Дорогая, а как целуются бабочки?

– Где тебя носит? – залетает в бунгало Санек. – Мы шашлычок организовали на берегу. Мадлен тебя обыскалась. И Катрин, между прочим, тоже там. С этим своим… Завершай, короче, водные процедуры (я, как вернулся, под душ встал) и дуй, к нам. Слушай, а где инструмент?

В бунгало Санек забегал за гитарой, и когда я на берег подгреб, мясо там уже доедали, но Мадлен приберегла для меня порцию, что было очень кстати – на ужин я опоздал.

– Плата, – сказала по-русски и подставила губы. В трех шагах сидела Катрин со своим переводчиком. Я откинул со лба девчонки волосы и чмокнул в нос.

– Ни фига себе! – присвистнул Саня. Однако не меня имел в виду мой товарищ, а кавалькаду лодок, что медленно, но неотвратимо приближалась к нам с противоположного берега. Обычные деревянные лодки, но с моторами. Четыре. И чем они ближе, тем громче песня.

– Из-за острова на стрежень, на простор речной волны, – с характерным акцентом выводили пассажиры. Французы. Те самые двенадцать пропавших. Моторки носом в песок – вываливаются. Пьянющие… А чумазые… И давай с теми, которые их привезли, обниматься. Рыбаки. Закинули на нашей стороне удочки. А тут эта чертова французская дюжина причем со спиртным, ну и просит покатать. Какой же русский откажется от спиртного. «Мир-дружба, пхай-пхай, – соглашаются рыбаки, увезли французов в какой -то затон на том берегу, и весь день там с ними киряли, пополняя запасы в близлежащей деревне. Ну и стало понятно, что в желании своем выйти за пределы очерченных рабицей рамок, иностранные товарищи предела не знают, и решило лагерное руководство это дело организовать и, по возможности, возглавить. Разработали маршруты экскурсионные, ну и стали по утрам автобусы к лагерю подгонять. Но организованные экскурсии популярностью не пользовались. Добравшись до Казани, народ разбредался, и в БДК считали, что день удался, если вечерней лошадью возвращались все, кто отбыл утренней. И понятно, что они не возражали, если в анархистских прогулках французов участвовал кто-нибудь из наших. Напротив, поощряли такое участие – какой никакой пригляд. Ну и, помню, замыслили как – то я, Жан Клод и Роже в каком – нибудь казанском ресторанчике на троих сообразить.

– Попьем, – говорю сухонького, угощу вас местным деликатесами.

Нашли заведение национальной кухни. Прошу «гарсона» в тюбетейке гостей удивить. И на первое он нам токмач приносит. Суп -лапша с мучной заправкой. На второе – бэлиш. Утиные потроха запеченные с пшеном в горшочке. Ну и, конечно, чак – чак на десерт. Ребята прибалдели. Не столько от выпивки, сколько от еды. Идем по улице Баумана, Роже к девчонкам нашим пристает. Ко всем подряд. Но на автобус успели – последний в семь отходил. Только уселись, один из БКД-Володь, выйдем, на минутку. Закурили.

– Ты Надин знаешь? Ну, черненькая такая, с солдатским ремнем?

Черненькими наши француженки были почти все. И Надин среди них было три. Но с ремнем, в самом деле, одна. В Москве еще у кого – то выменяла, ну ходила в нем, не снимая. Юбка в цветочек до пят, майка алая с черным Геварой, кеды вьетнамские, на вонючей резине, тоже, поди, у нас прикупила, и вот этот ремень с огромной потускневшей без спецухода бляхой. Да, еще у нее свитер был размера на два больше и сумка холщовая. Ну и волосы свои, а они у нее чуть ли не до попы, мыла не часто, по-моему. Хиппи. Но у нас хиппарей идентифицировать только в семидесятых стали. Их можно было встретить на «Пушке» в Москве, или в «Сайгоне» Питерском (кофейня на Невском), а по Руси таких тогда маловато шлялось, и народ, конечно, оторопь брала, если вдруг возникало такое чудо. Да и в ментовку могли запросто замести. Тем более что ветер у этой Нинон в голове еще тот гулял, и она очень даже легко могла без ксивы на экскурсию выехать. Наслаждаться же красотами Казанского Кремля предпочитала в одиночестве. И еще тем была геморроем для наших дружинников. Хотя к семи обычно к автобусу подгребала. А тут семь, а ее нет. Полчаса подождали, все равно нет. Ну и мне предлагают повторить участие в поисковой операции. Сажусь в знакомую волжанку, и опять – кафе, рестораны, кинотеатры – нет.

– Слушай, – говорю «коллеге», – а давай заедем еще в одно заведение. Мы там чак-чак с французами ели.

– Да я знаю, – отвечает коллега, – и шоферу: на Баумана.

– Вот, – думаю, – за нами следили, а девчонку то и прозевали. – Но гляжу: в толпе – копна немытых волос, юбка до пят, холщевая сумка, ремень. Надин. Притормозили, я к ней: «Мадемаузель, пора до дому, ужин стынет». А она: « Никуда не поеду, и ужинать не хочу, скажите, чтоб без меня возвращались. Сама доберусь». Докладываю старшому.

– Ну и че, – спрашиваю, – будешь делать?

– А че делать? Хватать за ремень и в машину тащить? Пусть начальство голову ломает, – и товарищу, который на заднем сидении кемарил: – Давай, выгружайся, и дуй за ней.

***

Я не знаю, как поздно, или как рано, эта самая Надин со своим хвостом вернулись в лагерь, но в десять утра она уже стояла возле автобуса, чтоб продолжить изучать архитектуру, нравы и быт тысячелетнего города. Ну и мы с Роже и Жан Клодом решили вояж повторить, но на этот раз с нами были Мадлен, Равилька со своей подружкой Мишель и Кати с переводчиком. Ну и пока мы бродили по Кремлю, Равилька бегал куда-то звонить, а потом нашел нас и говорит: «Ресторан отменяется. К приятелю моему поедем. Возьмем в гастрономе винца, закусить, потанцуем.»

Французы не возражают, мы вваливаемся в ближайший гастроном, а в винном отделе из винного один только грушевый пунш. И сырка какого-то мы в гастрономе этом купили, и колбаски, а пить чего?

– Ну, давайте, – говорю, – купим пунш. – Какая нам фиг разница – лишь бы с ног валило, а тут 16 градусов.

Продавщица костяшками стук, стук, стук на счетах.

– Это что? – шепчет Мадлен.

– Это? Это, мон ами, русская счетная машинка.

Расплатились и на хату. Хозяева, чувствуется, из интеллигенции, из преуспевающей интеллигенции: квартира большая, все стены в стеллажах, а все стеллажи в книжках. Соорудили фуршетный стол. В центре – тот самый пунш. В чебурашках вот этих зеленых, и наклейка еще такая липкая. Он же сладкий, как не знаю что. Но французы находят его великолепным. Я тоже решаюсь попробовать и тоже нахожу произведение Казанского ликеро-водочного завода приятным на вкус. Опыт подсказывает: последствия могут быть самыми непредсказуемыми, но кто же думает в таких ситуациях о последствиях – второй стакан осушаю залпом. Фразцузы пьют глоточками. Даже водку, и глаза Кати как две голубые плошки. А Мадлен еще крепче сжимает мне руку. Мадлен от подвига моего в восторге – чрезмерной в грудях, ей явно не хватает чрезмерности в земляках. Битлы поют о любви ( хозяин и тут не ударил в грязь лицом), Мадлен тащит меня на балкон покурить. И хочет, чтобы мы курили одну сигарету. Я делаю несколько затяжек, потом она, потом снова я… Два блюдца смотрят на нас из-за плеча переводчика. Наблюдают за нами и с улицы. Я сначала не понял. Кинул взгляд на детскую площадку: знакомая до боли ряха. Потом до меня доходит: командир БКД. А с ним еще паренька четыре. Один – на скамейке, трое в песочнице. От солнца прячутся под грибком.

– Ребята, – говорю своим, – а у подъезда ведь топчутся. Эти, из БКД.

– Забей, – предложил хозяин. И я забил. Но в лагере ко мне подвалил Мурза: ну и как там?

– Да все как обычно: выпили, закусили. Потом, естественно, танцы-шманцы. А ты надеялся – там вербовали? Там даже заговора с целью свержения не было.

– Полегче на поворотах, Игнатов. Окей?

***

Вообще, он был прав, этот Мурза. Временами меня заносило, но это был не тот случай. Заговора там, как понимаете, действительно не было никакого. О политике был разговор. Но я, и Санька, и Равиль, и даже друг его битломан, все мы стояли горой за отчизну. Июнь же был. Июнь 69-го. То есть год назад советские танки утюжили пражские мостовые. И кто-то из французов, Жан Клод, кажется, предложил помянуть, как у нас говорят, тех, кто не вернулся из Пражской весны. Выпить выпили, но завязалась дискуссия: правильно ввели войска – не правильно. Я считал, что мы не могли поступить иначе.

–Ребята, ну не надо с Россией воевать. Не надо. Ну, зачем же вы прете все время. То Карл XII, то поляки, то Наполеон, то Гитлер. Этот гад, раз уж на то пошло, не одних только румын к нам приволок. У него там французов тысяч пятьдесят было. Не меньше. Так что теперь вы, уж извините, платите за войну, которую ваши же политики развязали. Или скажете, Мюнхенского соглашения не было?

Короче, мы были на высоте. А я к концу посиделок источал брутальность такой силы, что Мадлен готова была отдаться прямо на том же самом диване, на котором мы с ней сидели, но как то я умудрился не только до лагеря ее в целости и сохранности довезти, но и ужином накормить, а потом, чтоб «утомить ненужную тревогу» гулял девчонку по берегу часа, наверное, два. И когда мы оказались возле ее бунгало, было совсем темно. И я вдруг подумал: а почему, черт побери, нет? Отбросил челку со лба, губы Мадлен раскрылись…

– Слушай, Вован, я у тебя переночую?

Равилька. Как –то ниоткуда вдруг возник.

– А че такое?

– Да нас выставляют. Кто-то настучал, что вроде как мы фарцой занимаемся. Другие ребята приедут играть. Час на сборы дали. А я уехать ну никак не могу. Ну, ты же знаешь – Мишель. Ma Belle…

Он, как и я, потерял голову в этом лагере. Правда, у его предмета любви не было никаких переводчиков.

– Да, конечно, пошли. Ляжем валетом.

Вернул челку Мадлен на место, и мы с Равилькой почапали к нашему бунгало. Вообще это было довольно смело с моей стороны – предложить парню такой способ ночлега. По лагерю давно уже шел слух: с русскими в лагерь проник педераст.

А на следующую ночь Равиль спал валетом уже с Саньком. Я бился до трех ночи в бильярд, пришел: смотрю, они уже дрыхнут. Третья ночь опять должна была быть моей, но предприятие вдруг оказалось под угрозою срыва.

Я уже говорил – французов в нашем бунгало было пятеро. То есть кроме Роже и Жан Клода еще трое. И двое вполне себе ничего ребята, а один ну полный говнюк. И главное – нос во все дыры сует. Ну и тут начал интересоваться.

– А почему, – спрашивает, – Равиль в нашем бунгало спит?

– А потому, – свирепею я, – что он – педераст. Позавчера со мной спал, вчера с Кузьминым, ты – следующий.

Покудахтал – слинял. Я к Роже и Жан-Клоду, парни резались в теннис.

– Ребята, вы объясните этому дураку, что тут к чему.

Они его звали Пьенуар – черная нога, он был выходец из Алжира, и устроили ему темную. Замотали простынями, отмолотили подушками, отчитываются: все экселенц, сделали. Так что, дальше мы жили мирно. Мирно, но не долго. Как – то незаметно, вдруг, смена наша подошла к концу.

Домой мы с Санькой возвращались через Москву. У французов там была запланирована встреча с университетской молодежью. Ну, и мы незаметно присоединились. Мы и человек пять москвичей. В том числе Алексей. И сначала, как водится, официоз, а потом танцы –шманцы в кафешках Калининского и Арбата. Мадлен от меня не отходит. Переводчик не отходит от Катрин. Прощаемся. На морде моего лица улыбка до ушей, а в душе… И вдруг – чья -то рука в кармане куртки. Оборачиваюсь – Катрин.

– Адрес, – говорит по – русски . – Писать, – и блокнотик с ручкой протягивает. Я туда – свой, пишу и понимаю, что не могу, не могу отпустить ее. А уже автобусы копытами бьют.

– Встретимся на вокзале, – кричу Кузьмину, – и – к французам. Алексей чего – то пытается вякать, я его в сторону. Он было за мной, но между нами встают Роже и Жан- Клод. Короче, мы едем. Сколько до Внукова? Или они с Шереметьева улетали? Мы с Кати – на заднем сиденье. Мы не смотрим друг на друга. И мы молчим. И вдруг перед самым портом ее прорывает. Отец – инженер, живет в Перпиньяне. Это юг Франции. Она учится в лицее, на слудующий год будет сдавать экзамены на степень бакалавра. Я ей сразу понравился. Еще в автобусе, который вез из аэропорта в лагерь, но Алексей… Он с ней в Москве познакомился. Они же и в Казань летели через Москву…

– Писать, мы должны друг другу писать, не дожидаясь ответа, – внушаю ей, в очереди на регистрацию. –Понимаешь?

–Не дожидаясь ответа, -кивает она.

– Письма долго идут, понимаешь, очень долго…

–Понимаю – долго. Понимаю – не дожидаясь ответа.

В соседней очереди – Мадлен. Глаза мокрые.

Июль 70-го. 3 июля 1970 года. Мне – двадцать четыре, и впервые в жизни у меня дрожат руки. Это не Паркенсон. И даже не алкогольный тремор. Я читаю открытку от Катрин.

«Если бы ты родился на месяц позже, мне бы доставило огромное удовольствие поздравить тебя лично. Я буду в Казани в августе. Но нельзя иметь все сразу. Тем не менее, следует поблагодарить почту, которая предоставляет нам огромную услугу, и я тебя хотя бы в письме могу обнять и поздравить с праздником.

Я тебя целую, милый. Целую 1946 раз на русский манер, 24 раза – на французский, 3 раза так, как целуются все, 7 раз как ты пожелаешь. А вдогонку посылаю тысячи поцелуев бабочки. Ты знаешь, что это такое? Я тебя обожаю».

Если произвести нехитрые арифметические вычисления, то получится – 140 . 140 писем в тот год я получил от любимой. 140, не меньше: письмо идет две-три недели, а мы пишем друг другу через день. Кати пишет об уходе с поста президента де Голля, о рок-фестивале в Вудстоке, о наводнении на юге Франции, о том, что скоро, совсем скоро станет бакалавром… Мы посылаем другу книжки и сувениры. Книжки – чаще. Те, что приходят от Кати, полны ее пометок и ремарок. В сборнике « Рaroles» она подчеркивает любимые из стихов Жака Превера. Но главная тема писем – это наша с ней новая встреча. В том, что она состоится, сомнений нет. Вопрос – где и когда.

Я пытался прорваться во Францию через «Спутник» – там, как слышал, комплектовали группу. Но мне вежливо объясняли, что группа – сборная, что основа ее – москвичи, и все без исключения – люди заслуженные. Короче, «местов» для таких, как я, нету. Правда то была, или парни из конторы на мой счет подсуетились, не знаю. Но с идеей увидеться у нее ( в этом году, во всяком случае) мы распрощались. Мы встретимся у меня. Условно говоря – у меня: мы встретимся с ней в Казани. Все в том же международном лагере, куда она собирается в августе. Август – это совсем скоро, я начинаю зондировать почву, и вдруг …

«Вдруг зазвонил телефон.

– Кто говорит?

– Слон…»

– Володь, Сергей Николаевич тебя беспокоит. Сорокин.

– Сорокин?

– Забыл…Ну, при встрече вспомнишь. Жду тебя на Пугачева. Кабинет? Скажи к Сорокину – тебя проводят.

Проводили. Смотрю, а Сергей Николаевич Сорокин – это наш кадет. Лет на пять старше, и запомнился тем, что удерживал на носу шест для прыжков в высоту. Парнем Сорокин был высоким, высоким, плечистым, и нос у него был крупный такой, но и шест держал на носу трехметровый. И когда на стадионе старшаки занимались, мы, мелюзга, специально туда бегали. Чтобы на этот его трюк посмотреть. Теперь вот – в КГБ.

– Узнал?

– Спрашиваете! А что, Сергей Николаевич, случилось?

– Да письма ты какие-то во Францию пишешь.

– Клуб интернациональной дружбы у нас в институте, – включаю дурака. – И мы не только во Францию пишем. Но и в Германию, и…

– Но ты как – то чаще других. И именно во Францию.

– А если это любовь?

– Вот то и оно. Очень даже просто попасть в лапшу с потрохами.

– Сергей Николаевич, ну кадету ли не знать, что враг не дремлет? Да один только намек на что-нибудь подобное – я был бы уже у вас. Сам бы пришел. Со всеми этими своими письмами.

– Вот и принеси. Но без обид, лады?

– Да нет проблем. Только Сергей Николаевич, как кадет – кадету: читать исключительно на ночь. И то только в том случае, если рядом – боевая подруга.

– Неси, давай.

Приношу. Самые интимные – в сторону, остальные – ему. Но он все равно в шоке.

– Это когда ж я гору такую перелопачу?!

– Читайте, Сергей Николаевич. Читайте. У меня от советской власти секретов нет.

Изучал две недели. Звонит.

Глава 7

«Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва»?

Уж извините, товарищ Маяковский, но меня и Москва не смущала. Как, говорите, в Киеве гутарят? Съисть-то он съист, та хто ж ему дасть? А вот теперь и об этом.

В самом начале весны пришла в альма матер разнорядочка. Двух пареньков – в Париж. Лучших по части французского. Ну и чтоб – активисты. Чего это вдруг? А Валери Жискар Дестен подписал с Брежневым соглашение, и у ограниченного числа студентов ( политически грамотных и морально устойчивых) появилась возможность пройти стажировку в Сорбонне.

Парижем я грезил с Суворовского. Катрин превратила грезу в страсть, которая, как пишут в амурных романах, испепеляла. А тут два месяца! Целых два! Да на халяву…

В том, что гулять по набережным Сены будем мы с Сашкой, сомнений не было ни у Сашки, ни у меня. С активной жизненной позицией, или, как мы прикалывались, АЖП, все было в ажуре: я – президент клуба интернациональной дружбы, Саня – мой заместитель. Ни одна студвесна не обходилась без нашего участия. И картошку копали мы регулярно. На Красный диплом из нас двоих тянул только один Саня, но в языке равных не было нам обоим. Больше того, проводя в лингвистической области научные изыскания, я, а не Сашка, сделал маленькое, но весьма существенное открытие.

Помните, месье и мадам Югони? Ну, вот эту вот пару французских стоматологов, с которыми судьба свела меня в один из самых драматических моментов моей первой любовной истории на побережье Черного моря? И я ведь не лукавил, когда убеждал гэбистов, что к общению с иностранцами меня подвиг профессиональный интерес. И Югони действительно мне здорово помогли, указав на недостатки произношения. Стал работать в плане искоренения и, хотите, верьте, хотите – нет, но изобрел методику, которая значительно упрощала процесс освоения французских фонем. Ну и кого посылать после этого? Ну, разумеется, послали Сашку и…Торопова. Парень с четвертого курса. К нему мы еще вернемся, а пока о причине, по которой не сбылась очередная мечта идиота.

Нужны были, как понимаете, характеристики. И на кафедре мы их с Саньком получили. А деканат мою не подписал. Основание? Политически не зрел. И в этом была своя сермяжная правда. Студентами мы были любознательными и с вопросами лезли не только куда надо, но и куда не надо, и препы, случалось, как ужи на сковородке вертелись, пытаясь, и в крамолу не впасть, и лицо сохранить.

Бревнов Виктор Артемьевич был единственным, кому удалось избежать этой участи. Квадратный такой человек, он не только читал у нас диамат, он руководил партийной организацией вуза, и вступить с ним в дискуссию, означало обеспечить себе реноме антикоммуниста. С куда большим удовольствием конечно Бревнов надел бы на оппонента наручники и отправил на Соловки, но времена были уже значительно менее людоедскими. Семидесятый шел. И даже среди преподавателей научного коммунизма встречались люди, которым можно было и вопрос задать, не опасаясь, последующих за этим оргвыводов. И даже вступить в дискуссию. Чем я перманентно и занимался. Помню, подошел как-то на перемене к такому Синицыну. Лев Давыдович, если память не изменяет, этого Синицына звали. Ну и поинтересовался относительно гонений на Солженицына. Сами, дескать, опубликовали «Один день Ивана Денисовича», а теперь вдруг – антисоветчик.

– Чернит, – говорит Синицын, имея в виду запрещенный роман «В круге первом»

– Так вы читали?

– Нет, конечно. Но нас собирали в обкоме…

Фраза напоминала пресловутое: «Я, как и весь советский народ, Пастернака не читал, но, как и весь советский народ, решительно осуждаю», и Синицыну, конечно же, было от этих вопросов моих не по себе. И, судя, по решению, деканата не только ему одному.

***

Семидесятый. Последний – учебный год. Саня – в Париже, а я – в «Аделяково» – практика.

Практиковались мы обычно в школах городских. Но на этот раз группу нашу решили раскидать по деревням. Учителей в деревнях не хватало хронически. С преподавателями иностранного и вовсе была катастрофа. Народец наш, как мог, увиливал, а я согласился – летом мы планировали с Катрин вновь встретиться в Казани, нужны были деньги, а в сельских школах ввиду учительского дефицита зарабатывали больше, чем в городских. Значительно больше. Ставка учителя французского – 80 рублей. В школе совхоза Черновский мне предложили – 36 часов, то есть две ставки.

– Ну, какой же ты, брат, молодец, что приехал! – радостно шумел Георгий Павлович Степанюк – директор средней школы, к которой меня «приписали». – Жить будешь в моей хате: мы с жинкой – у сына сейчас. Сын со снохой в Сургуте нефть добывают, а мы – с внуками. Так что ты располагайся.

Хатой Степанюк называл двухкомнатную квартиру в школьном пристрое. В войну этот огромный с лысым черепом и вислыми усами хохол командовал взводом артиллерийской разведки, неоднократно ходил в тыл противника, однако не получил ни царапины. В 48-м проверенным в боях коммунистом укрепили кадры совхозной школы, которую он из захудалой семилетки превратил в хорошо по тем временам оборудованную среднюю общеобразовательную школу. Первыми ко мне на урок пришли пятиклассники. Точнее – я к ним.

5-й. Ребятня только начинает учить французский, глаза горят, и заниматься с ними – удовольствие, которое портит некто по имени Колька. В каждом классе есть свои Кольки. Был и в этом. В школу пошел с восьми, в пятом сидел второй год, французский ему был также интересен как и зулусский, и он себя всячески развлекал. А более прочего его развлекали истерики, которые случались с учителями в результате его же выходок садистического, как правило, характера.

Ну вот и я прихожу как-то на урок ранним утром, отворяю дверь – вонища страшная.

– В чем дело, ребята?

– Да Колька чесноком все парты натер. И стены.

А Коле хоть бы хны. Сидит – лыбится. Врезать по лыбаящейся харе хочется чертовски, но разве ж врежешь – веду разъяснительную работу.

На другой день чесноком уже не пахнет. Несет дерьмом. Ядреным таким коровьим дерьмом. И опять, разумеется, Коля. Надел сапоги и – по коровьим лепешкам. А потом – в класс.

– Ну, это уж свинство, Коля с твоей стороны, полное. И знаешь, что я думаю? Я думаю, что интеллектуальный труд – это вообще не твое.

– Чего?

– Головой работать, Коля, тебе, видимо, трудно. А труд физический, по навозу судя, для тебя – самое – то. И я тебе, Коля, помогу, и фронт работ, соответствующих твоему таланту, обеспечу, – и -к физруку его.

– Юр, – тебе спортзал не надо помыть?

Ну и как урок – беру Николая за руку и – в спортзал.

Это конечно было против всех правил, и узнай об этом директор, мне бы влетело. Но физрук сам от Коли моего натерпелся, и никаких последствий в пятом эта история не имела. Она дала метастазы в восьмом.

В восьмом тоже был свой Коля. Звали его, правда, Гена, и он чуть ли не в каждом классе по два года сидел. И выглядели мы с ним практически одногодками. И я на первом же уроке понял – будет выкаблучиваться. Выкаблучивались на первом уроке все. Но Гена более прочих. И все сорок пять минут я по существу только и размышлял, как бы этого Гену нейтрализовать, и к звонку придумал.

– Ген, задержись, – попросил вежливо парня, когда все рванули из класса.

– Слушай, помоги, а? Ты тут самый старший. Ребята тебя уважают. Я же авторитета еще не имею, рукоприкладствовать не положено, а порядок то нужно как-то поддерживать. Веришь: весь вчерашний день ломал голову – как? А в класс вошел – увидал тебя. Вот, думаю, человек, на которого можно положиться. Поможешь?

Такого поворота событий Гена явно не ожидал и то ли от неожиданности, то ли от гордости, что с ним, как со взрослым, согласился. И с этим классом с тех пор проблем у меня не было. Ну вот, скажем, Степушкин. Еще один записной нарушитель спокойствия, но шмакодявка такой. Стоит мне к доске отвернуться, он то под парту залезет ку-ку орать. То девчонкам под юбки – они визжать. Так я поворачиваюсь и говорю одно только слово – Гена. И обратно – к доске. И только слышу – бубух! Это Гена. Шмокодявку учебником по башке. Воспитывает. И так, знаете ли, воспитал, что один из самых проблемных по части дисциплины классов превратился за какие – то полгода в образцово- показательный. А тут прихожу – гул. И понять не могу в чем дело. А устал зверски. Ну и думаю: да пошли бы они! Сел за стол, и вот так вот рукой глаза прикрыл – голубки бумажные в мою сторону полетели. Я их – обратно. Сидим, самолетиками перебрасываемся. И вдруг настежь дверь – завуч. Заглядывает, а у меня возле доски голубей этих … Хорошо, тетка высокая – по верху смотрит. Сообщила об изменениях в расписании и обратно за дверь. Завуч за дверь, а гул в классе все явственней. И я решаю их на арапа взять. Встал, выдержал паузу и как гаркну:

– Профорг – к доске!

Притихли в недоумении. Не было у них в классе профорга. Да и слова такого они, как потом выяснилось, не знали.