Покровское под именем месье Дефоржа.

– И вас никто не узнал?

– Разумеется нет. Родные пенаты я покинул в семь лет, в отпуск никогда не приезжал, так как отец сам навещал меня в Петербурге. Приехав в Кистеневку, ни с Троекуровым, ни с кем-либо из его людей не успел я встретиться до той самой роковой ночи, когда сжег свою родительскую усадьбу. Две недели я провел в одном доме с Марьей Кирилловной. Она увлекалась музыкой, я начал давать ей уроки игры на фортепиано, так как в свое время, убегая скуки офицерских попоек, выучился игре на этом новомодном инструменте.

То обстоятельство, что никто, кроме нас двоих, не говорил и не понимал по-французски, способствовало нам. Разбирая фортепианные пиесы, мы имели возможность при всех разговаривать совсем не о музыке. То, что я потерял голову, это понятно. Но вскоре заметил я, что и Марья Кирилловна, увлекаемая сначала только любопытством и необычными обстоятельствами, питает ко мне те же чувства, что и я к ней.

Нужно было объясниться, но я не решился раскрыть себя, так как имя мое уже гремело по всему уезду. Каждый день только и говорили о разбоях и дерзких нападениях Дубровского. Причина была проста. Прикрываясь моим именем, какой-то сообразительный чиновник, некто Кимрин, нашел способ грабить губернскую казну. Входившие с ним в сговор помещики сжигали у себя пустой амбар или старый сарай, объявляли о нападении разбойников. А этот Кимрин, пользуясь своей близостью к губернатору, убеждал его выделять деньги на возмещение убытков несчастным пострадавшим.

– Да, я читал об этом сообщения в «Ведомостях», – подтвердил Александр Нелимов слова Дубровского.

– Однако вскоре неожиданный случай потребовал от меня сделать объяснение, откладываемое мною из нежелания объявлять свое настоящее имя. Однажды, когда Троекуров давал большой званый обед, уж не помню, по какому поводу, со всей округи к нему съехались гости – никто не смел не явиться, чтобы не оказать тем самым неуважения хозяину. И вот незадолго до начала торжества, войдя в залу, увидел я вдруг… Спицина. Как потом я узнал, этот мерзавец, словно крот, прорыл ход из землянки, где он сидел взаперти, и сбежал. Приехав к Троекурову, Спицин не решился сразу рассказать о своих приключениях. При виде меня среди гостей Спицин остолбенел и потерял дар речи. Троекуров в этот момент как раз повествовал о славном подвиге своего француза – то есть меня – убившего медведя, доставившего своему хозяину много веселых минут, а соседям его запомнившегося на всю их жизнь.

– Так, значит, история о том, что Троекуров бросил вас на съедение медведю, не выдумка наших барышень? Но погодите, ведь перед этим он, по их рассказам, обнаружил ваши отношения с дочерью, и именно она потом передала вам нож, которым вы и убили этого медведя…

– Не знаю, что придумали барышни, а дело было так. В подвале дома Троекурова есть особая комната, хитроумно устроенная итальянцем-архитектором в форме неправильного пятиугольника. В специально рассчитанной точке этой комнаты вмурован крюк с цепью, достающей в четыре угла и не достающей всего полсажени до пятого. На цепи сидел огромный медведь. Человека, назначенного для невинной барской шутки, неожиданно вталкивали в эту комнату, и ему приходилось спасаться от зверя, искать пятый, безопасный, угол. Троекуров вместе со своими гостями наблюдал эту потешную картину через особое смотровое окошко.

Когда в свое время Спицин оказался в этой комнате и, наконец, прижался к стене в удаленном углу, какое-то случайное происшествие вдруг отвлекло хозяина дома и о бедняге забыли. Часа два ему пришлось стоять перед разъяренным медведем, пока о нем не вспомнили и не освободили. Событие это отличило его от всех прочих жертв незатейливого барского увеселения и снискало особое расположение Троекурова, любившего потом рассказывать об этом случае всегда подобострастно внимавшим ему слушателям.

Попал в эту комнату и я – Троекуров в своих владениях не делал для иностранцев особого отличия от соотечественников. Увидев медведя, я достал миниатюрный английский пистолет, который имел при себе на крайний случай, и выстрелил зверю в голову. Медведь взревел и тут же умер. Хозяин дома сначала растерялся от сорвавшейся шутки, но потом объявил меня героем и любил живописать о моем подвиге с такой же веселостью, передающейся слушателям, как и о чуть не до смерти перетрусившем Спицине.

Решив, что Спицин онемел от сообщения о гибели славного мишки, Троекуров позвал Марью Кирилловну, чтобы с ее помощью Спицин, не понимавший ни слова по-французски, мог узнать от меня подробности, а сам же вернулся к гостям. Я сделал вид, что жестами и словами объясняю Спицину, как был убит страшный медведь, просил Марью Кирилловну спустя минуту выйти в парк, где я должен сообщить ей нечто касающееся не только наших с нею чувств, но и то, от чего зависит жизнь моя. Улучив момент, я по-русски шепнул Спицину, что английский пистолет находится при мне всегда, и если он вздумает раскрыть меня, то я поступлю с ним точно так же, как и с троекуровским медведем.

Выйдя в парк, я дождался Марью Кирилловну и объяснился в своих чувствах. Она была польщена, как всякая девица, но не знала, что отвечать, ибо видела во мне гувернера Дефоржа, слугу отца своего.

Услышав, что перед ней Дубровский, она упала в обморок. Я привел ее в сознание и начал рассказывать, что я совсем не тот кровожадный разбойник и грабитель, о жестоких подвигах которого говорит весь уезд, а всего лишь жертва действий отца ее, лишившего меня состояния.

Но в это время послышались крики дворовых людей Троекурова, обыскивающих парк, и я понял, что Спицин преодолел страх и, надеясь на защиту хозяина дома, выдал меня. Как потом я узнал, Спицин сделал это сразу же, но Троекуров выставил его глупцом и не поверил, почитая трусом и выдумщиком. Это и дало мне время объясниться с Марьей Кирилловной.

12. Исповедь горячего сердца (продолжение)

«Я ждала вас до последней минуты… Но теперь, говорю вам, теперь поздно».

    А. С. Пушкин.

Конечно, я не рискнул оставаться более в Покровском. Обнадеженный клятвою Марьи Кирилловны следовать велению ее сердца, я возвратился в Кистеневский лес. А спустя месяц получил от нее письмо, переданное верной горничной моим людям. Марья Кирилловна писала, что после многих размышлений о том, что произошло, она решила связать свою судьбу с моею, так как обстоятельства изменились.

Случайно имение Троекурова посетил недавно возвратившийся из Англии дряхлеющий князь Верейский. Старик вдруг пленился юной красавицей. Он попросил руки Марьи Кирилловны. Троекуров, польщенный возможностью породниться с князем, дал ему на это согласие. Марья Кирилловна умоляла меня спасти ее от бессердечной воли родителя и объятий престарелого жениха. Единственное условие, которое она требовала от меня, это то, чтобы я не проливал кровь ни отца ее, ни князя. Ей, видимо, представлялось, что я, как легендарный разбойник, всемогущ и обладаю несметными сокровищами.

У меня же после выплаты годового жалованья настоящему гувернеру, французу Дефоржу, и покупки его паспорта почти ничего не осталось от денег, отданных мне Спициным. А два десятка моих дворовых не могли штурмом взять Покровское, где одних псарей несколько сотен.

Но письмо любимой женщины, взывающей о помощи, помутило мой разум. И я решил напасть на свадебный поезд по пути в церковь и похитить невесту. Венчание намечалось в церкви, находившейся рядом с Арбатовом, имением князя Верейского. Я устроил засаду на дороге – ждать пришлось очень долго и, наконец, вместо вереницы колясок появилась одна только карета князя Верейского.

Увидев внутри кареты Марью Кирилловну, я дал своим людям знак остановить лошадей, бросился к карете и открыл дверцу. Князь Верейский тут же выстрелил в меня из пистолета. Превозмогая боль, я отнял у него оружие и запретил своим людям прикасаться к старику. Однако Марья Кирилловна не стала выходить из кареты. Она сказала, что я опоздал, венчание состоялось в Покровской церкви, она уже жена князя Верейского и не может нарушить священного церковного обряда, хотя и была к нему приневолена. Я попытался напомнить ей о данной клятве, о письме… Но силы оставили меня и я упал с подножки кареты и очнулся уже только в своем лагере.

Рана оказалась как будто не опасной, я быстро поправился – и обстоятельства того требовали, из губернии выслали против нас воинскую команду, а Спицин указал место, где мы скрывались. Если бы я был один, я бы не стал сопротивляться – Сибирь для меня даже желанна. Но бесчестно было оставить своих людей, видевших во мне и барина, и своего предводителя одновременно. Когда начался штурм, я велел стрелять из двух старых отцовских пушек и идти в атаку, а всем, кому удастся вырваться из окружения, спасаться как кто сможет.

Солдат вели два офицера. Одного убило ядром, второго я заколол в схватке. В суматохе моим людям удалось скрыться. Я тоже спасся. Но той же ночью открылась моя рана, я бродил по лесу, преодолевая страшный жар, пока не потерял сознание. В себя я пришел на чердаке флигеля тетушки барона Дельвига… Рана моя, затянувшаяся без должного лечения, а потом воспалившаяся, едва не унесла меня в мир иной, куда я сам потом подумывал отправиться по собственной воле, с жгучим стыдом вспоминая все, что я сделал за эти полгода.

Более всего проклинал я собственную глупость и безумие, называемое в романах словом «любовь», и ту, которая стала причиною затмения моего рассудка. Обряд, совершаемый бородатым священником под заунывные песнопения, оказался для нее важнее клятв, да и жизни того, кому она их давала. И если уж обряд сей так священен, зачем она ответила «да» на вопрос по обряду этому задаваемый, то есть лгала – ведь не любила же и никогда не полюбит она князя Верейского!

Чувство, с коим Владимир Дубровский почти выкрикнул последние слова, дало повод Александру Нелимову предположить, что тот не совсем освободился от страсти, им же на словах проклинаемой.

– Впрочем, что винить ее, – продолжал Дубровский, – разве не сам виноват я во всем? Кому не известно легкомыслие женщин? Кто не знает, что они – источник всех бед и зол? Отец мой советовал мне обратиться за правдой к императрице. Бедный старик мой принадлежал к тому поколению честных провинциальных дворян, которые верили в святость высшей власти. Я же вырос в Петербурге и служил в гвардии. Имея глаза и уши и способность мыслить, мне никогда бы и в голову не пришло искать правду при дворе. Слишком многое, даже против желания своего, я видел и слышал и был способен понимать.

Отцы наши, воспитанные в другое время, имели счастье жить, веря в манифесты. Мы, их дети, уже не в силах заставить себя искренне верить в то, что распутная женщина, вместе со своим любовником убившая мужа, и безо всякого на то права занявшая его место на троне, – матерь отечества. Мы можем пить шампанское, весело гулять с французскими актрисами, маршировать на парадах и даже, наверное, смело идти в бой по приказу своих командиров. Но в бой я и мои товарищи по полку пойдут не потому, что считают себя обязанными исполнить долг перед царем и отечеством, а чтобы не показаться позорным трусом. А если гвардии объявят отправку на юг, то возможно и неповиновение и бунт. Никто из моих прежних товарищей не видит свой долг в том, чтобы сложить голову, потому что очередному любовнику императрицы вздумалось покрыть себя лаврами покорителя оттоманов.

А ведь если бы отец мой был жив и здоров и отправился бы в столицу добиваться справедливости, то он, всю жизнь тянувший армейскую лямку, мог бы пробиться со своей обидой к государыне, только обратясь к Потемкину, который через спальню императрицы пролез в истинные правители государства. Обратил ли бы сей альковный властелин, осыпанный милостями монархини, посреди своих мечтаний о славе внимание на беду престарелого майора?

Не подумайте, Александр, что вину за свои преступления я хочу оправдать развратом и беззакониями высшей власти. Я знаю, что совершил, и готов отвечать за все, что на моей совести, перед Богом и людьми, но не перед самодуром Троекуровым, и не перед теми, кто так устроил, что бездарь и самодур ходит в генерал-аншефах и, помыкая холуйским судом, нагло отнимает у честного дворянина скромное имение его, право на которое имеет он после многих лет безупречной службы на поле боя, где проливал он кровь свою. Похоронив отца и будучи изгнан из родительского дома, решил я прежде отомстить обидчикам, а уж потом думать, как мне жить и что мне делать. Но даже главному врагу своему не успел я воздать должное, ибо не сумел обуздать чувств к дочери этого негодяя. Она же, ничуть не озаботясь этими чувствами, с легкостью забыла, ради привычных условностей, о том, кто готов был положить жизнь свою к ее ногам.

И сегодня я не знаю, как распоряжусь собою. Пущу ли себе пулю в лоб, не умея распутать узел, мною завязанный, или действительно отправлюсь грабить с удалой шайкой на дорогах, подобно славным шотландцам Робин Гуду и Роб-Рою, не притесняя бедных и не щадя богачей, в надежде, что какой-нибудь поэт, вроде барона Дельвига, упомянет имя мое в своих балладах, или даже сочинит целый роман о моих приключениях. Да, не обладая предусмотрительностью и дальновидностью, самым неразумным образом погубил я жизнь свою. Вы вызываете во мне симпатию, Александр. Барон восхвалял вас как человека необыкновенных дарований и благородной души. Вы молоды и жизнь у вас впереди. И я искренне радуюсь, видя, как вы не поддаетесь предлагаемым вам соблазнам, помня о цели своей жизни.

13. Цель жизни

Быть может, это все пустое,
Обман неопытной души!

    А. С. Пушкин.

– Цель жизни моя такова, что она может стать целью жизни любого смелого и решительного человека, думающего о судьбе России. Слова ваши, коими вы охарактеризовали беззаконие, исходящее от тех, кто захватил власть и губит своим произволом государство, говорят мне о том, что цель моя близка вам не менее, чем мне, – сказал Александр Нелимов.

– Каким образом? – удивился Дубровский.

– Если мы видим и понимаем причину беззакония и произвола… И готовы бороться за будущее России… То что может быть благороднее цели восстановить закон и справедливость, которые соответствовали бы обычаям нашего народа…