Княжна на лесоповале

Митингующие одобрительно зашумели.

– Всегда был верен воинскому долгу, – твердо и хладнокровно произнес Гриммельсхаузен. Его светло-голубые глаза смотрели на толпу бесстрашно и высокомерно.

– Молчи, немчура! – крикнул кто-то из задних рядов.

– Идем дальше, – продолжил Сысолятин. – Поручик Мирославлев. Покрывал вышеозначенного шпиона… э-э… Гринзель… тьфу ты!.. Гримзельхазина. Коего заслуженной казни помешал с угрозой оружия. Подлежит расстрелу.

– Нет! – раздался неожиданно звонкий женский голос.

Из толпы быстрыми шагами вышла Щелкалова и стала рядом с офицерами. Такой взволнованной ее еще не видели.

– Три года хранил их господь от вражеских пуль, – горячо заговорила она. – Неужели только для того, чтобы они получили пулю от своих?

– Неужто бабу будем слухать? – раздался бас Лбова. Он стоял в первом ряду.

– Пусть говорит, – сказал ефрейтор с забинтованной головой. Его многие поддержали.

Все в полку рушилось, но уважение солдат к Щелкаловой сохранилось. Хотя ей все чаще приходилось слышать скабрезные шутки и намеки. После года на фронте она по-прежнему была чистой девушкой, и подобные остроты смущали и расстраивали ее. Из сестер милосердия дворянского происхождения осталась лишь она, остальные давно уехали.

– Они ведь такие же русские воины, как и вы! – продолжала Щелкалова.

– Особливо подпоручик, – пробасил Лбов.

– Может быть, и допускали они ошибки, но не убивать же их за это! А поручик Мирославлев и вовсе ни в чем не виноват. Он защитил своего подчиненного. Так обязан поступать каждый командир. Оказался бы рядовой на месте подпоручика, Мирославлев бы и его точно так же защитил. Он своих подчиненных никогда в беде не оставлял!

– Истинная правда! – крикнул солдат из взвода Владимира.

– Вспомните: зимой при неудачной атаке три раненых остались на позиции неприятеля, – продолжала сестра, все более воодушевляясь. – Мирославлев их не бросил, снова повел взвод в атаку. Отбил раненых. Его тогда самого в руку ранило.

– Было такое! Он в первом ряду шел! – зазвучали возгласы. – Освободить его! Командир подходящий! Освободить!

Сысолятин скривил тонкие длинные губы, бросил на Мирославлева ненавидящий взгляд и произнес, почему-то с угрозой:

– Поручик Мирославлев свободен!

Щелкалова взяла Владимира за руку и повела сквозь толпу. Она словно боялась, что Сысолятин передумает. Мирославлев подумал со страхом, что это выглядит комично. Но никто не смеялся. Они отошли к госпиталю. Он поблагодарил ее за вмешательство. Стали отсюда наблюдать за происходящим. К ним присоединился Ясногорский. С начала митинга он стоял в отдалении.

– Как тут Пушкина не вспомнить: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный», – мрачно произнес он.

– Так… Теперь полковник Елагин, – говорил председатель солдатского комитета.

– Мешал отправкам на побывку…

– Это не побывки, а дезертирство, – прервал его, не оборачиваясь, командир полка.

– Какое дезертирство, если срок возвращения обговорен? – возразил Сысолятин.

– Никто никогда не возвращался.

– А если и так? – повысил голос председатель, с ненавистью глядя на затылок полковника. – Почему солдаты домой уходят? На земле им сейчас надо работать. Народу в войне нужды нет. Это буржуйская затея! Вот сами и воюйте! – Гул одобрения пронесся по рядам. – Еще… В июне месяце полковник принуждал идти в наступление. Ругал солдат трусами. А зачем им под пули подставляться? Ради какой пользы?..

Из рядов послышалось:

– В пятнадцатом году он мне вовсе в рожу стукнул.

– И мне. Зачем, мол, самовольно с позиции бежал?

Послышались возмущенные возгласы, ропот.

– А в четырнадцатом он Петрова и Тряпишко, из второй роты, арестовал, – суровым тоном произнес Сысолятин. – Дескать, выявил, что они революцию пятого года делали. Суду передал…

– Что касается рукоприкладства, признаю: был неправ. Погорячился, – торопливо проговорил Елагин, – В остальном я поступал правильно.

– Стрелять его! Порешить! – закричали солдаты, потрясая винтовками.

Начинался дождь.

– В мордобое он покаялся, – заметил кто-то с сомнением в голосе.

– Жизни не лишать, а лишить звания! – выкрикнул ефрейтор с забинтованной головой.

Это предложение понравилось. Видимо, расстрел был слишком прост и неинтересен. Разжаловать было забавнее.

– Звания лишить! Разжаловать его! Рядовым определить! – раздались голоса. – Пусть другого командира пришлют, понимающего!

– Так тому и быть, – согласился Сысолятин. – Разжаловать в рядовые! – Он спустился с трибуны, подошел сзади к Елагину и сорвал с него погоны. Лицо командира полка стало пунцовым. Сысолятин скомандовал: – Свободен, рядовой Елагин! – Солдаты засмеялись. Председатель комитета толкнул полковника в спину. – Ступай, ваше благородие!

Тот, наклонив голову, пошел в сторону штаба. Солдаты, не особенно торопясь, расступались перед ним. Со всех сторон слышались едкие замечания.

Сысолятин подозвал двух солдат. Движением головы показал на Гриммельсхаузена.

– Расстрелять шпиона!

Он вытянул руку в сторону насыпи. Она находилась неподалеку. Неизвестно было, когда, зачем и кто ее насыпал. Скифы, может быть. Солдаты, с винтовками наперевес, отвели подпоручика за насыпь. Прозвучали два выстрела.

Люди стали расходиться.

Вдруг со стороны штаба донесся еще один выстрел, пистолетный.

Это полковник покончил с собой.

Глава 3

1

В первые дни после Октябрьской революции в жизни князей Ясногорских ничего не изменилось. Лишь Варьку чаще стали видеть пьяной, да Степка начал пререкаться с княжнами.

Но вскоре пришла беда.

Как-то утром княгиня Мария Евгеньевна спустилась на первый этаж отдать распоряжения поварихе. Вдруг она услышала мужской смех и женское хихиканье. Из комнаты Варьки, подкручивая щегольские рыжие усы, вышел матрос и пошел по коридору. Он был увешан оружием. Черный бушлат опоясывали крест-накрест пулеметные ленты. Сама Варька, босая, в одной ночной рубашке, стояла в дверях и махала ему вслед рукой. Увидев Ясногорскую, она поспешно отступила назад и захлопнула дверь. Матрос поравнялся с княгиней. От него несло перегаром. Он дотронулся до бескозырки и произнес с ухмылкой:

– Мое почтение.

Швейцар, благообразный седой старик в богатой ливрее, угодливо распахнул перед ним входную дверь.

– Покедова, – сказал ему матрос и ушел.

Княгиня устремила на швейцара грозный взгляд.

– Тимофей, как в доме оказался посторонний?

– Моя вина, ваше сиятельство, – торопливо заговорил старик. – В час ночи Варька стучит, просит впустить. Я открываю, а Варька с матросом этим. Обои выпимши. С ним хочет войти. Он, дескать, утром уйдет, никто не узнает. Я, конечно, матроса не пускаю. Не положено, говорю. А он: теперь-де балтийские матросы решают, что положено, а что не положено. Оттолкнул меня и вошел. Я хотел звать на помощь. А он пистолет в сердце мне тычет. Молчи, мол, буржуйский прихвостень. Иначе, дескать, застрелит как врага революции. Я и пропустил. Что мне еще оставалось делать, ваше сиятельство?

Он покаянно развел руками.

Мария Евгеньевна решительными шагами направилась к двери Варьки. Приказала:

– Варвара, выходи! – Показалась смущенная Варька, уже одетая. – Ты же прекрасно знаешь, – продолжала Ясногорская властным и резким тоном, – что приводить кого-то в дом без разрешения строго запрещено. А ночью – тем более! Почему же ты ослушалась?

Девушка глядела в пол и молчала.

– Отвечай! – гневно воскликнула княгиня.

Варька вдруг вскинула на нее злые глаза.

– Ваша власть вся вышла! Простые люди теперь хозяева́.

Княгиня опешила, изумленно подняла брови. Но только на миг.

– Вон! – Она указала на входную дверь. – Не смей больше появляться в этом доме!

Ясногорская отправилась на кухню. Глядя вслед удаляющейся величественной фигуре, Варька пробурчала:

– Ну, это мы еще посмотрим.

Княгиня не расслышала.

На кухне она велела поварихе приготовить ростбиф и испечь блинов. И добавила:

– А дочь твою я прогнала.

Матрена открыла рот.

– Господи боже мой! За что, ваше сиятельство?

– За неподобающее поведение.

– Ваше сиятельство, она исправится! Я из нее дурь выбью! Христом богом молю, отмените ваше решение! Помилосердствуйте!

– Нет! – Княгиня все еще гневалась.

По щекам поварихи потекли скупые слезы. Странно было их видеть на этом грубом лице.

– Куда ж она пойдет, ваше сиятельство? – причитала Матрена. – Некуда ей идти. А сейчас такое в городе творится! Пропадет же она на улице. По рукам пойдет. Ваше сиятельство!

– Довольно об этом. Своих решений я не меняю. – С этими словами Мария Евгеньевна вышла из кухни.

Варька собрала вещи и ушла.

– Вчера фон Ауэ уехали в свое псковское имение, – сказала за ужином княгиня.

– Особняк у них отобрали. Теперь там какое-то большевистское учреждение.

Старый князь помрачнел.

– Отобрали? Следовательно, грабеж теперь узаконен?

– Они называют это экспроприацией экспроприаторов, – с усмешкой сказала княгиня.

Старый князь посмотрел на Марину.

– Разве к этому стремились русские революционеры?

– Большевики авантюристы, а не революционеры, – ответила та, не замечая, что слово в слово повторяет Зубова.

Внезапно раздался громоподобный стук в парадную дверь. Появился перепуганный швейцар.

– Пьяные матросы ломятся. Требуют открыть. Грозят дверь разнести.

Старый князь встал и вышел из столовой. Княгиня, княжны и швейцар последовали за ним. Стук не прекращался. Они подошли к парадной двери. Фекла с дочкой и повариха с сыном тоже были здесь.

– Открыть революционным матросам! – доносилось с улицы. – Все равно ведь войдем! Балтийцев никто не остановит. Войдем и именем советской власти расстреляем за неповиновение!

Матросы два раза выстрелили в дверь. Доброхоткины вскрикнули.

– Открой, Тимофей, – сказал князь.

– Открываю, не стреляйте! – крикнул дребезжащим голосом швейцар и открыл дверь.

В дом ворвались десятка два разгоряченных и пьяных матросов в главе с рыжеусым. Рядом с ним была Варька. Матросы были в черных бушлатах и черных брюках клеш.

– Почему так долго не отворяли? – грозно спросил рыжий. – Расстрела захотели? – Видимо, он был у них за командира.

– Вся семейка здесь, – сказала Варька.

Какой-то матрос присвистнул.

– Вот так красотки!

– Отродясь таких не видал! – добавил другой, с огромным красным бантом на груди, и плотоядно заулыбался.

Рыжий поднял руку, как бы призывая к тишине и вниманию, и сурово произнес:

– Объявляю волю революционной власти. Особняк изымается на пользу народу. По-научному сказать, экспортыация экспорт… Грабь награбленное, то есть! Комнаты, где слуги живут – бывшие слуги, то есть, – теперь их полная собственность. А вы, господа, прямо сейчас, в чем есть, прямо с этого места – на улицу!

Фекла ахнула.

– Слыхала, барыня? – сказала злорадно Варька. – Выметайся! Живо!

Княгиня покраснела.

– Девки-то пусть остаются, – возразил матрос с бантом. – Уж для них-то места не пожалеем. – Он захохотал.

Старый князь шагнул вперед, хотел что-то сказать, но замолк на полуслове. Его правая щека дергалась.

– Мы должны взять документы и деньги, – надменно проговорила Мария Евгеньевна, глядя куда-то поверх головы рыжего.

– А вот уж нет! – еще более суровым тоном ответил рыжий. – Все ваши деньги и драгоценности теперь народные.

– Доку́менты-то пусть возьмут, – вступила неожиданно в разговор Фекла. – Куда ж они без доку́ментов. В такое наше время. Вам-то от них какой прок, от бумаг? И пускай заберут теплую одежу. Как же сейчас без пальтов?

Рыжий нахмурился.

– Знаю я, какая у них теплая одежа. Шубы на меху. Нет уж. Теперь в шубах простой народ будет ходить.

– Негодяи! – вдруг выкрикнул князь. – Вон!

Он двинулся было в сторону рыжего, однако закачался, затрясся и рухнул на пол.

Ясногорские и Марфа бросились к старому князю. Он был без сознания.

– Доку́менты, ладно, могут взять, – произнес рыжий, глядя на распростертого у его ног старика. – То есть, под присмотром.

Фекла с непривычным для нее решительным видом подошла к рыжему матросу.

– Значит, моя комната теперь совсем моя?

– Ну.

– Значит, я могу пустить в нее кого захочу? Так?

– Ну, положим, – нетерпеливо ответил рыжеусый. – Ты к чему клонишь, мамаша?

– Тогда хозяева́ пускай у меня останутся, – твердо произнесла Фекла.

– Дело говорит, – заметил матрос с бантом.

– Какие же они теперь тебе хозяева́, мамаша? – с неудовольствием проговорил рыжий. – Ладно, то есть, это твое право.

Среди матросов раздалось несколько одобрительных возгласов.

– Нечего им тут делать, – сказала рыжему Варька. – Пусть уходят. Небось…

– Здесь я командую, – оборвал ее рыжий. Она притихла.

Матросы отнесли старого князя в комнату Феклы. Ясногорские вошли следом за ними. Матросы немного полюбовались, ухмыляясь, на Марину и Настю, и вышли. Княгиня посмотрела на Феклу теплым взглядом.

– Очень тебе признательна!

В сопровождении рыжего она поднялась на второй этаж и забрала все документы. Он бдительно следил, чтобы княгиня не прихватила ничего лишнего. Взяла она также нашатырный спирт – привести князя в чувство.

Нашатырь помог: старый Ясногорский пришел в себя. Но передвигался и говорил он с трудом. Очевидно, случился микроинсульт.

Фекла переселилась в соседнюю комнату, к дочке, а свою предоставила Ясногорским. Комната была маленькой. Кровать, стол, два стула и шкафчик составляли всю мебель.

Имение Ясногорских было разграблено, но не сожжено. Они решили перебраться туда. Однако надо было дождаться выздоровления князя.

Ясногорским строго-настрого запретили подниматься на второй этаж. Фекле с Марфушей – тоже. Очевидно, как их пособницам.

Тщательно обыскав комнаты второго этажа, забрав себе все деньги и драгоценности, матросы стали пьянствовать в столовой. Ясногорские и Доброхоткины заперлись. По всему особняку разносился хохот, нестройное пение. Чаще всего пели «Яблочко».

На ночь княгиня и княжны улеглись на полу. На кровати лежал князь.

В полночь в дверь громко постучали.

– Барышни, приглашаем к застолью! Украсьте наше общество! – послышались пьяные возбужденные голоса.

Не получив отклика, матросы застучали сильнее. Голоса их становились громче. И злее.

– Красными балтийскими матросами гнушаетесь? Отпирай, буржуи!

В дверь колотили уже изо всей силы. Хорошо, что она была толстой, крепкой. Все в особняке было сделано на совесть, на века.

Мария Евгеньевна сидела на полу, прижимая к себе девочку, Марина и Настя – на стульях. Напряженно смотрели на дверь. Старый князь лежал на койке, устремив мрачный взгляд в потолок. Все молчали.

В дверь стали бить ногами.

Закончилось все внезапно.

Хлопнула парадная дверь, и послышался женский смех и визг. В особняк привели проституток.

Матросы оставили Ясногорских в покое.

2

Мирославлев взволнованно шагал взад и вперед по блиндажу.

– Из-за острова на стрежень… – пьяными голосами, недружно, пели где-то недалеко солдаты.

Вошел Олег Ясногорский. Вид у него был довольный. Владимир остановился.

– Таня согласилась, – сказал Олег. – Кое-как уговорил. Не хотела оставлять больных. Говорит, брюшной тиф, дизентерия, а медицинского персонала не хватает. – Он улыбнулся.

– Согласилась, только когда я сказал, что и ты с нами пойдешь. Итак, уходим втроем. Прямо сейчас. Нельзя терять ни минуты. Полк смерти могут перебросить в другое место в любой момент. Это большая удача, что он недалеко расположился. Больше такого случая наверняка не представится.

– Я не пойду, – сказал Мирославлев.

Ясногорский посмотрел на него с удивлением.

– Как не пойдешь?

– Я поеду в Петроград. Только что был в штабе. Говорят, в столице безобразия творятся. Пьяные матросы и солдаты врываются в богатые дома, грабят, убивают… Я должен быть рядом с Настей.

– И что ты сделаешь один? Сражаясь с большевиками в частях смерти, ты Настю лучше защитишь. Теперь бороться с большевиками – да и с немцами тоже – можно только в составе ударных частей.

– Должен признаться: после того, как меня едва не расстреляли, не раз приходила мысль все бросить и добраться до Петрограда. Вспомни, сколько офицеров дезертировало, боясь солдатских самосудов. И многие, несомненно, спасли этим свою жизнь. Но я всегда отвергал такую мысль. Не мог я оставить полк в военное время. Долг не позволял. Настя первая бы меня осудила. Но теперь-то армии нет, фронта нет.

В подтверждение своих слов он направил руку в сторону, откуда неслось пьяное пение.

– Пока существуют ударные части, есть и армия, есть и фронт. И долг каждого русского офицера – вступить в одну из них, – отчеканил Ясногорский.

– Сейчас я должен быть с Настей, – упрямо повторил Владимир.

– Поступай, как считаешь нужным, – холодно произнес Олег и стал собираться в путь.

Это была их первая размолвка.

3

Утром в особняке было тихо. Матросы отсыпались на втором этаже.

Слуги обычно ели в небольшой комнате по соседству с кухней. Фекла привела туда на завтрак и Ясногорских. Лишь старый князь остался лежать. Ночью ему стало хуже.

Увидев их, повариха сдвинула брови.

– Зачем ты их позвала? – обратилась она к Фекле. – Им никакой еды не полагается.

– Она повернулась к Марии Евгеньевне и княжнам. – Пошли отседова! Привыкли жрать задарма!

Ясногорские, все до одной, покраснели. Они ушли.

– Матрена, больному-то, князю старому, дай что-нибудь поесть! Ему сейчас надо сил набираться. Побойся бога!

– Ничего они не получат. Варя так распорядилась. Она теперь тут главная по хозяйству. Да я и сама не дам. Пущай с голода подыхают!.. Ну, садитесь уже есть!

Доброхоткины молча сели за стол.

Вдруг возвратилась Полина. Глядя на повариху сверкающими глазами, она выпалила:

– Вы недостойная женщина! Жалко, что мама вас не уволила.

И вышла.

У Матрены даже рот открылся.

– Ишь ты! Малявка сопливая, а туда же, гонор свой княжеский показывает! Ничего, народная власть ее от гонора отучит… Недостойная женщина! Ишь ты!

В столовую спустились рыжеусый с Варькой. Она щеголяла в одном из самых дорогих платьев Марины. Ее украшали фамильные драгоценности Ясногорских. Рыжий матрос то и дело вынимал из кармана старинные золотые часы, сделанные известным немецким мастером для деда старого князя. Смотрел несколько секунд с важным видом на циферблат и снова засовывал часы в карман.

Вернувшись к себе, Фекла и Марфа дали Ясногорским денег.

– На неделю должно хватить, – прикинула Фекла. – Если шибко не тратить.

Княгиня горячо поблагодарила. И добавила:

– Вы с Марфушей помогаете мне сохранить веру в русский народ.

– Долг платежом красен, – ответила Доброхоткина. – Ваша семья всегда к нам с добром относилась. Мы это помним, такое грех забывать.

Настя пошла в магазин.

Полине трижды в это утро загораживал дорогу Степка. И начинал зло дразнить ее. Девочка ни разу не снизошла до перепалки с ним, молча, с горделивым видом, его обходила. Но придя в комнату, не могла сдержать слез от обиды. Полина старалась не попадаться Степке на глаза. Она его возненавидела.

В банке у Ясногорских были счета на огромную сумму. Официально личные банковские счета не были аннулированы, но представлялось немыслимым, чтобы новая власть позволила эти деньги беспрепятственно получить. Однако попытку надо было сделать. В банк, где Ясногорские хранили деньги, пошла Марина. По пути она наткнулась на солдат с красными повязками на рукавах, громивших винный магазин. Марина поспешила перейти на другую сторону улицы. После этой ночи в ней поселился страх.

Банк оказался закрытым. Бастовали служащие, как ей объяснили. Возвращаться она решила другой дорогой. И тут Марина подумала о Зубове.

Зубов был эсер, а часть эсеров, насколько Марина знала, поддержала большевиков. Возможно, он может помочь. Она поехала к нему.

Марина пыталась представить их встречу. Если Зубов не последний человек в новой власти, то он, конечно, что-то сделает. Пресечет это матросское самоуправство. А если он враг этой власти, если сам подвергается гонениям? Она размечталась. Вдруг Зубов скажет, что революция для него закончилась, что большевики ее задушили, что теперь он может подумать и о создании семьи. И сделает ей предложение! Как она этого хотела!

С сильно бьющимся сердцем княжна подошла к знакомой двери. Только она была уже не обшарпана, а недавно покрашена. И услышала взволнованный голос Зубова.

– Большевистский переворот – это циничная авантюра. Меньшинство узурпировало власть.

– Однако переворот прошел почти бескровно, – раздался в ответ картавый женский голос, самоуверенный и слегка ироничный. – О чем это говорит?

Послышались шаги. Очевидно, Зубов по своему обыкновению шагал взад и вперед по комнате.

– Да, в Петрограде многие рабочие и солдаты за большевиков. Но во всей стране – крестьянской стране, надо это помнить – их сторонников явное меньшинство. Поэтому этот переворот преступен! И поддержав его, вы, левые эсеры, стали соучастниками преступления!

Прозвучал женский смех, короткий и сдержанный.

– Не слишком ли суровые обвинения из уст эсера, пусть и правого? Когда же ты, наконец, изживешь в себе этот юношеский максимализм, Миша? Давно сказано: «Политика – это искусство компромисса». Программа большевиков во многом совпадает с эсеровской. Они тоже, например, за Учредительное собрание.

Марина вдруг спохватилась. Получалось, что она подслушивала. Она постучала. Дверь открыл Зубов. По лицу его промелькнуло неудовольствие. Как тогда, у Таврического дворца. Он впустил ее. С дивана поднялась молодая женщина в очках. Лицо у нее было восточного типа, довольно привлекательное. Комната выглядела ухоженнее и уютнее, чем раньше. И диван появился.

– Моя бывшая ученица Ясногорская. Моя жена Эсфирь, – представил их Зубов.

У Марины потемнело в глазах. Она чувствовала, что близка к обмороку.

– По какому делу вы теперь пришли? – тут же добавил Зубов, сделав ударение на слове «теперь». Словно хотел дать понять супруге, что визиты этой девушки исключительно деловые.

– Это… Это пустяки… – не сразу находя слова, ответила Марина. – Прошу прощения, что побеспокоила вас… Прощайте!

И неуверенными шагами направилась к двери. Никто ее не удерживал.

Марина медленно спустилась по лестнице, медленно пошла по улице. Миновала полквартала и только сейчас вспомнила, зачем приходила к Зубову. Она шла к нему ради сестер, матери, деда. Ради себя она бы не пошла. И что она сделала для них? Ничего. Даже не попыталась. Вероятно, Эсфирь могла как-то помочь. Если она левая эсерка. Марина остановилась. Но уже через мгновение продолжила путь. Не могла она о чем-то их просить, особенно Эсфирь! Это было выше ее сил.

«Вероятно, все обо мне беспокоятся», – подумала она, подходя к особняку. Она отсутствовала часа два. Ее впустил увешанный оружием матрос. Он охранял теперь входную дверь вместо швейцара. Тимофей отсиживался в своей комнате. Он был сбит с толку происходящим и не хотел ни с кем не общаться.

Матрос с усмешкой проговорил:

– Теперь-то уж не схоронитесь, взаперти не отсидитесь.

«Что он хотел сказать?» – думала княжна, идя по коридору. И столкнулась с Феклой.

– Час от часу не легче, – сказала та и вздохнула. – Матросы у Марии Евгеньевны ключи от комнаты отобрали. Дескать, ради большевистской бдительности. Буржуи-де должны быть всегда на виду. Ох ты, господи!

Решено было, что Марина и Настя поедут в имение одни, сейчас же.

– Это опасно, но оставаться вам здесь еще опаснее, – говорила княгиня.

Сборов в дорогу не было, нечего было собирать. У Феклы и Марфуши нашлась для княжон теплая одежда, правда, старая и потрепанная.

– Это даже к лучшему, – сказала княгиня. – В такой одежде вы меньше внимания к себе привлечете.

В коридоре послышался голос Варьки. Мария Евгеньевна вышла из комнаты, подошла к девушке своей величественной поступью и, глядя на свое любимое изумрудное ожерелье на Варькиной шее, высокомерно сказала:

– Я должна подняться на второй этаж и взять для нас смену нижнего белья.

Варька злобно фыркнула.

– Обойдешься!

Кровь прилила к лицу княгини. Она повернулась и медленно пошла назад.

– В обносках у меня будешь с дочками своими ходить! – крикнула Варька ей вслед.

4

Имение находилось недалеко от Малой Вишеры, станции на железной дороге Петроград – Москва. Княжнам повезло: пассажиры в их вагоне вели себя прилично. Правда, иногда по коридору шумно проходили пьяные дезертиры из других вагонов. Тогда Марина и Настя отворачивались к окну, чтобы не заметили их красоту.