Иммунитет к забвению

Владислав Грачев

Иммунитет к забвению

Пролог: Следы исчезают.

Моника Курсова ненавидела зиму. Она ненавидела этот безжалостный, пронизывающий до костей холод, который пробивался сквозь самую теплую шубу, и ослепительно-белый снег, слепящий глаза даже сквозь самые темные очки. Но больше всего она ненавидела ноябрьские сумерки, наступающие в четыре часа дня, – эти гнетущие, серо-синие сумерки, которые растягивали время, превращая короткую дорогу от метро до дома в бесконечное путешествие сквозь безжизненное пространство.

Именно в таких сумерках она и шла сейчас, кутаясь в воротник пальто и ускоряя шаг. В руке она сжимала увесистый пластиковый пакет из книжного. Внутри лежал подарок для Джона – редкое, букинистическое издание по истории алхимии в Северной Европе. Она нашла его почти случайно, роясь в стеллажах маленького магазинчика в одном из арбатских переулков. Моника уже представляла, как обрадуется Джон, как его усталое, напряженное лицо на миг озарится детским восторгом. Эти редкие моменты были для нее как глоток горячего кофе в стужу – они согревали изнутри, напоминая, что под слоем усталости и одержимости работой все еще тот самый человек, в которого она когда-то влюбилась.

Она свернула с оживленной улицы в свой тихий, спальный район. Здесь было еще темнее и безлюднее. Редкие фонари отбрасывали на свежевыпавший снег желтые, размытые круги света, между которыми зияли провалы почти абсолютной темноты. Воздух был чист, морозен и неподвижен. Единственным звуком был хруст ее собственных шагов по насту.

И еще одни шаги.

Моника замерла на мгновение, прислушиваясь. Позади, метрах в тридцати, тоже кто-то шел. Ритм шагов был странным – неспешным, почти механическим, абсолютно ровным. Она мысленно пожала плечами. Конечно, она не одна во всем микрорайоне. Кто-то так же, как и она, возвращался с работы, к семье, к теплу и свету домашних ламп.

Она снова пошла, чуть быстрее. Через несколько секунд она услышала, что незнакомые шаги тоже ускорились, сохраняя прежнюю дистанцию. В груди неприятно и тревожно кольнуло. Она рискнула оглянуться, делая вид, что поправляет сумку на плече.

На тротуаре, в полосе света от одного из фонарей, стояла фигура в длинном, темном, почти монашеском пальто. Лица не было видно – его скрывала тень и, возможно, высоко поднятый воротник. Фигура не двигалась, просто стояла и смотрела на нее. Было что-то нечеловечески неподвижное в этой позе, что-то, от чего по спине Моники пробежала ледяная волна страха, куда более пронзительного, чем ноябрьский мороз.

Она резко повернулась и почти побежала, сердце заколотилось где-то в горле. Еще два поворота – и ее дом, островок безопасности. Она услышала, что шаги за спиной тоже перешли на бег, но все так же ровно, беззвучно и легко, словно преследователь не бежал по снегу, а скользил над ним.

Моника рванула вперед, сжимая в пальцах ключи, давно заранее вынутые из сумки на всякий случай. Она уже видела темный силуэт своего девятиэтажного дома, уже почти чувствовала тепло подъезда. Она влетела в знакомый аркад между пятиэтажками, короткую пешеходную дорожку, которая была самым темным местом на ее пути.

И тут она поняла, что шагов сзади больше не слышно.

Она замедлила бег, переводя дух. Пар от ее дыхания клубился в ледяном воздухе густым белым облаком. Она обернулась. Никого. Только ровный, нетронутый снег на дорожке и голые черные ветки деревьев, узорчатым кружевом висящие над головой. Тишина. Абсолютная, оглушительная тишина, давящая на барабанные перепонки.

Облегчение волной накатило на нее. Показалось. Просто померещилось уставшей женщине в зимних сумерках. Она даже нервно усмехнулась своей трусости и, повернувшись к выходу из аркады, сделала шаг.

И замерла.

Фигура в темном пальто стояла прямо перед ней, преграждая путь. Она возникла бесшумно, словно материализовалась из самой темноты. Теперь Моника могла разглядеть ее лучше. Пальто было не просто темным, оно было угольно-черным, без единого блика, каким-то неестественным образом поглощающим скудный свет, пробивавшийся с улицы. И самое ужасное – лицо.

Там, где должно было быть лицо, была лишь бледная, размытая маска. Ни глаз, ни носа, ни рта. Только смутные, плавающие очертания, как лицо на старой, испорченной фотографии, которую кто-то пытался стереть ластиком.

У Моники перехватило дыхание. Крик застрял в горле комом ледяного ужаса. Она отшатнулась, инстинктивно подняв руки, как бы защищаясь. Пластиковый пакет с книгой упал в снег с глухим шуршанием.

Фигура не двинулась с места. Не издала ни звука. Она просто стояла, и это молчаливое, безликое присутствие было страшнее любых угроз. Казалось, сама тьма сгустилась перед ней, приняв человеческую форму, чтобы погасить единственный источник жизни и тепла в этом ледяном мире.

И тогда Моника почувствовала это. Не холод, не боль. Нечто иное. Волну абсолютной, всепоглощающей пустоты. Она исходила от фигуры, как тепло от печки, но это было его полной противоположностью. Это было ощущение полного забвения, небытия, стирания. Волна накатила на нее, и Моника почувствовала, как воспоминания начали ускользать, как вода сквозь пальцы. Внезапно она не могла вспомнить цвет стен в своей спальне. Потом запах одеколона Джона. Потом его лицо…

Паника, дикая, животная, наконец, прорвалась наружу. Она повернулась, чтобы бежать обратно по аркаде, туда, где остался свет улицы, люди, машины…

И увидела вторую фигуру.

Такая же, безликая, черная, загораживающая выход. Они стояли с двух сторон, зажимая ее в тиски. Два молчаливых воплощения небытия.

Отчаяние придало ей сил. Она рванулась в сторону, к заснеженному кусту, надеясь проскочить, оттолкнувшись от стены…

В тот же миг обе фигуры двинулись. Не бегом. Они просто… сместились. Исчезли на месте и мгновенно возникли уже в сантиметрах от нее, не нарушив ни одной снежинки. От них пахло статическим электричеством, озоном после грозы и чем-то древним, пыльным, как страницы книг, которые столетиями не открывал никто.

Холодные, белые, безликие маски склонились над ней.

Прикосновение было не физическим. Не было удара, нет, Моника даже не почувствовала боли. Это было похоже на то, как если бы ее всего на секунду опустили в жидкий азот – до самого нутра, до каждой клеточки, до самой души. А потом резко выдернули.

И началось стирание.

Сначала из ее поля зрения пропал снег. Он не растаял, просто… перестал существовать. Потом исчезли стены домов, аркада, фонари. Мир сузился до двух бледных ликов, взирающих на нее без глаз, и всепоглощающего чувства пустоты. Она пыталась кричать, но не могла вспомнить, как это делается. Она пыталась вспомнить имя мужа, свое имя, кто она и что здесь делает… но в голове был лишь белый, чистый, стерильный шум. Как на экране включенного телевизора, когда трансляция уже закончилась.

Не стало страха. Не стало боли. Не стало воспоминаний. Не стало Моники.

Ее сознание, ее сущность, все, что делало ее личностью, было аккуратно, методично и безвозвратно изъято. Стерто. Как данные с жесткого диска командой полного форматирования.

Фигуры выпрямились. На снегу лежало женское тело с широко открытыми, ничего не видящими глазами. Оно было еще теплое. Сердце еще билось, легкие еще по инерции пытались втянуть воздух. Но это была уже просто биологическая оболочка. Пустая квартира, из которой съехали все жильцы, вынеся всю мебель и даже фотографии на стенах.

Одна из фигур склонилась над телом и легким, почти невесомым движением коснулась пальцем виска. И тело начало растворяться. Не таять, не разлагаться, а именно растворяться, рассыпаясь на мириады мельчайших пылинок, которые тут же уносило бесшумным ветром, которого за секунду до этого не было. Через несколько мгновений на снегу не осталось ничего. Ни тела, ни следов борьбы. Только две вмятины от коленей и упавший пластиковый пакет.

Одна из фигур наклонилась, подняла пакет. Безликая маска склонилась над книгой, как бы изучая ее. Затем фигура что-то достала из складок своего пальто – небольшой, похожий на сканер прибор. Он слабо пискнул, и на его экране замигал красный свет. Клетки Джона Курсова, его ДНК, которую он оставил на страницах, листая книгу в магазине перед покупкой, были считаны и идентифицированы.

Прибор испарился в воздухе так же бесшумно, как и тело Моники. Фигура отбросила пакет в сторону. Он упал в снег, и его быстро начало заносить.

Две черные фигуры неподвижно постояли еще мгновение, словно сверяясь друг с другом. Потом они так же бесшумно, как и появились, растворились в темноте. Сначала одна, затем вторая.

Вернулась тишина. Ни ветерка, ни шороха. Только снег продолжал медленно, равнодушно падать на землю, затягивая последние, незначительные следы произошедшего. Снег был очень чистым и очень белым. Белым-белым. Совершенно стерильным.

Режимный объект

Свет был яростно-белым, безжалостным. Он выхватывал из полумрака стерильные стальные поверхности, отражался от глянцевого кафеля и слепил глаза, даже если не смотреть прямо на его источник. Воздух в лаборатории был неподвижным и густым, пропущенным через систему фильтров, убивавших всё живое. Пахло озоном, спиртом и тишиной. Не обычной тишиной, а глубокой, натянутой, как струна, нарушаемой лишь ровным, едва слышным гудением мощной техники, поддерживающей жизнь там, где её по всем законам природы быть не должно.

Джон Курсов стоял, склонившись над микроскопом. Его поза была застывшей, напряжённой, лишь пальцы правой руки плавно и с ювелирной точностью поворачивали маховик настройки. Взгляд был прикован к окуляру с такой силой, словно он пытался разглядеть в пульсирующей зелёной клетке не просто биологический объект, а ответ на все вопросы мироздания.

– Ну же, – его шёпот был грубым, сорванным от многочасового молчания. – Покажи мне. Двигайся.

В круге света под линзой жила своя вселенная. Клетка, выращенная из взятого у донора материала, вела себя не так, как предписывали учебники. Она не просто пожирала враждебный вирус, внедрённый в среду. Она его… разбирала. Аккуратно, методично, словно разворачивая подарок, чтобы изучить его устройство. Это было красиво и пугающе одновременно.

– Курсов.

Голос прозвучал как выстрел в этой гробовой тишине. Джон вздрогнул, резко выпрямился и повернулся. В дверном проёме, нарушая идеальную стерильность помещения, стоял директор НИИ «Прогресс» Артур Шмелёв. Его тёмный костюм выглядел чужеродно на фоне белых халатов.

– Артур Викторович, – Джон кивнул, стараясь скрыть раздражение от внезапного вторжения. – Я в процессе. Протокол наблюдения…

– Я знаю про ваш протокол, – Шмелёв неторопливо вошёл в лабораторию, его взгляд скользнул по приборам, будто проверяя, всё ли на месте. – Итоги недели? Прогресс?

Вопрос прозвучал ровно, без эмоций. Деловито. Как будто он спрашивал не о грани научной фантастики, а об отчёте по добыче угля.

– Есть прогресс, – Джон отступил к главному монитору, вызвав на экран сложную трёхмерную модель. – «Клетки-киноколы» демонстрируют активность, превосходящую расчётную на восемнадцать процентов. Они не просто уничтожают угрозу. Они её анализируют и… запоминают. Формируют иммунный ответ, который можно тиражировать. Это…

– Это очень дорого, – перебил Шмелёв, подходя ближе. – И очень долго. Совет директоров ждёт осязаемых результатов, Джон. Не красивых картинок, а работающей вакцины. Технологии.

– Мы создаём не просто вакцину! – голос Джона дрогнул от возмущения. – Мы создаём универсальный ключ к иммунитету! Представьте: одна инъекция, и организм сам научится справляться с любым вирусом, любой бактерией, даже с…

– Я представляю себе отчётность перед госкорпорацией, – холодно парировал Шмелёв. – И график. Ваши опыты с донорским материалом показывают нестабильность. Слишком много переменных. Слишком много… человеческого фактора.

Он произнёс это слово с лёгкой брезгливостью, словно говоря о чём-то грязном и несовершенном.

– Это медицина, Артур Викторович, – тихо, но твёрдо сказал Джон. – А не конвейерное производство. Без «человеческого фактора» ничего не выйдет.

Шмелёв внимательно посмотрел на него, его взгляд стал тяжёлым, оценивающим.

– Выгорание, Джон? – спросил он внезапно мягким тоном, который прозвучал фальшивее крика. – Слишком много работаете. Проводите в этих стенах дни и ночи. Жена не жалуется?

Сердце Джона сжалось от привычного укола вины. Моника. Он снова забыл позвонить.

– Всё в порядке, – буркнул он, отводя взгляд к монитору.

– Прекрасно, – Шмелёв снова стал деловым. – Тогда сосредоточьтесь на стабильности. Мне нужны цифры, а не чудеса. К концу месяца. Понятно?

Не дожидаясь ответа, он развернулся и вышел, его шаги быстро затихли в коридоре.

Джон остался один в гудящей тишине. Он обхватил ладонями лицо, чувствуя, как накатывает усталость. Глаза горели, спина ныла. Он снова посмотрел на пульсирующую зелёную точку на экране. Чудо. Он стоял на пороге величайшего открытия в своей жизни, а чувствовал себя лишь винтиком в огромной, бездушной машине под названием «Прогресс».

Словно отвечая на его мысли, тихо пропищал внутренний коммуникатор. На экране всплыло уведомление: «Входящее видеосоединение. Моника.»

Уголки его губ сами собой потянулись вверх. Он торопливо сгрёб в кучу разбросанные распечатки, поправил халат и принял вызов.

На мониторе возникло её лицо. Тёплое, живое, с смешинками в уголках глаз. На фоне виднелась уютная беспорядочность их домашней библиотеки.

– Привет, учёный, – её голос, даже через динамики, звучал как глоток горячего чая в стужу. – Ты там ещё не растворился в своих клетках?

– Ещё чуть-чуть, – он улыбнулся, и напряжение стало понемногу отпускать. – Как ты?

– Скучаю, – просто сказала она. Потом её взгляд стал внимательным, изучающим. – Джон… Ты again не спал. Я же вижу.

– Работа, – он отмахнулся. – Всё нормально. Скоро приду.

Она покачала головой, но спорить не стала. Её взгляд скользнул за кадр, куда-то вглубь лаборатории.

– Страшноватое у тебя место, – заметила она с лёгкой дрожью в голосе. – Всё блестит, всё стерильно. Как будто жизни там нет совсем.

– Зато и микробов нет, – пошутил он слабо.

– Ну уж нет, – она улыбнулась. – Лучше уж мой хаос с пыльными книгами и чаем, который вечно забываешь допить. Возвращайся поскорее в этот мир, ладно? К живому.

– Обязательно, – пообещал он, и в этот момент ему очень захотелось, чтобы это было правдой. Просто бросить всё, сесть в машину и уехать домой. К ней. К жизни.

– Ладно, не буду отвлекать, – Моника вздохнула. – Люблю тебя. Не задерживайся.

Соединение прервалось. Её лицо исчезло, оставив после себя лишь тёмный прямоугольник экрана.

Джон ещё несколько секунд сидел, глядя в пустоту, пытаясь удержать внутри то тепло, что принес её звонок. Потом его взгляд снова упал на монитор с пульсирующей зелёной клеткой. Чудо. Спасение для миллионов. Ради этого стоило жить в этом стерильном, бездушном мире из стекла и стали.

Он глубоко вздохнул, снова наклонился к микроскопу и принялся поворачивать маховик. Его пальцы снова обрели твёрдость, а в глазах зажёгся знакомый одержимый огонёк.

– Ну что, красавица, – прошептал он клетке. – Продолжим. Покажи мне, на что ты способна.

Пустота

Стандартный девятиэтажный дом в спальном районе. Панельная коробка, ничем не примечательная, одна из сотен таких же. Подъезд с потёртым линолеумом и слабым запахом кошачьего корма из-за одной из дверей. Джон Курсов поднимался по лестнице, медленно, переставляя уставшие, ватные ноги. Лифт снова не работал. В голове гудело от восемнадцатичасового рабочего дня, от бесконечных цифр, графиков и пристального взгляда Шмелёва.

Он почти на ощупь нашёл ключ в кармане и вставил его в замочную скважину. Механизм щёлкнул с привычным, усталым звуком. Джон толкнул дверь плечом – она иногда заедала – и переступил порог.

Тишина.

Она ударила его сразу, как только дверь закрылась, заглушая уличный шум. Не обычная, уютная тишина пустой квартиры, а какая-то гнетущая, мёртвая. Воздух стоял неподвижный, спёртый, словно здесь не открывали окон несколько дней. Джон, не включая света, прошёл в прихожую, бросил сумку с бумагами на табурет и направился на кухню. Он хотел пить.

– Моника? – хрипло бросил он в пустоту.

Ответом была лишь тишина. Он пожал плечами. Наверное, ушла в магазин или засиделась у подруги. Хотя обычно она предупреждала.

Он налил себе стакан воды из фильтра, залпом выпил и пошёл в гостиную. Комната была погружена в сумерки. Серые полосы уличного света падали из окон на ковёр, на спинку дивана. Джон потянулся к выключателю, щёлкнул.

Яркий свет люстры залил комнату. И он замер.

Что-то было не так. Не кричаще, не очевидно, а на уровне какого-то подсознательного ощущения. Комната была чистой, даже слишком чистой. Книги на полках стояли ровными, стерильными рядами, а не в том живом, лёгком беспорядке, который любила устраивать Моника. На журнальном столике не было её очков для чтения, не валялась забытая чашка с засохшим чайным пакетиком.

Джон почувствовал лёгкий укол тревоги. Он вышел из гостиной и прошёлся по коридору. Дверь в спальню была приоткрыта. Он заглянул внутрь.

Кровать была застелена. Идеально, с подоткнутыми под матрас уголками, как в дешёвом отеле. Ничего лишнего. На прикроватной тумбочке с его стороны лежала его же книга, заложенная закладкой. С другой стороны тумбочки не было ничего. Вообще. Ни крема для рук, ни горсти мелочи, высыпанной из карманов джинсов, ни заколки.

Тревога сжала его горло потуже. Он резко дернул ручку шкафа. Его половина была заполнена знакомыми рубашками, свитерами. А вот вторая половина…

Она была пуста.

Не просто полупуста, а абсолютно, кричаще пуста. Плечики висели голые, на полках не было ни сложенных кофт, ни коробок. Лишь одинокий ароматизатор в виде ёлочки источал сладкий, химический запах свежести.

Джон отшатнулся от шкафа, как от раскалённой плиты. Сердце заколотилось где-то в горле, кровь отхлынула от лица. Он метнулся в ванную.

Его зубная щётка стояла в стакане. Одна. Рядом лежал его тюбик пасты. Полочка в душевой: его гель, его бритва. Никаких женских баночек, шампуней с цветочным ароматом, бритвы с розовой ручкой.

– Моника? – его голос прозвучал громко и неестественно в этой мёртвой тишине. – Моник, это не смешно! Где ты?

Он носился по квартире, распахивая двери, заглядывая в каждый угол. Кладовка. Балкон. Даже под диван. Всё было чисто, пусто, стерильно. Словно здесь всегда жил один человек. Один-единственный мужчина по имени Джон Курсов.

Он вернулся в спальню и прислонился лбом к холодной стенке шкафа, пытаясь перевести дух. Паника, чёрная и липкая, поднималась из живота, сжимая горло. Это сон. Это должно быть сном. Или галлюцинацией от усталости.

Он снова отдернул дверцу шкафа, вглядываясь в пустоту, ища хоть что-то, хоть намёк на её присутствие. И его взгляд упал на дно шкафа. Там, в дальнем углу, лежал одинокий, смятый носок. Ярко-розовый, с кружевной резинкой.

Сердце ёкнуло от слабой надежды. Он упал на колени, схватил носок. Он был настоящим. Материальным. Доказательством.

Но доказательством чего? Того, что он не сошёл с ума? Или того, что здесь что-то случилось? Что-то чудовищное.

Он поднялся на ноги, носок зажат в кулаке. Он обвёл взглядом спальню, эту чужую, безупречно чистую комнату, и его взгляд упал на рамку с фотографией на комоде. Их общая фотография, сделанная прошлым летом в лесу. Они обнялись, смеются.

Джон подошёл ближе, затаив дыхание. Он боялся посмотреть.

На фотографии он улыбался во весь рот. А вот пространство рядом с ним было… пустым. Не вырезанным, нет. Просто размытым, смазанным, как будто кто-то стёр человека, который должен был там быть, грубым ластиком. На его плече лежала чья-то рука, но она обрывалась у локтя, превращаясь в бесформенное пятно.

По спине Джона пробежал ледяной холод. Он отшвырнул рамку, она с грохотом упала на пол, стекло треснуло.

Он побежал к телефону в прихожей. Его пальцы дрожали, он с трудом набрал номер мобильного Моники.

Автоответчик. Робкий, безличный женский голос: «Абонент временно недоступен…»

Он бросил трубку, набрал номер её сестры. Трубку сняли после второго гудка.

– Алло? – голос был сонный.

– Ира, это Джон. Слушай, ты Монику не видела? Она у тебя?

– Джон? – в голосе сестры послышалось удивление и лёгкая тревога. – Что случилось? Какую Монику?

Холод в груди Джона сменился настоящим ледяным ужасом.

– Монику! Монику, мою жену! – почти закричал он в трубку. – Она ведь могла к тебе заехать?

На другом конце провода повисло долгое, ошеломлённое молчание.

– Джон… Ты в порядке? – наконец, осторожно спросила Ира. – У тебя… какая жена? Ты же не женат. Может, у тебя переутомление? Отдохни, поспи.

Он не стал ничего говорить. Просто бросил трубку. Она отскакивала от рычага, издавая противный, шипящий звук.

Он облокотился о стену, пытаясь унять дрожь в коленях. Его разум отказывался верить. Это был розыгрыш. Скверный, жестокий розыгрыш. Кто-то всё подстроил. Шмелёв? Из-за работы? Чтобы вывести его из равновесия?

Он снова схватил трубку, набрал номер их общего друга, художника Максима. Тот поднял трубку сразу, слышно было, что у него гости, играет музыка.

– Макс! Срочно! Ты Монику не видел?

– Джон? Привет! Какую Монику? – Максим говорил громко, перекрывая шум. – А, помню! Ту симпатичную искусствоведа, с которой ты как-то приходил на вернисаж? Ну, пару лет назад? А что, вы снова пересеклись?

Джон медленно опустился на пол в прихожей. Телефонная трубка повисла на шнуре, раскачиваясь у него над головой, как маятник. Из неё доносился тонкий голосок: «Джон? Алло? Ты меня слышишь?»

Но он уже не слышал. Он сидел на холодном линолеуме, сжимая в руке розовый носок, и смотрел в пустоту своей безупречно чистой, стерильной прихожей. В квартире, где он всегда жил один.

Он был абсолютно, совершенно один. И этот факт был страшнее любого кошмара, рождаемого его уставшим мозгом.

Тишина в квартире стала звенящей. Она давила на уши, на виски, на разум. Он закрыл лицо руками и застонал, беззвучно, отчаянно, чувствуя, как почва уходит у него из-под ног, а мир, который он знал, рассыпается в прах.

Он потерял её. Но хуже того – казалось, он был единственным человеком на всей планете, кто вообще помнил, что она когда-либо существовала.

Невозможное дело

Сколько он просидел так на полу, в кромешной тишине, он не мог сказать. Время потеряло смысл, распавшись на бесконечную череду ударов сердца, стучавшего где-то в висках. Он поднялся, движимый какой-то животной, инстинктивной нужды сделать что-то, что-либо. Он снова обежал квартиру, уже не ища следов Моники, а ища… изъяна. Признаков взлома, беспорядка, чего-то, что подтвердило бы, что здесь что-то произошло. Но всё было идеально. Слишком идеально. Как будто его жизнь аккуратно отутюжили, вычистили и выбросили всё лишнее.

В голове стучала одна мысль: «Полиция. Надо звонить в полицию». Это был единственный якорь в рушащейся реальности.

Он с трудом нашёл в памяти номер местного отделения. Его пальцы скользили по кнопкам телефона, плохо слушаясь. Трубку взяли после второго гудка.

– Дежурная часть, слушаю вас.

– Я… Мне нужно сообщить о пропаже человека, – его голос прозвучал хрипло, чужим. – Пропала моя жена.

Он назвал адрес, свои данные. Голос на том конце провода стал чуть более собранным, деловитым.

– Понимаю. Опишите, пожалуйста, приметы. Во что была одета, когда вы её видели в последний раз?

Джон замялся. Во что была одета Моника? Он не помнил. Он вообще с трудом мог вспомнить её лицо в деталях – образ расплывался, как та фотография.

– Она… её зовут Моника Курсова. Примерно… примерно такого же роста как я. Тёмные волосы… – он чувствовал, как звучит всё это бредово и неубедительно.

– Хорошо, – голос в трубке потерял часть деловитости, в нём появилась настороженная усталость. – Номер паспорта, дата рождения можете сообщить?

Джон застыл. Номер паспорта? Он никогда не помнил номер её паспорта! Он продиктовал её дату рождения, её имя, фамилию.

– Одну минуту, – послышались щелчки клавиш. Пауза затянулась. – Гражданин Курсов, вы уверены в данных? В базе нет никакой Моники Курсовой с такой датой рождения.

– Это невозможно! – вырвалось у него. – Проверьте ещё раз! Может, ошибка в написании? К-У-Р-С-О-В-А.

– Нет. Никого. Вы точно женаты? Может, у вас гражданский брак? Данные могли не внести.Щелчки повторились.

– Мы расписаны! – почти закричал Джон. – Три года назад! В загсе на улице Гримау!

– Проверим, – последовал ещё один щелчок, ещё одна пауза. На этот раз короче. – Нет. Никакой записи о браке между Джоном Курсовым и Моникой… как вы сказали ваша фамилия?