banner banner banner
Учитель Краб
Учитель Краб
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Учитель Краб

скачать книгу бесплатно

Учитель Краб
Владимир Фёдорович Власов

Учитель Краб, погрузившийся с головой в литературу и философию, перестаёт интересоваться жизнью и попадает в иллюзорный мир, где обитают бессмертные. Даже любовь не возвращает его на землю. Искажённое восприятие действительности через череду заблуждений приводит философа к распаду личности, в результате чего, его жизнь заканчивается полным крахом. Его ученик, продолжая его уважать, пытается исправит его ошибки, идя по своему пути к Истине.

«Устрица во время полнолуния раскрывается, и если краб видит ее, то бросает ей внутрь какой-нибудь камешек или стебель, и она уже не может закрыться, отчего и становится пищей того краба. Так бывает с тем, кто открывает рот, чтобы высказать свою тайну, которая становится добычей подслушивателей».

Леонардо да Винчи

Часть первая

Рассказ ученика

1

«Дорогой мой ученик!

Посылаю тебе эту рукопись с Вокзала Бессмертия. Вверяю ее в твои руки как свою душу. Через несколько минут я совершу прыжок в область четвертого измерения, где мне уже ничего не понадобится. Это будет последней моей исследовательской работой. В этом мире я оставляю тебе все мои сомнения и колебания.

Я допускаю, что шел неправильным путем в постижении Вечных Тайн, но я оставляю тебе возможность исправить меня своими жизненными деяниями и избежать моих ошибок. Вместо напутствий и советов я хочу пожелать тебе, не останавливаясь, двигаться к своей заветной и таинственной звезде прямым ходом, если даже все будут считать его ошибочным. Ибо работающий над разгадкой Тайны человек уже делает свою жизнь духовно выше и благороднее, чем тот, кто пытается только критиковать, сбивая других с пути Истины. Любой неустанный поиск приближает человека к бессмертию и величию.

И еще мой совет, небольшая истина, которую я вывел из горького опыта: Великие Тайны открываются только через Великий Порядок. Если ты не достигнешь в себе духовной и моральной чистоты, ты не сможешь оторвать себя от земной придавленности и улететь в возвышенные пространства мироздания.

Не сердись на меня за те муки и несчастия, в которые я вверг тебя по своей человеческой слабости и малодушию. Постарайся меня простить, иначе мне будет трудно постичь те трансцендентные Вечные Тайные Истины, ради которых я жертвую своим тленным существованием.

Твой учитель Краб, которого так странно окрестили».

Когда я получил бандероль с его рукописью и этой запиской, я еще весь горел огнем обиды и ненависти к нему. А совсем недавно он был моим кумиром и самым близким другом в университете. Случается и такая любовь, переходящая в ненависть. Впрочем, особой ненависти я к нему не испытывал. Так только, от обиды, твердил: «Ненавижу, ненавижу…», – а в глубине души, возможно, любил его по-прежнему.

Когда я прочитал эту записку, то обида и ненависть мгновенно улетучились. Я испытывал страх за его жизнь, боль потери и пустоту… Такая резкая перемена может произойти только при великой симпатии к человеку.

Несколько дней я не ходил в университет. Читая рукопись, я думал о его жизни. Это побудило меня записать воспоминания, связанные с ним.

Он читал нам лекции по истории философии и вел семинары по иностранной литературе. Довольно высокий и худощавый, он имел большую залысину, но лысина только подчеркивала его недюжинный ум. Во всей его манере движения скрывалась какая-то настороженность, граничащая с застенчивостью, как будто он был готов к внезапному проявлению чего-то неожиданного и непостижимого. Почему я так думаю? Во-первых, он совсем не был застенчивым человеком. Наоборот, стоило кому-либо из студентов заговорить с ним о философии или, не дай Бог, заспорить, он тут же двумя-тремя доводами, словно щелчками, расправлялся с их надуманными философемами. Во-вторых, он обладал железной логикой, потому-то его ничем невозможно было сбить с толку. Только после прочтения его рукописи я понял, как он сомневался в себе и во всем, что его окружало.

Мы знали, что Краб был направлен в университет из Москвы. До этого он учился в аспирантуре, писал диссертацию по истории литературы Италии, в течение года стажировался в Риме, знал хорошо латынь, итальянский, эсперанто.

С двумя чемоданами книг он появился у нас в общежитии, где ему выделили комнату, но через две недели уже съехал на квартиру, снятую им не без моей помощи. Студенты прозвали его Крабом. Впрочем, я не знаю, какая существует разница между крабом и раком, но он был настоящим раком-отшельником. Он избегал всякого общения с нами, студентами, вне университета, потому и переехал из общежития. Я всегда размышлял над тем, как так случилось, что он, живя в нашем обществе, как бы выпал из его жизни. Его одиночество было не простым затворничеством, а какой-то необыкновенной отчужденностью от мира.

Отгородившись от всех наших радостей и печалей, Краб поместил себя в своеобразный вакуум, куда, при всем желании, никто не смог бы проникнуть. Его болезненное воображение попало в мир, который никак не соприкасался с действительностью. Вероятно, это было его психическое расстройство, и он, как и все больные, нуждался в помощи и чутком отношении к себе. Но вместо этого он натолкнулся на стену непонимания и отчуждения. По правде сказать, причины для этого были. Я сам возненавидел его перед тем, как навсегда с ним расстался.

Читая его записи и вспоминая наши короткие встречи и разговоры, я начинаю понимать его большую мятущуюся душу. И если что-то мне в нем не нравилось, и я воспринимал враждебно кое-какие действия, касающиеся меня лично, то сейчас я понял причины этих поступков. А раз понял, значит, простил. Установившийся между нами вечный мир – это не необходимость примирения с ушедшим из этого мира человеком, а любовь, простая человеческая любовь, и еще немного жалости, которая примешивается к любви, когда имеешь дело с таким человеком, и досада на себя, что ты поступил не так, как нужно было, чтобы удержать его от последнего безумства.

2

Я присутствовал на первой его лекции, когда Краб впервые переступил порог нашей аудитории. Он вошел в зал какой-то нетвердой походкой. Подойдя к кафедре, он долгим взглядом рассматривал нас, каждого по отдельности. Мне казалось, что он пытается запомнить наши лица. Нас же в аудитории более сорока человек. Пауза затягивалась, а он не произносил ни слова. Это походило на ситуацию с актером, забывшим роль. Мы, загипнотизированные, притихли, боясь пошевельнуться, и смотрели на него, как кролики на удава. Но глаза у него были добрыми. Он, казалось, гладил взглядом каждого из нас.

Обычно на лекции я садился вместе с Олей в последнем ряду. Если лекция была интересной, то мы слушали и конспектировали ее в тетрадях. А если же она нам не нравилась, то мы читали книги или шепотом болтали. На заднем ряду есть одно преимущество: там всегда остаешься незамеченным. При желании можно даже вздремнуть.

Оля, увидев Краба, шепнула мне:

– Какой странный у нас преподаватель.

– Почему?

Правда, и мне он показался странным в те минуты, но чем, я еще не мог понять.

– Он какой-то погруженный в себя. Видишь, он смотрит на нас и, мне кажется, нас не видит, думает о чем-то своем.

Я согласился с ней, хотя мне казалось, что у него был пристальный взгляд и совсем не самоуглубленный. Впрочем, с Олей я никогда не спорил. Чтобы ей угодить, я даже сказал:

– Надо бы вывести его из этого состояния.

– Хочешь, я это сделаю? – спросила Оля.

– Как? – удивился я.

– А вот так, – Оля улыбнулась и прищурила глаза.

В следующее мгновение она уже встала и обратилась к Крабу:

– Скажите, пожалуйста, у нас будет сегодня лекция?

Студенты засмеялись. А Краб извинился и начал читать лекцию.

Голос у него был какой-то особенный, в его тембре звучали звонкие и певучие нотки. Этот голос лился, как музыка, если можно сделать такое сравнение по отношению к мужскому голосу. С первой же минуты он захватил наше внимание. Все слушали его, казалось мне, разинув рты. Помню, в эту лекцию ни я, ни Оля ни разу не обмолвились словом, так мы впервые попали под его влияние. Мы даже забыли законспектировать эту лекцию.

У него была довольно странная манера ходить по аудитории во время своего выступления и держать руки в карманах брюк. Он как бы гулял по саду, бросая праздный взгляд на разные диковинные плоды. Но к этому мы быстро привыкли.

Вначале он прогуливался перед кафедрой, а потом стал ходить по проходам. Его изложение казалось нам простым и понятным. Он обладал особым искусством захватывать слушателей целиком и владеть их вниманием безраздельно.

Когда он остановился возле Оли и посмотрел на нее, она покраснела. Я не видел ее глаз, но мне показалось, что она как будто напряглась и отдалилась от меня.

Я перевел взгляд на Краба и заметил, что он смутился. Вернувшись к кафедре, он уже больше не подходил к нашему месту. Более того, я почувствовал, что его походка изменилась. В ней появилась напряженность. Это не совсем соответствовало темпераменту его речи и той свободе изложения мыслей, которые струились из его необыкновенного ума. Я употребил слово «струились», потому что оно, как никакое другое, подходило к предельной ясности и непринужденности его мышления, похожего на струение света.

Лицо Краба с самого первого раза поразило меня. Оно, казалось мне, помимо одухотворенности, было отмечено той благородной особенностью ума, которая никогда не переходит в высокомерие. Я бы не сказал, что его лицо отличалось особой приветливостью. Было сразу видно, что он человек замкнутый, живущий своим внутренним миром. И это само погружение в свои тайные мысли являлось, скорее, порогом, препятствием в общении с ним. Даже когда он разговаривал, было видно, что он обращен к каким-то своим недоступным сферам сознания.

Иногда его глаза озарялись. Это походило на появление солнца из-за тучи. Как будто его внутренний мир взрывался тысячами ослепительных искр и, не находя себе простора внутри, прорывался во внешние сферы его бытия. Это сопровождалось такой игрой ума и высокой степени увлеченностью, что человек, разговаривающий с ним, терял способность осмысленно оценивать то, что обрушилось на него, отдаваясь полностью его обаянию. Ум того человека как бы парализовывался под действием льющегося на него лавиной света. Я сам часто купался в струе этого дивного ума, и мне было порой трудно возвращаться к той действительности, которая бледнела в сравнении с его высокой фантазией. В такие минуты его красноречие могло зажечь целую толпу, превратить в безумца любого здравомыслящего скептика. Он смеялся с какой-то особенной, радостной непосредственностью. Но когда возбуждение спадало, и волнение души успокаивалось, его улыбка становилась странно печальной и по-детски доброй.

Неудивительно, что Оля влюбилась в учителя. Он и меня сразу же расположил к себе. Отчуждение Оли я почувствовал с той первой лекции, с того самого первого взгляда, которым они обменялись.

Лекция Краба произвела на всех студентов глубокое впечатление. Я сам, находясь еще под ее влиянием, хотел поделиться с Олей своими мыслями о Крабе. Но она отвечала мне односложно, казалась рассеянной. Когда я предложил проводить ее домой после занятий, Оля отказалась, сославшись на то, что ей необходимо поработать в библиотеке. Когда я попробовал за ней увязаться, она просто прогнала меня, сказав, что желает побыть одна. Мне ничего не оставалось, как всем своим видом показать, что ее поведение меня обидело. Однако ее это мало тронуло.

3

На следующий день меня еще больше озадачила ее перемена ко мне. На мои шутки она отвечала сухо, и во всем ее облике сквозило желание быстрее отделаться от меня. И это после целого года нашей нежной дружбы, моего ухаживания, тайных надежд.

Хорошо помню, как меня огорчила первая встреча Оли с Крабом. Это произошло на третий день после его первой лекции. До этого в моем сердце гнездилось только предположение об истинных причинах перемены Оли в отношении ко мне, но не было уверенности. Я еще надеялся, что ее раздражительность вызвана усталостью, в последнее время она много занималась, и ее плохим настроением, иногда и это с ней случалось.

Я увидел их в коридоре, увлеченно беседующих о чем-то. Возможно, в этот момент в моей душе шевельнулась ревность, подозрение и еще Бог знает, что, словом, вся сложная гамма чувств, труднообъяснимая мне самому, о существовании которой я и не подозревал. И я убежал, чтобы предаться отчаянию. Однако, принимая во внимание исключительную импульсивность характера Оли, способную толкнуть ее к безрассудному поступку, я также учитывал предположительную добропорядочность Краба и его явное желание избежать неприятностей от связей преподавателя со студенткой. В этом отношении Краб был моим союзником. Я страстно желал, чтобы мои опасения оказались напрасными. Но порой мне казалось, что между Олей и Крабом возникают взаимные симпатии, и мысль об этом мучила меня, возвращаясь каждый раз, как бумеранг, усиливала мои сомнения и мешала сосредоточиться на каком-либо деле.

Через два дня я узнал, что Краб поселился в нашем общежитии. Будучи заинтересованным лицом, я стал шпионить за ним не только из-за простого любопытства.

Ректорат выделил ему отдельную комнату в самом конце коридора, и она с первого же дня стала объектом моего внимания. После занятий Краб возвращался в свое общежитие и уже никуда не выбирался. Что там делал этот отшельник, никому не было известно. Однажды студенты пригласили его на чей-то день рождения, он отказался.

Как-то раз я случайно увидел Краба в городе. Не скрою, мне было интересно наблюдать за ним. Долгое время я шел в некотором отдалении следом, стараясь не попадаться ему на глаза. Меня занимало, как он, словно помешанный, бродил по узким улочкам города, останавливался возле деревянных домиков и подолгу рассматривал их, как невиданные диковинки. При этом так увлекался, что забывал обо всем на свете и своим довольно комичным видом обращал на себя внимание прохожих. Я терялся в догадках, что он мог думать, глядя на эти вросшие в землю по самые наличники домики, какая тайная работа мысли занимала его настолько, что он застывал, как вкопанный столб, посреди улицы.

Я уже не опасался, что он увидит меня, потому что в это время вряд ли кто-либо из прохожих мог привлечь его внимание. Его лицо отражало тонкую работу духа. Он походил на поэта, подбирающего редкую рифму, или на художника, стремящегося поймать неуловимое очарование древней эпохи. В этот момент он как бы поднимался над своей отчужденностью и духовно сливался с объектом своего созерцания. В ту минуту мне казалось, что у него в душе открывалась еще одна потайная дверь за завалами сухой эрудированности. И за этой дверью, вероятно, таилось его настоящее духовное начало, открывающее вход в его поэтический мир.

Он мне казался совсем беззащитным. Почему-то в тот момент я устыдился моего тайного наблюдения за ним, как будто совершил святотатство, и поспешил уйти.

Мне вспоминается, как однажды студенты решили организовать философский клуб и делегировали меня к Крабу с предложением возглавить его. Идея мне показалась чрезвычайно оригинальной. С появлением Краба в университете у студентов повысился интерес к философии. Практически я сам вызвался выполнить это поручение. Я и еще один сокурсник отправились с этой миссией к Крабу.

Это знаменательное событие начала моих отношений с Крабом сохранилось в моей памяти благодаря особому яркому впечатлению, произведенному на меня простотой и отменным порядком комнаты Краба. В ней не было ничего лишнего: голые стены, застеленная по-солдатски кровать, стол, два стула и аккуратно сложенные у стены высокой стопкой книги. На столе лежала открытая толстая тетрадь. Вероятно, когда мы постучали в дверь, Краб писал.

Он пригласил нас в комнату и предложил сесть на стулья, а сам сел на кровать. Когда мы изложили свою просьбу, он стал всячески отнекиваться. Нам так и не удалось уговорить его стать президентом философского клуба. Однако он согласился сделать на ближайшем заседании клуба доклад.

Мы были несколько обескуражены и не скрывали своего разочарования. Мы ожидали увидеть нашего кумира, идущим к нам навстречу с распростертыми объятиями, всей своей душой готовым оказать помощь в любом нашем начинании, но вместо этого он просто дал нам понять, что вся эта «суетная затея» не стоит ломаного гроша. Видя разочарование, так явственно написанное на наших лицах, он улыбнулся, всем своим кротким видом, пронизанным мягкой иронией, извиняясь за свой отказ.

Затем печально, но с той же иронией сказал:

– Я не смогу повести за собой современную молодежь, потому что не способен дать вам глубоких знаний.

После такого заявления мы рты открыли от удивления. Краб продолжал:

– Я очень сомневаюсь в пользе философии и считаю ее даже вредной для ваших молодых умов. Думаю, что ее общие положения вполне достаточны для вас, чтобы иметь поверхностную духовность. Чем дальше вы будете проникать в ее дебри, тем глубже вы будете погружаться в марево сомнений. В этой стихии нет границ. Вы будете счастливы, если ваш взгляд охватит только настоящее время, но если он проникнет дальше, и перед вами откроются все изъяны нашего времени, то вы, не дай Бог, еще развяжете революцию, которая вас уничтожит. Но хуже будет, если вы засомневаетесь в разумности существования всего человечества. От этого ваши сердца наполнятся душевной болью, которая сделает вас несчастными, потому что подобные сомнения порождают неуверенность в смысле и разумности человеческой жизни вообще.

Я смотрел на этого диковинного мудреца и не мог понять: то ли он все это говорит всерьез, то ли шутит. После нашего ухода я не раз возвращался к этим высказываниям Краба. Мне казалось, что его неуверенность в себе исходила из неспособности вовремя поставить точку, остановиться и оглянуться на пройденный путь своей жизненной философии, почувствовать себя в гармонии с миром и ощутить свою значимость и завершенность, что дает чувство полноты. Он весь как бы истощался в своем движении вперед. Его несчастием было стремление пробежать в очень короткое время непосильное для него расстояние. Убегая вперед, он отрывался от действительности, как бы растворяясь в собственной философии. Страдая от невозможности достичь внутренней гармонии, Краб испытывал бессилие, несмотря на свое духовное богатство и таланты, проникнуть в видимые только им запредельные сферы, постигнуть какую-то придуманную им самим Совершенную Истину.

В то время я так и не смог понять до конца причин его пессимизма.

4

В другой раз мне повезло больше. Меня послали к Крабу из университета сообщить, что поменялось расписание лекций. Эту вторую миссию к нему я выполнил с большим рвением. Я застал Краба в той же обстановке. Мне казалось, что в его атмосфере никогда ничего не меняется, все всегда остается по-прежнему, просто и скромно до аскетизма, ни одна вещь не привлекает внимания. Я подумал, что, может быть, именно такая среда создает условия для постоянной работы мысли.

Странно, но с Крабом я не чувствовал никакой подавленности его превосходством. Более того, он всем своим видом поощрял меня к проявлению моей духовной деятельности. Его благожелательный, умный и испытывающий взгляд всегда служил некой стартовой пружиной, приводящей в движение мою мысль, этаким гаечным ключом, укрепляющим внутреннюю дисциплину и уверенность в своих силах.

Он имел на меня влияние катализатора, ускоряющего раскрытие душевных внутренних сил и проявление моей личности. Я нисколько не боялся высказывать ему свои суждения. Напротив, делая это, я удивлялся появляющейся вдруг оригинальности моего мышления, что стимулировало меня говорить о том, о чем раньше не думал.

Мы говорили с Крабом об университете, студентах, занятиях, о свободном времяпрепровождении.

В это время у Краба не было с Олей никаких отношений. Оля продолжала дуться на меня, но, по-видимому, она также сердилась и на Краба. Вероятно, где-то он дал ей понять о своем желании сохранять с ней дистанцию. Оля на лекциях по-прежнему сидела рядом со мной, но избегала каких-либо разговоров о Крабе. Меня эта перемена радовала, и мои надежды оживали. Поэтому во время второго визита к Крабу я явился, преисполненный чувства благодарности. От возникшей в первые дни неприязни не осталось и следа. Мне было легко и приятно разговаривать с Крабом, и, когда он обратился ко мне с просьбой, я радостно пообещал исполнить ее.

Однако его просьба показалась мне странной. Он меня спросил:

– Можно ли в вашем городе снять комнату в деревянном домике?

Я всем своим видом выразил недоумение, чем ему здесь не нравится.

– Общежитие хорошее, но очень шумное, – ответил он.

Я удивился: обычно наше общежитие отличалось особым спокойствием и тишиной. Студенты редко устраивали шумные вечеринки.

– Видите ли, – сказал Краб, – мне бы подошел деревянный дом где-нибудь на глухой улочке, но не очень далеко от университета. Я бы очень хотел, чтобы в этом доме моя комната была полностью изолирована, чтобы в доме не было ни радио, ни телевизора. Меня раздражают шумы. У себя дома я останавливал даже часы, их тиканье действовало мне на нервы.

Я впервые видел человека с такой легко возбудимой психикой. К тому же выяснилось, что Краб совсем не переносит табачного дыма. Он как бы стремился надеть на себя непроницаемый колпак, изолировать себя от мира, от пространства и, как я позже узнал, от времени тоже. Он почти не читал газет и не слушал радио, был совсем не в курсе событий, происходящих в мире.

Мне было непонятно его желание замкнуться в своей скорлупе, но тогда я видел объяснение всему этому в других причинах. Мне казалось, что Краб отметает от себя все преходящее и сиюминутное ради постижения чего-то вечного и неизменного. Чего? Я тогда не мог понять, как смотрящий вдаль не может разглядеть парусник за горизонтом. Этим я и объяснил его ограничения по отношению к себе самому.

Одним словом, я согласился посодействовать ему в поисках комнаты. Это явилось предлогом поближе познакомиться и почаще бывать у него. Почти каждый день я приходил к нему в комнату и докладывал о результатах своих поисков. Внимательно выслушав меня, он задавал вопросы и, как только находил первое, что ему не нравилось, тут же отказывался от моего предложения. Затем мы говорили о философии и литературе, и это было как бы своеобразной платой за те труды и заботы, которые я проявлял по отношению к Крабу. Мне нравились вечера, проводимые с учителем. Каждый раз я познавал что-то новое, мой мозг привыкал работать неординарно. Учитель давал мне первые уроки своих Великих Сомнений.

Иногда из моего описания Крабу казалось, что комната отвечает его требованиям, и мы вместе после занятий шли ее осматривать. Но Краб постоянно находил какой-либо недостаток, его всегда что-нибудь не устраивало. Если бы не ежедневное духовное общение с Крабом, я бы давно оставил эту затею вместе с его капризами.

Но меня даже забавляла эта игра. Мне доставляло некоторое удовольствие заранее угадывать, по какой причине Краб отклонит следующую предложенную мной комнату. Так за довольно короткий срок я изучил его вкус и, наконец, нашел нужную ему комнату.

Она находилась на втором этаже небольшого двухэтажного домика. Это был даже не второй этаж, а мансарда. Хозяйка, опрятная старушка, жила одна в большом доме. Узнав меня, она приветливо улыбнулась и вопросительно посмотрела на Краба.

– Это и есть я, – сказал он. – Я пришел по поводу комнаты, которую вы сдаете.

Мы втроем поднялись по лестнице в мансарду. Краб осмотрел с довольной улыбкой небольшую, но уютную комнатку, где ему предстояло жить, старомодную кровать, мебель из орехового дерева, оставшуюся со старых времен. Все это ему очень понравилось, но главное – в этом доме не пахло затхлостью, все кругом блестело чистотой и дышало опрятностью.

Он внимательно выслушал условия хозяйки и тут же согласился с ними. Плата за жилье оказалась совсем небольшой, и, если бы хозяйка запросила втрое больше, мне кажется, Краб не изменил бы своего решения переехать к ней. Он тут же договорился с ней, что поселится на следующий день, и попросил ее ничего не менять в обстановке комнаты.

Уходя, мы осмотрели апартаменты самой старушки. Я заметил, что в углу ее комнаты висели иконы, телевизора не было. От всего дома и от хозяйки веяло далекой стариной, это то, к чему так стремился Краб. Она предложила нам остаться попить чаю, но мы, сославшись на занятость, отказались.

Когда мы вышли на тихую улочку, Краб заметил:

– Ты не представляешь, как я мечтал пожить в таком доме.

В это время мы уже перешли с ним на «ты".

– Мне кажется, что я когда-то жил здесь, но, разумеется, и дом, и хозяйку я увидел сегодня впервые.

– Так бывает, – ответил я, – иногда новое кажется давно забытым старым.

Вдруг он меня спросил:

– Ты обратил внимание на небольшую картинку, висящую на стене сразу же за дверью?

По правде сказать, я совсем не заметил никакой картины в комнате наверху.

– На той акварели изображен вход в железнодорожный туннель на берегу озера. Странно, я никогда не видел этой картины, но этот простенький пейзаж постоянно возникал и раньше в моем воображении. Неудивительно, что ты не заметил картины, потому что она была закрыта дверью. Но, когда я только входил в эту комнату, мне показалось: что-то скрывается за дверью. Я даже решил про себя, что это – картина. Осматривая комнату, я как бы невзначай заглянул за дверь и увидел то, что хотел. Ты можешь не верить, я сам мало верю в ясновидение.

Мне это показалось какой-то мистикой, и я заподозрил, что Краб попросту разыгрывает меня. Тоже мне, чудотворная икона! Картонка, размалеванная красками. Вероятно, это было одно из начальных проявлений странностей Краба.

5

На следующий день я помог Крабу перебраться на новую квартиру. Когда я наблюдал, как он распаковывает свои чемоданы на новом месте, то заметил у него много книг на латинском и итальянском языках с множеством бумажных закладок. Среди книг по литературе и философии изрядную часть составляли произведения итальянских писателей и сочинения древнеримских мыслителей. Я взял одну из них в руки. Судя по потрепанной обложке, опус Тита Лукреция Кара «О природе вещей» пользовался у хозяина особым вниманием.

Краб, заметив мой интерес к его книгам, улыбнулся и, хлопнув ладонью по пыльной стопке, заметил: