Опыт трагического

Детерминизм и квантовая физика

Во время беседы Краусс поднимает аргумент о квантовой неопределенности, часто используемый для поддержки идеи о свободе воли. Он подчеркивает, что неопределенность на квантовом уровне интерпретируется как вероятностная природа событий не из-за отказа от детерминизма, а потому что у нас нет инструментов для предсказания точных исходов. Сапольски соглашается, отмечая, что даже если квантовая физика и вводит элемент случайности, это не создает свободы выбора для субъекта. Никакое квантовое «шумное» событие в мозге не создает осознанного и независимого действия.

Основные аргументы заключаются в том, что иллюзия контроля проявляется в том, что нейробиологические процессы запускаются до того, как мы осознаем свои действия, что подтверждается исследованиями, показывающими, что нейронная активность предвосхищает наши решения. Вероятностный характер квантов указывает на то, что даже если в природе существуют случайные события, они не могут быть основой свободы воли, так как не подконтрольны индивидууму. Эволюционная основа поведения, как подчеркивает Сапольски, состоит в том, что даже высокоразвитые социальные процессы имеют биологическую основу, включая такие понятия, как мораль и ответственность.

Вот, как Сапольски описывает это в десятой главе «Случайна ли ваша свободная воля?»:

«Если оставить в стороне жестокую случайность, могут ли квантовые эффекты действительно влиять на поведение? Например, неопределённость, высвобождающая магний из рецептора глутамата, не оказывает значительного воздействия на возбуждение в синапсе. Даже сильного возбуждения одного синапса недостаточно для того, чтобы вызвать потенциал действия в нейроне… Дендрит в одном глутаматергическом синапсе содержит около 200 рецепторов. Мы рассматриваем квантовые события, затрагивающие один рецептор, в рамках такого синапса. По консервативным оценкам, нейрон содержит от 10 000 до 50 000 таких синапсов… Это даёт нам от 20 до 100 триллионов глутаматных рецепторов… Применим те же расчёты к гипотетическим микротрубочкам, якобы ответственным за сознание… Итак, при переходе от квантовой неопределённости на субатомном уровне к масштабу мозга, производящего поведение, возникает проблема масштаба: потребуется ошеломляющее количество случайных событий, которые должны произойти одновременно, в одном месте и в одном направлении, чтобы оказать значительное влияние. Большинство экспертов сходятся во мнении, что более вероятный сценарий заключается в том, что любое отдельное квантовое событие теряется в „шуме“ огромного количества других квантовых событий, происходящих в разное время и в разных направлениях»

К окончанию подкаста Сапольски и Краусс приходят к общему мнению, что идеи квантовой физики не противоречат биологическому детерминизму. Вопрос о свободе воли становится философским: мы живем так, будто она существует, несмотря на отсутствие доказательств в её пользу. Такой подход позволяет сосредоточиться на практических мерах, например, пересмотре подходов к наказанию и обучению, о чем Сапольски подробно говорит в своей книге.

Труды Роберта Сапольски, «Behave: The Biology of Humans at Our Best and Worst» и «Determined: A Science of Life Without Free Will», раскрывают глубокую взаимосвязь между биологией, поведением и детерминизмом, выстраивая комплексное объяснение человеческой природы. Эти книги подводят нас к осознанию, что привычные представления о свободе воли и моральной ответственности требуют пересмотра.

«Behave» показывает, что человеческое поведение формируется через сложное взаимодействие нейробиологических, генетических, гормональных и социальных факторов. Каждое действие укоренено в цепочке событий, начинающихся задолго до осознанного выбора, включая мгновенные гормональные реакции и долгосрочное влияние окружения. Эта книга помогает понять, как наши лучшие и худшие поступки предопределены многогранной биологической основой.

В «Determined» Сапольски делает следующий шаг, утверждая, что свобода воли – не более чем когнитивная иллюзия, необходимая для социального функционирования, но несовместимая с научными данными. Нейробиология подтверждает, что наши решения не являются результатом независимого выбора, а квантовая случайность не добавляет свободы, так как остаётся вне контроля субъекта.

Эти работы имеют не только философское значение, но и практическое. Если наши действия предопределены, то стоит пересмотреть системы правосудия, воспитания и социальной ответственности. Такой подход позволяет сосредоточиться на устранении факторов, способствующих антисоциальному поведению, и на создании условий, способствующих эмпатии и сотрудничеству.

Взгляд Сапольски предлагает изменить нах взгляд на отношения между людьми, систему права и собственную жизнь: понимание, что за каждым поведением стоят невидимые биологические и внешние силы, способно радикально изменить наш подход к тому, как мы видим себя и других.

Он подчеркивает, что все наши решения являются результатом биологических и экологических факторов, на которые мы не влияем, а также, что это делает бессмысленной традиционную систему наград и наказаний. Сапольски прямо говорит о том, учитывая детерминированность, моральные суждения и системы правосудия нуждаются в полной переоценке.

Укрепив основы нейробиологического детерминизма Сапольски, мы теперь обратимся к философским концепциям, которые пытаются примирить наше внутреннее переживание «я – свободного агента» с тем, что все наши решения и поступки обусловлены внешними и внутренними закономерностями.

В аналитической традиции одним из наиболее влиятельных подходов к этой проблеме стал компатибилизм – учение о совместимости свободы воли и причинной обусловленности. Классический компатибилизм восходит к Дэвиду Юму, который заметил: свобода не требует «прерывания» причинной цепочки, а лишь отсутствие внешнего принуждения и способность действовать в соответствии со своими желаниями и убеждениями. В этом ключе свобода определяется функционально: агент свободен, когда способен совершать поступки, исходя из собственных мотивов, а не под давлением извне.

В XX веке идею компатибилизма развил Даниел Деннэт в книге Freedom Evolves. Деннэт предположил, что эволюция создала в наших мозгах сложные когнитивные механизмы, способные «планировать» и «контролировать» поведение – то есть формировать прогнозы, оценивать альтернативы и изменять курс. Эти механизмы позволяют нам поддерживать социальные институты и моральные нормы: мы считаем друг друга ответственными, потому что можем предсказать наше и чужое поведение и строить взаимодействие на этих прогнозах. При этом «воля» остаётся детерминированной – просто она встроена в систему, способную к саморефлексии.

Но на что опирается свобода у компатибилистов? Во-первых, на тот факт, что внутренние причины (наши желания и убеждения) воспринимаются нами как «наши», даже если они сформированы генетикой, воспитанием и средой. Во-вторых, на способность к самообузданию и переоценке собственных мотиваций: мы можем поднести свои импульсы к «критическому уровню» сознания и пересмотреть их значимость. Таким образом возникают ответственные агенты, способные действовать в долгосрочных интересах – даже если «долгосрочные интересы» и «мотивы» сами по себе обусловлены предшествующими причинами.

Тем не менее компатибилизм сталкивается с глубокой апорией: мы не выбирали свои желания, не проектировали собственную мотивационную систему и не устанавливали ценности, которые затем определяют наши поступки. Если мы не были авторами своих внутренних причин, то насколько обосновано приписывать нам моральную ответственность? В самом радикальном варианте этой критики (развиваемой, например, Галеном Стросоном) подлинная ответственность оказывается невозможной, поскольку любое попытка «отдать себе отчёт» требует мета-причины, а эта мета-причина в свою очередь нуждается в ещё более глубокой – и так до бесконечности.

С другой стороны, противники компатибилизма апеллируют к индетерминизму: якобы, случайные квантовые флуктуации в мозге могут дать «проблеск» подлинной свободы. Однако такой аргумент подменяет свободу случайностью. Если действие – это результат непредсказуемого «шума» на синапсах, оно перестаёт быть осознанным выбором и превращается в бросок кубика, за который мы тоже не можем нести ответственность. К тому же, как отмечают современные философы, квантовая непредсказуемость стирается в масштабах мозга, где десятки триллионов рецепторов и синапсов генерируют слишком много «шума», чтобы он мог конвертироваться в осмысленное решение.

Компатибилисты, стремясь показать, что детерминизм и свобода воли не исключают друг друга, часто ссылаются на нейробиологические механизмы самоконтроля – в частности, на работу тормозящих нейронных цепей. Один из главных аргументов состоит в том, что человек способен в критический момент «остановить себя» – и это, мол, и есть проявление свободы. Так, в качестве примера они указывают на наличие у человека способности отменять уже инициированные действия в течение очень короткого промежутка времени – от нескольких сотен до десятков миллисекунд. Этот эффект хорошо изучен в экспериментах типа stop-signal task, где испытуемым предлагается выполнить действие, но затем внезапно даётся сигнал, требующий немедленно остановиться. Успешное торможение интерпретируется как проявление «высшего» контроля, не сводимого к чистому импульсу.

Ключевую роль в этом процессе играют тормозные (ингибиторные) нейроны, прежде всего гамкергические интернейроны (интернейроны, использующие γ-аминомасляную кислоту, ГАМК) – в частности, паравальбумин-позитивные (PV+) и соматостатин-позитивные (SST+) клетки. Они модулируют активность пирамидных нейронов коры и участвуют в подавлении чрезмерного возбуждения, обеспечивая баланс между импульсом и сдержанностью. Эти нейроны особенно активны в зонах головного мозга, ответственных за принятие решений и саморегуляцию, включая дорсолатеральную префронтальную кору (DLPFC), переднюю поясную кору (ACC) и правую нижнюю лобную извилину (rIFG). Сигналы из этих корковых областей передаются в подкорковые структуры, прежде всего в субталамическое ядро (ядро Люиса), которое выполняет функцию своеобразного «аварийного тормоза», способного прерывать уже инициированное моторное действие.

С точки зрения компатибилизма, именно такая способность – «подумать дважды» и отменить импульс – демонстрирует функциональный уровень свободы: мы не действуем исключительно автоматически, у нас есть биологический механизм, позволяющий оценить и изменить действие. Эта способность, утверждают компатибилисты, достаточно, чтобы говорить об ответственности: если человек мог остановиться, но не остановился, это его проявление свободы воли.

Однако инкомпатибилисты – философы, утверждающие, что свобода воли принципиально несовместима с детерминизмом – указывают, что наличие тормозящих механизмов не делает индивида свободным в подлинном смысле. Согласно их позиции, если каждое действие имеет достаточные причины – биологические, психологические или социальные – то оно не может быть свободным, даже если субъект ощущает контроль. Сам факт, что торможение возможно, не означает, что субъект «выбирает» его в каком-либо метафизическом смысле. Работа этих нейронов обусловлена теми же детерминирующими факторами: генетикой, опытом, текущим состоянием организма и средой..

Таким образом, ни либертарианство6, ни компатибилизм не возвращают нам ту интуитивную, глубоко укоренённую в обыденном сознании свободу воли – свободу быть истинным источником своих поступков.

Чтобы понять природу «ощущения» свободы рассмотрим, как это связано с прогнозирующем кодированием. Мозг формирует внутренние модели мира и постоянно генерирует предсказания о предстоящих сенсорных входах. Когда прогнозы подтверждаются, мы ощущаем гармонию; когда предсказания расходятся с реальностью, возникает сигнал ошибки, и модель уточняется. На уровне субъективного опыта это выглядит как акт выбора: сознание оперирует итоговыми прогнозами, не видя сложных причинно-следственных расчётов, лежащих в основе этих прогнозов.

Иллюзия свободы в прогнозирующем кодировании возникает потому, что мы интерпретируем успешное совпадение ожиданий и фактических данных как «мое намерение» и «мое решение». На самом деле мозг просто минимизирует ошибку прогноза максимально эффективным способом, чтобы сэкономить ресурсы и быстрее адаптироваться. Мы же привычно приписываем себе авторство этого процесса.

В этом смысле свобода воли оказывается адаптивным инструментом обработки информации – когнитивная стратегия: фильтрация сложных причинно-следственных связей в компактные прогнозы, позволяющие быстро принимать решения и поддерживать ощущение контроля. Без этой «мифической свободы» мы бы оказались перегружены беспорядком необработанных причин, а наши социальные структуры лишились бы фундамента для практик ответственности и доверия.

Таким образом, свобода воли перестаёт быть онтологическим свойством мира и становится вопросом устройства нашего восприятия. Детерминированная биология и физика тесно переплетаются с мнимой «свободой воли» мозга на уровне алгоритмов прогнозирования. Именно в этом единстве кроется её истинная сила как форма адаптации к экстремальной сложности бытия.

2. Адаптация к смерти

Ощущение свободы воли помогает разуму чувствовать контроль над своей жизнью, но оно оказывается бессильным перед осознанием конечности существования. Смерть, будучи неотъемлемой частью нашего бытия, вызывает страх и экзистенциальное напряжение, особенно в контексте осознания хаотичности мира, обсуждённого в предыдущем разделе.

Мозг, стремящийся избегать когнитивного конфликта, использует ментальные модели бессмертия и символические адаптации, чтобы смягчить влияние осознания своей смертности. Эти механизмы помогают сохранять внутреннюю устойчивость и способность к функционированию даже перед лицом неизбежного. В данном разделе мы исследуем, как ментальные конструкции, культурные адаптации и личностные стратегии снижают страх смерти и помогают человеку находить пути к её принятию.

2.1 Ментальные модели бессмертия

Эрнест Беккер – американский психолог и философ, автор таких работ как The Denial of Death за которую он получил Пулитцеровскую премию и Escape from Evil7. В этих работах Беккер анализирует фундаментальные экзистенциальные проблемы человека, основная из которых – осознание своей смертности. Чтобы справиться с этим страхом, человек строит ментальные модели бессмертия – когнитивные конструкции, которые помогают адаптироваться к экзистенциальным пределам, то есть к ситуациям, когда человеческий разум сталкивается с принципиально непознаваемыми и непредсказуемыми явлениями. Эти модели позволяют сохранять ощущение контроля, порядка и смысла в условиях неизбежной конечности существования. Беккер утверждает, что человеческая жизнь не может быть понята без учета страха смерти, который влияет на все аспекты нашего существования, от личных отношений до культурных и религиозных систем.

Ментальные модели как инструмент предсказания и защиты

С точки зрения предсказательного кодирования, мозг постоянно обновляет свои модели, чтобы предвидеть будущее. Когда предсказания оправдываются, это создаёт чувство безопасности и стабильности. Но осознание собственной смертности и конечности существования – это фундаментальная неопределённость, которую невозможно устранить. Столкновение с этим экзистенциальным пределом вызывает тревогу и дезориентацию, поэтому человек прибегает к созданию моделей бессмертия для защиты своего разума.

Символический героизм и культурные адаптации

Одной из центральных идей Беккера является символический героизм как способ адаптации к экзистенциальным пределам. Символический героизм – это стремление преодолеть страх смерти через участие в культурных системах, которые придают жизни смысл и создают иллюзию бессмертия. Человек ищет способы стать частью чего-то большего, что переживёт его физическую смерть. Это может быть искусство, наука, религия, политические движения или социальные институты.

Беккер утверждает, что вся культура по сути является героической системой, призванной защитить человека от ужаса перед смертью. Культура создаёт символы и мифы, которые обещают бессмертие через принадлежность к чему-то вечному. Например, художник может искать бессмертие в своих произведениях, учёный – в своих открытиях, а солдат – в защите родины.

Как пишет Беккер: «Вся культура – это своего рода система героизма, которая позволяет нам верить, что мы превосходим смерть через участие в чём-то вечном.»

Таким образом, символический героизм позволяет человеку адаптироваться к экзистенциальным пределам, создавая иллюзию контроля и стабильности. Культурные системы предлагают пути для трансценденции, которые отвлекают разум от осознания конечности существования.

Типы ментальных моделей бессмертия

Беккер выделяет несколько типов моделей бессмертия, которые помогают адаптироваться к страху смерти:

Биологическое бессмертие. Стремление оставить потомство как способ продлить своё существование через генетическое наследие. Дети становятся символом непрерывности жизни, несмотря на личную смертность.

Символическое бессмертие. Создание произведений искусства, научных открытий или общественных достижений, которые переживут самого человека. Эта модель позволяет человеку ощущать себя частью истории и культуры.

Эгоцентрическое бессмертие. Стремление к славе и признанию, которое создаёт иллюзию личного бессмертия. Это может проявляться в стремлении к лидерству, достижению успеха или оставлению наследия в памяти других людей.

Теологическое бессмертие. Вера в загробную жизнь или вечную душу как способ преодолеть страх смерти. Религиозные убеждения создают смысл и надежду на продолжение существования после физической смерти.

Эти модели бессмертия помогают человеку адаптироваться к экзистенциальным пределам, сохраняя ощущение смысла и предсказуемости в непредсказуемом мире.

Символический и подлинный героизм

Несмотря на то что символический героизм помогает справляться со страхом смерти, Беккер указывает, что он основан на самообмане. Культурные и религиозные системы предлагают иллюзорные решения, которые не устраняют саму смерть, а лишь отвлекают от её осознания. Символический героизм позволяет человеку временно подавить тревогу, но не решает глубинный экзистенциальный конфликт. Беккер подмечает: «Ирония человеческого существования в том, что глубочайшая потребность – освободиться от страха смерти; но именно сама жизнь пробуждает этот страх, и потому мы вынуждены избегать быть полностью живыми.

В отличие от символического героизма, подлинный героизм (genuine heroism) требует признания экзистенциальных пределов и готовности жить с этим знанием. Подлинный героизм заключается в мужестве принять свою смертность и действовать, несмотря на страх. Это отказ от иллюзорных утешений и самообмана, а также осознанная жизнь в условиях конечности.

Подлинный героизм предполагает постоянное обновление ментальных моделей и адаптацию к неопределённости. Это процесс, требующий смелости столкнуться с хаосом и непредсказуемостью мира, признавая, что ни одна модель не способна дать окончательный ответ на вопросы бытия.

Заключение

Таким образом, идеи Беккера о ментальных моделях бессмертия и символическом героизме представляют собой попытку адаптации к экзистенциальным пределам. Люди создают культурные, религиозные и социальные системы, чтобы преодолеть страх смерти и поддерживать ощущение контроля и смысла. Однако подлинный героизм требует отказаться от самообмана и смело встретить экзистенциальные пределы, осознавая свою конечность и действуя в соответствии с этим знанием.

Критика героизма

В своей работе «Отрицание Смерти» Эрнест Беккер предполагает, что «проблема героизма является центральной в человеческой жизни». Героизм – культурная конструкция и необходимая иллюзия, чтобы сохранить рассудок перед осознанием смерти. Через героизм люди создают свои проекты бессмертия. На этом можно было бы остановиться в объяснении проблемы человеческого положения8 и все стремления, культуру, религию, идеологию объяснить через экзистенциальный страх человека перед смертью, которую он не может преодолеть физически. Это действительно было бы так, однако мы знаем, что помимо борьбы со смертью через героизм или трансгуманизм есть еще вариант смирение с ней и как вы увидите дальше, смерть не единственное чего боится и не может преодолеть разум. Модель Кюблер-Росс известная как пять стадий принятия смерти появилась за четыре года до выхода книги Беккера и предлагает свои варианты принятия смерти и нам в данный момент не важно работает ли каждый этап или можно выделить другие этапы, нам важен факт того, что данная модель как идея дает свои результаты.

Современные исследования в области психологии и нейробиологии пошли дальше. Помимо Теории управления страхом смерти (TMT), возникли новые подходы, раскрывающие многогранность человеческого восприятия смертности. Одной из таких концепций является теория экзистенциального благополучия (Existential Well-Being), которая акцентирует внимание на том, что осознание конечности может способствовать развитию личностного роста, если правильно интегрировано в жизнь человека. Эта теория показывает, как принятие смерти может стимулировать поиск смысла жизни, улучшение межличностных отношений и формирование аутентичного самовосприятия.

Другой перспективный подход – исследования на пересечении психологии и нейробиологии, изучающие влияние осознания смертности на мозг. Например, техники нейропластичности показывают, как сознательная работа с мыслями о смерти может изменить структуры мозга, связанные с управлением тревожностью, что открывает новые горизонты для терапии посттравматического стрессового расстройства (ПТСР) и других состояний.

Ещё одним современным направлением стали исследования, связанные с использованием психоделиков, таких как псилоцибин, в терапии смертельных заболеваний. Эти методы, хотя и спорные, демонстрируют обнадёживающие результаты: пациенты, принявшие психоделики в терапевтической обстановке, сообщают о снижении страха смерти, повышении качества жизни и улучшении эмоционального состояния. Исследования показывают, что такие переживания могут создавать ощущение единства с миром, помогая людям воспринимать смерть не как трагедию, а как естественный процесс.

Для убедительности в эффективности принятия смерти я расскажу вам свою историю. Мне не потребовалось смертельной болезни или трагической утраты, чтобы столкнуться с осознанием конечности жизни. Уже с ранних лет я был свидетелем смерти близких родственников, большинство из которых уходили по естественным причинам. Я присутствовал на похоронах, проводимых по православным традициям, хотя моя семья была неверующей. Тогда смерть казалась чем-то будничным: человек исчезает, его тело предают земле – и всё на этом заканчивается.

Однако в возрасте пятнадцати лет что-то изменилось. Мысли о собственной смертности начали проникать в мое сознание, особенно в тишине ночи или в минуты одиночества. Они ощущались, как внезапный укол, холодный и беспощадный, вызывающий животный ужас. Сознание будто погружалось в бездну. Я узнал, что это состояние можно классифицировать как панические атаки. В такие моменты мир сжимался до одной мысли – «я исчезну», и ничто не сможет меня спасти.

Поначалу они возникали редко, и единственным способом справиться было отвлечение. Но страх был не просто эмоцией. Это был инстинкт, отравляющий разум. Он затаился, как хищник, выжидающий момента. Чем старше я становился, тем яснее осознавал его

Когда мне исполнился двадцать один, это состояние вернулось – на этот раз захватив всё моё сознание. Мысли о смерти стали навязчивыми, вытеснив всё остальное. Просыпаясь, я сразу вспоминал о своей смертности, и этот ужас сковывал меня. В попытках найти утешение или решение я обращался к текстам, читал о посмертных переживаниях, исследовал философские теории. Но ответы либо казались наивными, либо оказались бесполезны. Любая попытка уйти от мысли о собственной кончине разбивалась о жестокую ясность её неизбежности.

Обычно предлагается две концепции: абсолютное ничто после смерти или традиционные религиозные представления о загробной жизни. Обе эти идеи казались мне неприемлемыми. У меня отсутствовало магическое мышление, поэтому религиозные убеждения не могли меня утешить. А перспектива полной аннигиляции внушала невыразимый страх. В последствии я осознал, что корень этого ужаса – не страх физической смерти или боли, а страх утраты самого себя, исчезновения сознания.