Дорогая, а как целуются бабочки?

– У вас нет профорга?! – делаю страшные глаза. –Косморг?!

Не было у них пока и комсорга.

– Кто же в таком случае отвечать будет? Кто объяснит мне и самолетики эти, и этот ваш гул.

Староста встала. Тучная в веснушках девица с рыжей, до попы, косой.

– Ребята из пятого класса сказали, что вы обозвали нас деревенскими свиньями.

– Я? Вас?!

Выясняю, откуда ноги растут – Коля! У него сестренка в восьмом, ну он ей и напел.

– Свиньи, -говорю, – ложь. А вот свинство – факт.

Изложил свою версию событий, и опять у нас – мир – дружба, но с французским фигово. Программа восьмого класса, а у них – французский через год, да и то месяц-два от силы. И вот захожу как-то в буфет сарделек на ужин взять – директор закусывает.

– Георгий Павлович, у половины школы двойки за четверть выходят. Пятиклашек то я натаскал, а в шестом, седьмом, восьмом и прочих, ну просто – беда.

– Ставь!– заглатывает Степанюк сардельки одну за другой.

Я ушам своим не поверил. 1970-й. Столетие Ленина. Лучшее не на жизнь, а на смерть борется с хорошим, и в школах – одна итоговая двойка – ЧП, а тут у половины старшеклассников. Но хохол говорит – ставь. Через три дня стучится.

–В роно ездил. Они мне сначала про то, что в нашей стране учеников плохих нет, а есть только учителя плохие. А потом говорят, нету тебе Григорий учителей. Даже плохих. И не надейся. И тебя вот скоро не будет. Ты, Володя, уедешь, а у моих ребят опять не будет французского. И значит эта твоя двойка им в табеля пойдет. Ну и что они с такими табелями делать будут? Как судьбу решать? Крутить вслед за мамками коровам хвосты? Дело тоже, конечно, полезное. Но вот лично мне учителя нужны. Математичка у меня, сам знаешь, такая старая, что того гляди помрет на уроке. Литераторша на сносях, бес бы забрал этого Юрика. Вас же, городских к нам затащишь? Не затащишь. А свои бы вернулись. Но разве ж их в институты возьмут с твоими двойками. Их даже в техникумы не возьмут.

– Понял, Георгий Павлович.

Прихожу в класс и объявляю зачет. Зачет, от зачета зависит оценка за четверть, и вот вам, дорогие дети, задание. Шестиклассникам из программы пятого класса. Семиклассникам из программы шестого. Восьмиклассникам – седьмого и т.д. И неделю на подготовку. И Справляются. Но опять не все.

– Кривоносов, к доске, – зову восьмиклассника. Тот головой мотает.

– Миш, надо.

– Да не пойду. Не знаю я ничего.

– Нет, Миша, знаешь. Каждый чего-нибудь знает, и Кривоносов знает. Ты только поверь в себя.

– Да че вы ко мне пристали…

– Работа у меня такая. Ну…

Еле вытащил.

– Миш, – прошу, – напиши букву по – французски…букву «а».

– Да не знаю я!

– Русская, русская «а», – шепчут хором ребята

Пишет.

– Молодец. Теперь букву «о». По – французски.

– Говорю вам – не знаю!

– Знаешь!

– «О», русская «о», – несется из класса.

– Молодец, теперь букву «м».

Сообразил, наконец, выводит, не дожидаясь подсказки.

– Вот Миша, а ты говорил – не знаешь. Тройка у тебя, Миша. Твердая.

Рисую меж двоек в журнале еще несколько трояков и в четверти – три. И провожать меня этот Миша приходит первым. Они все меня провожали. Всей школой. Даже Коля был. Девочки слезы роняли…

– Диплом получишь и – к нам. Квартиру совхоз даст, дивчину гарну я тебе лично сосватаю. А помру – директором будешь, – уговаривал Степанюк, устраивая меня в кабине молоковоза.

Только дома чемодан разбирать – звонок. Отпираю дверь – Сашка.

***

Бальзак, Бретон, Гийом, Годар, Кюри, Кубертен, Сартр, Трюдо, Элиот, Эразм Роттердамский… Три месяца грызть гранит науки в заведении, где тоже самое делали все эти поцелованные богом господа! Впервые в жизни я завидовал. Со страшной силой завидовал. А он еще, чертила, вырядился. Кожаная куртка песочного цвета на кнопках, кепи клетчатая. Хочешь с помпоном носи, а хочешь – с пуговицей.

– Елы – палы. Ну, ты – чувак… Рассказывай!

– Ну, че, Вован, рассказывать… Париж. Но я ведь там погорел.

И это – чистая правда. Они ж ведь тоже туда под присмотром ездили. Ну и стукачечки, само собой, в каждой группе. Сашкин на Сашку и стукнул. И его по приезде – в контору.

– И че инкриминируют?

– Резинку на лекции жевал. И чересчур много вопросов задавал преподавателю.

– Серьезно.

– Тебе «хи-хи, ха-ха!», а это все до Бревнова дошло. А нам ему сдаваться.

Разумеется, дошло. И про «непотребное поведение». И про вызов в КГБ. И на Госах Бревнов Санька минусует. И как преподаватель научного коммунизма, и как парторг. Трояк. И красный диплом на глазах начинается синеть. Шурик – к Артемьевичу:

–За что! Я ж на все вопросы ответил!

И это тоже – чистая правда. К экзамену по научному коммунизму мы готовились. Конечно, своеобразно. Если вопрос предполагал чтение дополнительной литературы, а, как правило, это был длинный довольно список, Санька говорил – этот нам не достанется, и безмятежно вычеркивал обременительный вопрос. Ну и как-то так счастливо получилось, что и мне и ему достались вопросы, которые у нас отскакивали от зубов. У меня – четверка (выше Бревнов не ставил), а вот у Сани – трояк.

– Научный коммунизьм, – комментировал оценку Бревнов, – надо вот тут вот (себе по сердцу стучит) иметь, а не тут и изобразил ладошкой язык.

– Ну, если еще и Филипповна взбрыкнет! – кусал губы приятель.

Мы давно уже с ним решили – если и будем преподавать, то исключительно в вузе. А это значит – аспирантура. Для отечественной аспирантуры красный диплом был желательным условием, но не обязательным. Но Сашка хотел защищаться в Академии педнаук в столице нашей Родины. А там – конкурс… И колор сертификата играл одну из главных ролей. А в комиссии, которая принимала французский у дипломников – одна из главных «француженок» Суворовского Елена Филипповна Назарова. После расформирования СВУ, она работает в педе, и Саня, у котрого с ней были отношения не очень, не устает благодарить провидение за то, что числится за другим преподавателем. Я же напротив – как только узнал о Назаровой , начал биться за то, чтоб перевестись именно к ней в группу.

Смоляные, гладко зачесанные, собранные у шеи валиком, волосы, а глаза васильковые. Фантастическое сочетание! А теперь вообразите фигуру юной Софии Лорен, и вы поймете мужскую половину нашего курса, которая готова была жертвовать и перекуром, и перекусом лишь бы лишний раз поглазеть на эту нашу француженку. Но меня то тянула к этой женщине не только, точнее даже не столько ее красота, сколько ее французский. Елена Филипповна родилась во Франции. В 1931 году. У двух наших нелегалов. В 46-м нелегалы вместе с пятнадцатилетней дочерью вернулись на родину. И остатки жизнь прожили под колпаком. И Елену Филипповну никуда не выпускали. Даже в соцстраны. И вообще она жила, будто сдавала экзамен на примерное поведение, лояльность и чистоту помыслов. При нечеловеческой красоте, так и не вышла замуж. У нее, по-моему, даже любовника не было. Во всяком случае, ни о каких мужчинах даже не слышал. Такой оловянный солдатик. И потрясающее произношение! Ни у кого в педе такого произношения не было. Настоящий французский. Но строга была! Ко мне особенно. Дело не в языке. Ее напрягал, скорее даже пугал мой демонстративный анархизм. Вот эти вот «детские» вопросы, реплики на грани фола. Выкаблучивался, короче, как мог. Ну и частенько прогуливал.

– Сегодня в школу не пойдем, – говорил Сашке, и мы шатались по «Бродвею» или зависали у кого- нибудь

Так что, думаю, Коля из моих анделяковских практик – это такое возмездие. И, вообще говоря, они были правы, когда всем деканатом не пустили меня в Сорбонну – произойти могло все, что угодно. Вплоть до «прыжка в свободу» – любовь к Катрин снесла мне крышу.

***

– «Кто в комиссии?– толкает Сашка. – Елена? Капкан!»

Мы клубимся у двери в аудиторию, где «французы» сдают гос по профильному предмету. И не один Саня трепещет. Но и Сане, и мне Филипповна поставила по высшему баллу.

– Все – расслабляемся! – потягивается счастливо Сашка и объявляет, что вот прямо сейчас мы с ним садимся на «Ракету» и плывем к Янаеву, который давно уже со всей своей флотилией в яхт-клубе, как Санька громко именовал стоянку четырехвесельных яликов, вооруженных одномачтовым парусом.

Янаев наш с Санькой дружок. Тоже учится в педе, но только на английском факультете. Яхтсмен Янаев страшный. Главный в «школе» по туризму, прежде всего, водному, и какие только просторы не бороздил. Ну и поскольку он на четвертом, и госов ему не сдавать, то в самом деле давно уже на воде – готовится к очередному «кругосветному» плаванию.

– Мать надо бы предупредить. Да и переодеться..

– Что ли Янаев одежонки не сыщет? А у мамы по телефону отпросишься.

Как всегда возникла проблема с двушками. Как всегда Санек решил ее ударом кулака по туловищу автомата. Мать тоже заахала: ну, как же так – не переодевшись, продуктов не взяв. И если продукты не шибко меня волновали, то костюм – напротив. Лучшее из гардероба.

Было бы большим преувеличением сказать, что экзамен для меня – праздник.

И парадную форму одежды с удовольствием носил бы без специального повода, если бы не дефицит товаров группы Б, которым хронически страдает любезное наше отечество. Короче, берег. Как зеницу ока берег то немногое, что удавалось, как у нас выражаются, достать.

Блазер. Его я счастливо прикупил в Болгарии еще до того, как спустил всю имеющуюся наличность в процессе отчаянных попыток завалить в койку строптивую комсомолку, и на котором, кроме родных ему металлических пуговиц, имелся шитый золотом герб Парижа. Месье Югони приподнес. Я же вступил в переписку с ним и он то мне и выслал однажды герб вожделенного города, который (я о гербе)тут же нашил на грудной карман пиджака.

Итак, блазер. Ниже – серые лавсановые брюки. Мокасины коричневого цвета завершали композицию.

Саня песни не портил, поскольку был в том, что привез из Сорбонны. Ну и вот такими вот денди с портфелем по прозвищу дипломат мы сели на речное судно по прозвищу «Ракета». Помните местечко, где по поручению органов госбезопасности группа студентов нашего вуза общались с носителями изучаемых в вузе языков? Вот к этому мыску и привел три яла Янаев и уже и палатки разбил, и костерок разложил и чего – то на нем кашеварил, когда причалили мы с Саньком.

Критически нас оглядев и порывшись в бардачке одной из лодок, адмирал «Жигулевской кругосветки», швырнул в морды наших лиц какое-то тряпье.

– Переоблачитесь, пижоны. И дуйте за пивом на вражеское судно.

Вражеским судном Янаевым называл дизель-электроход, что привез очередную партию иностранных туристов на волжскую Ривьеру и призывно сверкал на солнце золотом имени, а звали это трехпалубное судно «Николай Гоголь».

У ансамлей, предоставленных нам Янаем, было две общих черты. Костюмы оказались до черноты засаленными и настолько ветхими, что любое резкое движение добавляло новые дыры тому, что когда –то было вельветовыми штанами, ковбойкой, фланелевой рубашкой в клетку и популярными кедами производства Китайской Народной Демократической Республики. Короче, видок еще тот, но для кадетов приказы командиров из области не обсуждаемого. Бочонок под мышку, (был у Яная такой, пиратский) и – в тыл вероятного противника. А это же надо по воде, потому что пристали окаянные иноземцы на противоположном берегу залива.

Ну, мы – на ял, выходим из-за мыса – ветер. И сильный такой, зараза

– А не поднять ли нам, господа, паруса?– предлагаю Янаю и Сане?

– На ходу поднимем, – говорит старшина кругосветки.

«Жираф – большой, ему видней», – думаю я, но очень скоро осознаю, что в некоторых ситуациях не только опыт «морского волка», но и «адмиральское» звание, значения не имеют. Ветрило «по ходу» оказался таким, что как мы не тужились, поднять парус не удавалось. А «шхуна» разогналась, и ее несло. Куда бы вы думали? Правильно – на «Николая Гоголя». «Резче! Резче!»– орет Янаев – бесполезно. Судно стремительно движется в середину борта туристического лайнера.

Иностранщина, разумеется, вся тут же на палубе. Бинокли у каждого и с интересом наблюдают, как борется с разбушевавшейся стихией тройка отважных «мореходов». Только у самого борта, каким-то чудом нам удается бревно с парусом поднять, треугольное полотнище, болтавшееся на носу, поймать и вырулить по касательной и благополучно воткнуться в берег.

Руки дрожат, ноги дрожат, а «адмиралу» еще ял крепить. На носу – канат, спиралью уложен. Янаев его – дерг, и смотрим – нет Янаева. Потом появляется. Весь – от пят до темечка мокрый. Не рассчитал силу. Ну, знаете, как с чайником бывает. Думаешь – полный, хвать, а он пустой. Вот и Янай дернул канат так, будто бы это якорный трос океанского лайнера. И оказался за бортом. Он же как и мы с Санькой – не в себе был от этого нашего экстремального заплыва. А иностранщина продолжает наблюдать. Делать то ей нечего. Тем более, что пока мы с ветром, парусом и мачтой боролись, дождь пошел. Смотрю – трапом спускаются. По одному, группами и окружают. Пооткрывали зонты и изучают. А мы уже все трое из – за дождя мокрые. Но Янаев конечно мокрей всех. Привязал к какому – то камню ял, сел – кед дырявый стаскивает. Под кедом – носок, черный от грязи и большой палец из дырки торчит. Вовик, не спеша носок этот свой снял, отжал, на ступню натягивает, второй кед стаскивает. Там такой же рваный, грязный и мокрый носок. Янай и его стянул – отжимает. Немцы, как потом выяснилось, из ФРГ, наблюдение продолжают. И две девчонки среди престарелых герров и фрау. Янаев шнурок завязывает, и девчонкам на чистейшем немецком: а не сгоняете ли вы, шоне медхен, в буфет за пивком. «Отчего же не сгонять, – отвечают те. Мы им – пару авосек и деньги. Глазом моргнуть не успели – тащат две сетки «Жигулевского». «Данке шен, – благодарит «адмирал» и р-р-аз крышечку бутылочную зубами, а содержимое в бочонок – буль, буль, буль.

"Ужас из железа выжал стон, по большевикам прошло рыданье" (это я о немцах). Но стоят, а «адмирал» продолжает демонстрировать величие русского духа, а также крепость его зубов. Вторую крышечку – р-р-раз и буль, буль, буль. Третью, четвертую, пятую… Так все две сетки и опорожнил. И, полагаю, более прочего немчуру занимал вопрос – по какой такой надобности волжскому яхтсмену без комплексов понадобилось, не взирая на дождь и «непорядки в костюме» переливать пиво из бутылок в бочку? Янай не заставил долго ждать ответа. Сложив осиротевшую тару обратно в авоськи, вручил последние услужливым немецким девушкам и объяснил опять-таки на чистейшем немецком, что теперь красавицы должны сгонять в буфет с тем, чтобы сдать пустые бутылки, а на вырученное приобрести еще пива и притащить оное на берег. И те выполнили поручение, и опять весьма резво. И Янаев, как истинный джентльмен предложил девушкам эту партию распить в компании приятных молодых людей каковыми являются он и два его приятеля. Вручил теперь уже нам авоськи, взял фройляйн под руки и повел от воды, но главным образом от все еще топившихся возле нас немцев, повествуя о том какой чудный вид откроется взору с того места, которого он предлагает достичь. Мы с сетками и гитарой, что прикрытая брезентом ждала своей очереди на ялике, двинули за обвешенным барышнями адмиралом. Запалили костерок и показали девушкам, что не только капитан нашего многострадального судна владеет языком, на котором говорил великий Гете.

Их гей айнмаль шпацирен, на – ну, на- ну, на-ну.

Мит дойчен официрен геен вир дацу.

«Ах, – закатили мечтательно глаза девушки, – какие вы замечательные. Веселые, симпатичные и совсем не буржуазны. Вам так мало для жизни нужно. И было бы здорово, если бы вечером вы к нам на корабль пришли потанцевать. Жаль что в этой вашей одежде вас в ресторан не пустят. И мы опять будем умирать с тоски среди наших геров и фрау».

«Это нам-то ничего от жизни не надо? Это нас то не пустят?» – дружно обиделись мы. – И пообещав вернуться, ушли за свой мысок, где нас уже ждала пшенная каша, сварганенная истомившимися по пиву яхтсменами. « В восемь выдвигаемся! – предупредил Саня.– У тебя, Вован, форма одежды – парадная».

Нарядился, как приказали в блазер с мокасинами, и к ялику.

–Стоп! – орет Санька. – Прикид испортишь.

Натянул на блазер самопальную рыбацкую штормовку из брезента – моросило же по-прежнему, кликнул Яная, подхватили они меня под мышки и в лодку. Усадили в недосягаемом для волн месте, подняли парус, привезли и спустили с ялика тем же макаром. Ну, будто я не я, а по меньшей мере принц Чарлз. А иностранщина вся уже на берегу у прощального костра. И фройляны наши тут же.

«Ах, ах, – заахали. – Как хорошо, что вы все-таки тут, а то уже мы помирать собрались от тоски.»

Ну, топчемся возле костра, одна из них, Хайда, ежели память не изменяет, передернулась эдак плечиками и говорит: «Винд». Что значит ветер по –немецки. И дальше в том смысле, что хорошо бы в бар сходить пропустить по рюмочке, да вот одеты вы как – то не очень.

– Как это не очень?! – возмущается Саня.– Игнат!

Я спиной к публике и дерг замок, дерг, а он ни в какую.

Шура мне шепотом через плечо: «Ты чего, там?»

– Замок, зараза, заел.

– А я думал, ты против ветра мочишься. И залился продолжительным смехом, радуясь, что немецкие девушки нас не понимают.

Справился, наконец, и в развороте штормовку картинно так – ап! И блеснули металлические пуговицы и золотой ниткой вышитый герб Парижа в оранжевом свете костра.

У девушек глаза как у кошек вспыхнули. «Вундербар! Вундершён!» – застрекотали они разом. Та, которая Хайда – к высоченному такому, толстому немцу (он у них главный был), и по-своему ему – дыр, дыр, дыр. Нельзя ли, дескать, с местным пареньком до бару корабельного пройтись. Тот долго оценивал мой прикид и, наконец, кивает тирольской своей шапочкой – гут, гут.

– Ну, я пошел, ребята!

– Смотри, Игнат, – Родину не осрами, – напутствует Саня. – Ну, и про нас не забудь. Покрепче чего-нибудь с вражеского корабля вынеси.

Родину я не осрамил. Да и Хайда свою. И где-то через месяц пришло мне из Немеции письмецо. « Когда мы на обратном пути (немцы из Москвы в Астрахань шли, ну и, разумеется, обратно) проплывали, я стояла на палубе, – писала девчонка, – и посыла тебе приветы, но ты не слышал, ты, main Herz, сладко спал – ночь окутывала ваш город».

Она оказалась не только пышногрудой, но и романтичной. Однако продолжения эта история не имела. Да и не могла иметь, сердце мин херца принадлежало другой и дождаться не могло условленного июля. И вот он грянул – долгожданный июль.

Получив через теперь уже хорошо известный не только нам, но и вам «Спутник» путевки и прилетев в тысячелетнюю, но по-прежнему молодую столицу Татарской АССР, мы с Шуриком, как люди бывалые, сразу двинули из порта в гостиницу, где уже вовсю шла речь о международном положении. Но я так и не узнал, каким оно тогда было, это самое положение. Присутствие при полном отсутствии – так можно охарактеризовать мое тогдашнее состояние. И чем ближе был день свидания, тем выше становился уровень моей невменяемости. Наконец, настал и этот день. В порту я был за час до означенного в расписании времени. И когда уже сердце готовилось выскочить из грудной клетки, московский борт сел на полосу и на бетонку стали выходить люди. Один, другой, третий, четвертый, пятый… Неужели не прилетела? Да вот же! Срываюсь, кто-то пытается меня затормозить – бесполезно. Она замечает, бежит навстречу…

Утром на первой полосе молодежной газеты Татарстана будет лицезреть вполне себе страстный поцелуй высокой тоненькой девушки и стройного шатена, а в «подклишевке» читать что-то о дружбе между народами. Но пока – полдень дня предыдущего. Не отрываясь друг от друга, мы грузимся в автобус и говорим, говорим, говорим…

А в лагере уже ждут. Уже все готово для бега в мешках, битья горшков с завязанными глазами, сражений на бревне и прочих аттракционов, традиционно сопровождающих у нас лагерную жизнь. Но лагерь то был французско-советский, и это вносило свои коррективы и в мероприятия. Выхожу как-то поутру ополоснуться, а сосна, что росла возле «гигиенического блока», до самой макушки увешена дамским бельишком – разноцветными трусиками, бюстгальтерами, чулками. Два француза натырили у девчонок, ну и украсили дерево. И весь лагерь – под сосной. Любуются. Короче, галлы развлекались в своем духе . Но лагерное начальство не оставляло попыток направить процесс в нужное начальству русло и как то организовало выезд на стройку микрорайона с целью заложить в новом микрорайоне аллею дружбы. Мероприятияе не было, как это у нас водится, добровольно – принудительным, ну Кати заинтересовалась, и мы сели в автобус. Каково же было изумление французов, когда они обнаружили, что закладывать то собственно нечего. И ямы уже вырыты, и деревца посажены. Их даже полили – осталось только лунку песком присыпать.

– Как ты сказал – это называется? – хохотала она на обратном пути. – Пускать пыль в глаза?

Впредь мы решили не вверять организацию нашего отдыха в чужие руки и не раскаялись. Вечерами танцевали, или тянули потихонечку коктейли в баре, утром, после завтрака нежились у воды, а после обеда бродили окрестностями и строили планы на будущее. В том, что мы соединим наши судьбы, сомнений не было ни у нее, ни у меня. Вопрос как это сделать. И вот за разговором об очередном варианте, мы забрели в какую то глухую, но живописную часть лагеря. Волга, поросший травой и соснами бугор, за которым мы и приземлились. Долго сидели – стемнело. Гляжу – свет фонарей из-за бугра

– Боши, Кати, – и к себе ее потянул.

В Мировую бошами французы звали нацистов. Ну а мы меж собой звали бойцов БКД (Боевая комсомольская дружина). А это были они. Ну я и решил: схоронимся, пройдут, сядем и разговор продолжим. Ну и прилегли ха холмом. А они остановились прямо над нашими головами. Два таких бугая. .

– Вставай.

– А в чем собственно дело?

– Вставай и пошли.

– Куда?

– Придем – узнаешь.

– Да дайте, – говорю, – хоть девушку проводить.

А они руки мне за спину – хрясть! Катрин в ужасе смотрит на все это.

– Дайте девушку провожу!

Молчат, чувствую только – еще немного и вывихнут плечо. У девчонки – слезы фонтаном.

– Это недоразумение, – пытаюсь ее утешить, – ступай к нашим и жди меня там.

А сам понимаю – в бунгало она может никого и не обнаружить. У одного из французов, что жили с нами на этот раз, день рождения, и он угощал, и мы то с Кати едва пригубили, а ребята могли хорошо набраться. Ну или просто по лагерю расползтись. Но она сорвалась. Буквально помчалась, как полагала, за помощью, а меня повели.

23-е, как сейчас помню, бунгало. Коек пятнадцать. Не меньше. На одной из них Хмыреныш белобрысый лежит. Увидал нас, ленивенько так встал и удостоверение мне под нос: КГБ, старший лейтенант Петрушкин.

– Ну и че? – говорю.

– Пиши объяснительную.

– И че объяснять?

Кладет на стол ручку, листок…

– Я не знаю о чем писать.

– Пиши – чего вы с ней делали.

– Ничего не делал – разговаривали, – говорю я ему, а в глазах Катрин. Одна и бьется в истерике.

– Ну, хорошо – диктуйте.

– Начальнику КГБ по Татарстану от такого – объяснительная, -скребет Петрушкин поросшую щетиной щеку. – Я – такой-то во столько-то вечера лежал с француженкой такой-то около забора обкомовских дач….

– Не лежал, а сидел.

– Лежал.

– Сидел. Я знаю, что вы подразумеваете под словом лежать, но мы сидели. Сидели, разговаривали и знать не знали, что рядом обкомовские дачи.

– Незнание от ответственности не освобождает, гражданин Игнатов.

«…сидели возле обкомовских дач», – закончил я предложение,расписался и, не говоря ни слова, вышел.

Прямо против бунгало стояла по стойке смирно сосна. Под сосной сидел Сашка, рядом – зареванная Катрин.

– У нас, – захлебывался словами Саня, – пьянка в самом разгаре, а тут она вся в слезах и соплях и говорит, что тебя арестовали. Французы – к выходу, ну, думаю, разнесут, контору к чертовой матери. Еле сдержал. Погодите, говорю, бунтовать, надо выяснить, в чем, собственно, дело. Че случилось, чувак?

– Тебя в Сибирь сошлют, да?! – рыдает Катрин.

– Ну что ты, глупышка, какая Сибирь? Просто они подумали, что я чужой. Не из лагеря, понимаешь? Ну и решили проверить

– Проверить и все? На этом конец?

– И все, – успокаиваю я девчонку, а сам то чувствую, что это начало. Начало конца.

***

К двери он стоял спиной. Он увидел меня в зеркальце. Маленькое круглое зеркальце в металлической оправе, что висело на гвоздике, вколоченном в деревянную обшивку бунгало. Было около восьми утра и старший лейтенант Петрушкин скреб вчерашнюю щетину.

– Завтра, – сообщил, не оборачиваясь, – из лагеря уезжаешь. Утренней лошадью.

– Это почему?

– По кочану.

– А как я девушке объясню?

– Cкажешь, мама заболела.

– Не поеду я никуда!

– Поедешь.

Мы сидели с Катрин на моей койке и молчали. Она уже не плакала и не рвалась в БКД требовать объяснений. Сидела, уставившись в одну точку, и кусала то ногти, то губы. Вошли двое из БКД.