Идеал недостижим. Роман

– Какие теперь планы? – спросила девушка, когда они спускались к Волге.

– Продолжу образование. Думаю учиться на вечернем рабочем факультете. При Саратовском пединституте. А днем работать.

– На рабфак ведь принимают только с рабочим стажем.

– Не обязательно с рабочим, с комсомольским тоже принимают.

– А где работать будешь?

– Пока не знаю.

– А я еще ничего не решила.

Они разделись, бросились в воду. Долго плавали в реке. Со смехом обдавали друг друга брызгами. Клава оказалась отличной пловчихой. Наконец, выбрались на берег. Сели сушиться.

– Ты меня хоть иногда вспоминал? – спросила Клава, глядя на плывущий по Волге пароход.

– Вспоминал.

– А я постоянно о тебе думала!

Наступило молчание. Клава провожала глазами пароход. Вдруг она резко повернулась к Вадиму. Их колени соприкоснулись. Выпалила:

– Вадя, я тебя люблю!

И снова – молчание. Клава взволнованно глядела на него. А он не знал, что сказать. Как Вадим не старался, он не находил в душе даже намека на любовь. Наверное, невозможно полюбить того, кого однажды разлюбил. Он только ее жалел. Это была мучительная минута для обоих. Вадим понимал, что молчать нельзя, но никак не мог найти подходящих слов. Сказать прямо, что он ее не любит, Вадим был не в силах.

Внезапно Клава вскочила. Натянула платье на мокрое еще белье. Стала быстро подниматься по тропинке. Вадим оделся, догнал ее. Когда они поднялись по склону, Клава остановилась, обернулась. Вадим стал рядом.

– Я же тебе нравилась, – как будто с упреком произнесла она. – Я видела. Ведь нравилась?

– Да.

– И что? – Она горько усмехнулась. – Разонравилась?

Вадим молчал.

– Говори прямо!

Его просто принуждали сказать правду.

– Когда я увидал, как ты Ирине Аркадьевне на Степанову жаловалась, у меня все

прошло. В один миг.

Клава возвела глаза к небу.

– Ну дурак!.. А как я должна была поступить? Обязательно надо в таких случаях сигнализировать! – Она говорила горячо и убежденно – Манька же контрреволюционную пропаганду вела! Она ведь из деревни. А там до сих пор мелкобуржуазная психология. Бороться с этим надо! Искоренять беспощадно. – Клава замолчала. Она смотрела на него, ожидая ответа. И он молчал. Неожиданно на глаза ее навернулись слезы. – Прощай! – поспешно произнесла она дрогнувшим голосом. И ушла с опущенной головой.

5

В Саратове Вадим поселился у тети Нади, папиной сестры. В этом городе Вадим родился. В Саратове как раз устанавливалась советская власть. Когда мама несла его домой из роддома, в городе слышалась стрельба. На крышах она видела людей в форме. Они в кого-то стреляли. Как она боялась, что шальная пуля попадет в сына!

В Саратове Вадим прожил первые семь лет своей жизни. Врезалась в память одна картина. В центре на тротуаре полулежит молодая женщина. Вся ее одежда состоит из перекинутой через плечо ленты с надписью «Долой стыд!»

В середине двадцатых годов в Саратове, Харькове и, главным образом, Москве действовало общество «Долой стыд!» Его участники считали наготу символом равенства. Они появлялись на улицах совершенно обнаженными. Когда Бухарин и нарком здравоохранения Семашко выступили с критикой этого общества, милиция стала подобные акции пресекать.

В двадцать пятом семья перебралась в Вольск.

Во вторую неделю занятий на рабфаке преподаватель объявил, что в группу поступила новенькая. Это была Клава! Вадим подозревал, что она сделала это ради него. Между ними установились отношения старых добрых знакомых. Что-то их все-таки объединяло. Школьные воспоминания. Вера в Сталина, в советскую власть, в счастливое будущее.

Днем Вадим работал скульптором-реставратором в скульптурной мастерской. Располагалась она в подвальном помещении. Он зачищал, то есть шлифовал, скульптуры. В основном, бюсты вождей. Вел для себя учет выполненной работы, записывал в записную книжку: «Зачищено два Сталина», «Зачищен один Ленин», «Зачищено пол-Сталина». Во время работы он громко, на всю мастерскую, пел. Остальным пение не мешало. Наоборот, они просили продолжать, когда он замолкал. Из его замечаний и оценок скульпторы сделали вывод, что у него идеальный художественный вкус. У Вадима появилась новая мечта – стать художником.

В декабре в Ленинграде убили Кирова. Его застрелил коммунист Николаев. В организации убийства обвинили бывших оппозиционеров Зиновьева и Каменева. Газеты писали о раскрытии в Ленинграде троцкистско-зиновьевского центра. Была развернута шумная кампания по поиску врагов.

На комсомольском собрании Клава произнесла воинственную речь. Состояла она,

в основном, из газетных лозунгов. «Комсомолец должен быть бдителен, – говорила она.

– Враг скрывается под разными личинами. Надо его разоблачать и беспощадно уничтожать!» Глаза ее сверкали, лицо раскраснелось. Она была очень хороша во время этого выступления. Клава нравилась многим студентам. Теперь число ее поклонников увеличилось. Но она всякие ухаживания отвергала. Клава продолжала любить Вадима.

Главный удар репрессий пришелся на «социально-чуждые элементы». Из Ленинграда были высланы все дворяне. В мастерской стали работать несколько ленинградских скульпторов, в том числе один барон. Отец писал, что на кожзавод устроились два молодых инженера – братья Зайцевы, милые, интеллигентные люди. Их тоже выслали из Ленинграда. Тысячи ленинградских «бывших» были арестованы.

Вадим недоумевал: если Кирова убили оппозиционеры, то причем здесь дворяне? Но своими сомнениями он ни с кем не делился.

Как-то Клава попросила Вадима передвинуть шкаф в ее квартире.

– Мы вдвоем с сестрой живем. У ней здоровья нет, а одна я не смогу.

– Хорошо.

Ему совсем не хотелось идти к Клаве, но неудобно было отказаться.

Клава жила в центре, на проспекте Кирова, в старинном многоэтажном доме в немецком стиле. Многие дома в Саратове были построены немцами. Когда-то проспект назывался Немецкой улицей.

Квартира была трехкомнатная, с дорогой дореволюционной мебелью.

Вадим без особого труда переставил шкаф. Он был нетяжелый, передвинуть его надо было на метр. Клава угостила Вадима чаем.

– Мы с Машей двоюродные сестры, – говорила девушка, отхлебывая из фарфоровой чашки. – Представь: она старше меня на пятнадцать лет! – Клава нервно засмеялась.

Он избегал смотреть на нее. Больше поглядывал на фотографию военного на стене.

– Это мой дядя, – объяснила Клава. – Машин отец. Старший политрук. В Ленинграде служит.

Вадим поблагодарил за чай. Собрался уходить. Клава упрямо тряхнула каштановыми локонами.

– Куда ты торопишься, Вадя? Мне одной скучно будет. Маша с работы не скоро придет. Посидим еще немного, поговорим. Я тебе сейчас интересную фотографию покажу.

Она усадила его на диван. Достала из шкафа альбом, плюхнулась рядом.

– Вот смотри, – Клава показала на пожелтевшую нечеткую фотографию нескольких военных. – Вот это дядя. Узнаешь? А рядом Примаков!

– Герой Гражданкой войны?

– Ну да. Он сейчас заместитель командующего Ленинградским военным округом. Дядя под его началом в Гражданскую воевал, с Деникиным, с поляками. Фотография того времени. У них и теперь отличные отношения. Дядя в доме у него бывал, жену его видел. А знаешь, кто у Примакова жена? Только представь: Лиля Брик! Любовь Маяковского.

– Да, интересно… Но она должна быть старше его.

– На семь лет старше.

Наступило молчание. Клава взволнованно и внимательно глядела на Вадима. Как будто чего-то ждала от него.

– А моего отца избрали в Вольский горсовет, – сказал Вадим, чтобы прервать молчание.

– Вот как! Поздравляю! Я знаю: на кожзаводе рабочие его уважают.

Клава вдруг встала, положила альбом на место. Снова села. Откинулась на спинку дивана. Широко расставила ноги. Смотрела на Вадима вполоборота. «Ну, смелее! – говорили ее глаза. – Я вся твоя!»

Вадим поднялся. Начал прощаться. Клава сникла. Даже не проводила его до входной двери.

Не любил он ее. Душу ее не любил.

И не желал он растрачивать чувства на случайные связи. С отрочества он мечтал о высокой, идеальной любви. Берег себя для нее.

Клава была девушкой целеустремленной, настойчивой, и Вадиму иногда приходила мысль, что она не отстает от него не столько из-за любви, сколько из-за намерения выполнить поставленную цель – завоевать его.

6

Когда началась гражданская война в Испании, Вадим горячо сочувствовал республиканцам. Жадно ловил сообщения о ходе боевых действий. В мечтах Вадим сам там сражался, совершал подвиги, добивался славы. Однажды он пришел в военкомат и попросил, чтобы его отправили добровольцем в Испанию воевать с фашистами.

Военный, пряча в пышных усах улыбку, задал несколько вопросов. Сказал:

– Похвальное желание. Вы сознательный комсомолец, товарищ. Но пока продолжайте учиться. Когда будет нужно, мы вас сами призовем.

Наркомом внутренних дел вместо Ягоды стал Ежов. Вадим почувствовал к нему антипатию, как только увидел его фотографию.

В начале 1937 года состоялся процесс так называемого Параллельного антисоветского троцкистского центра. Видные большевики Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков сознались в шпионаже, организации диверсий на промышленных предприятиях, подготовке террористических актов против руководителей партии и правительства. Это поражало, не укладывалось в сознании.

Вскоре в Вольске был арестован и объявлен врагом народа отец Клавы. На комсомольском собрании она твердо и решительно заявила, что осуждает его контрреволюционную деятельность и отрекается от него. Одни ее поступок громко одобряли, другие молчаливо осуждали. Одно было ясно: без этого отречения Клава не смогла бы продолжить образование.

Летом состоялся суд над знаменитыми советскими военачальниками о главе с маршалом Тухачевским. Среди подсудимых был и Примаков. Их обвиняли в попытке государственного переворота. Все признали свою вину. По всей стране искали врагов. Репрессий в таком масштабе еще не было. И опять больше всех преследованиям подвергались «бывшие». Отец писал, что на кожзаводе арестовали братьев-инженеров. Директора, как ни странно, не тронули. Были арестованы Нина Александровна и Ирина Аркадьевна. Графиня писала бабушке, что ждет ареста с минуты на минуту. В пединституте арестовали двух старых профессоров.

Когда рабфаки были упразднены, Вадим и Клава продолжили учебу на подготовительных курсах при институте, снова в одной группе. Из мастерской он уволился.

В их группе оказалась редкая красавица, Марина Тржебинская, блондинка с большими голубыми глазами. У нее были идеальные, точеные черты лица, идеальная фигура. Горделивая осанка. В первый же день она влюбилась в Вадима. Он оставался к ней равнодушен. Холодной была ее красота. Он мог полюбить только натуру горячую и живую. И ему нравились девушки темноглазые и темноволосые, особенно восточного типа. Для него идеалом красоты была «Незнакомка» Крамского.

Клава Марину сразу невзлюбила. В разговорах с Вадимом называла ее скрытой контрой.

Газеты призывали к беспощадной борьбе с врагами советского строя, культивировали ненависть к ним. Однако главный тон статей оставался приподнятым, пафосным. Писали о мудром руководстве любимого вождя, об успехах индустриализации, о победах во всех областях народного хозяйства, о светлом, счастливом будущем. Эта было так созвучно жизнерадостному, оптимистичному характеру Вадиму. Он верил, что все сталинские планы сбудутся. Как верил, что сбудутся все его собственные мечты. Вадим радовался жизни. О репрессиях он старался не думать.

Но жизнь напоминала о них. В октябре арестовали Тржебинскую. Ее арест долго обсуждали. Вполголоса, в узком кругу. Гадали: за что? Политикой Марина совершенно не интересовалась. Одни полагали, что на Марину донесли из ревности. Скорее всего, какая-нибудь поклонница Вадима или Ивана Иванова. В них многие были влюблены. Решила устранить опасную соперницу. Другие считали, что редкую красоту Тржебинской заметил кто-то из начальников НКВД, стал ее добиваться, а она его ухаживания или, может, наглые домогательства отвергла. И он отомстил. Была и третья версия. Марина говорила, что она из семьи служащих. Но, может, она скрывала дворянское происхождение. Сара Шафранская, девушка начитанная, утверждала, что Тржебинские принадлежали к польской шляхте. Вадим в эти разговоры не вступал. Он не сомневался, что Марину забрали по доносу Клавы.

Теперь Вадим чувствовал к ней лишь неприязнь и презрение. Он старался это не показывать, но Клава все поняла. Иногда он ловил на себе ее взгляд, тяжелый и тоскливый. Она тут же отводила глаза. Они почти не разговаривали.

А вскоре арестовали и Клаву. Этого никто не ожидал. Она была самой активной и убежденной комсомолкой. Никто так не славословил Сталина, никто так не одобрял репрессии, как она. Решили, что Клаву арестовали как дочь врага народа. И добавляли: «И отречение не помогло!»

Через неделю был арестован Иванов, весельчак и заводила с открытым русским симпатичным лицом и синими лучистыми глазами. Он настойчиво ухаживал за Клавой, пускал в ход все свое обаяние, но безуспешно.

Прежняя веселая непринужденность сменилась в группе гнетущей атмосферой всеобщей подозрительности.

Когда на следующий день после его ареста Вадим шел с занятий домой, сзади послышались торопливые шаги. Его догнал Отто Беккер, немец из Энгельса, столицы Республики Немцев Поволжья. Этот город расположен на противоположном берегу Волги, прямо против Саратова. Отто учился в их группе.

– Вадим, поговорить надо. – Его длинное лицо выражало озабоченность.

– Свернем в Липки.

Липками назывался любимый всеми саратовцами парк. Деревья стояли в пестром осеннем наряде. Людей в парке было мало. Они присели на скамью.

– Все думаю: почему Ивана забрали, – негромко заговорил Отто, устремив выпуклые серые глаза на кучку опавших листьев. У него с Вадимом сложились хорошие, доверительные отношения. Они не сомневались в порядочности друг друга. – И только одну причину нахожу. Недавно Ваня анекдот про Сталина рассказал. Он парень бесшабашный, ты знаешь. Думаю, за анекдот его взяли.

– За анекдот? – усомнился Вадим.

– Да. Не удивляйся… Нас пятеро было. Мы на той вон скамейке сидели. Ваня, я, Сара, Клава Сердюк и Даша Авдеева. – Авдеева была девушкой невзрачной, недалекой и очень молчаливой. – Слышать нас никто не мог. Кто тогда донес? Что Сара донесла – не верю. Мы с ней месяц дружим, я ее хорошо узнал. Она целиком в мире поэзии живет. Сердюк? Да, она Ивана за анекдот поругала. Но она же знает, что он ее любит, что на все для нее готов. И она в общем-то неплохая девушка. Авдеева? Так она в Ваню влюблена. А может, именно из-за этого, из-за ревности? Он все внимание – Клаве, а ее не замечал…

– Когда это произошло?

– За два дня до ареста Сердюк… Может, ее за это и взяли? За то, что про анекдот не сообщила…

– Разве за это могут арестовать?

– Могут, Вадим, могут. Я слышал про такие случаи… По какой-то причине сначала ее забрали, а потом уже Ивана… Но тогда и нас, остальных троих, арестуют! А если кого-то не арестуют, тот, значит, и донес. Логично? – Отто горько усмехнулся.

Через несколько дней Клава снова пришла на лекции. Она сильно изменилась. Была подавленной, молчаливой. От ее задора и энтузиазма ничего не осталось. На все расспросы она отвечала одной фразой: «Ошибка произошла».

Прошло два месяца.

Отто, Сару и Дашу не тронули.

Одним вьюжным декабрьским днем Вадим вышел из института в задумчивости. Он думал о Клаве. В последнее время что-то ее тревожило и угнетало. Она осунулась, подурнела. Училась кое-как. А сегодня на занятиях выглядела просто напуганной!

Ветер швырял Вадиму снег в лицо. Опустив голову, прошел он несколько метров.

И наткнулся на Клаву! Она его ждала.

– Едва тебя не проглядела, в такую метель, – попыталась она заговорить в их прежнем шутливом приятельском тоне. Чуть улыбнулась.

– Да, настоящая пурга, – сдержано ответил Вадим.

Почувствовав, что он не откликается на этот тон, Клава стала серьезной.

– Вадим, очень важный разговор есть. Не для чужих ушей. Пойдем ко мне. Очень тебя прошу. – Клава прятала лицо от снега за поднятым воротником пальто. – Деловой разговор, – добавила она, сделав ударение на слове «деловой», как бы заверяя, что не собирается его соблазнять.

– Хорошо.

Почти всю дорогу они молчали. Впрочем, это было естественно в такую погоду. На лестничной площадке долго стряхивали с себя снег. Тоже молча. Войдя в квартиру, Вадим заметил, что фотографии дяди на стене нет.

Они сели на диван.

– Вадим, я жду ареста, – как-то обреченно сказала вдруг Клава. – Ночью Машу забрали. Всю нашу родню арестовывают. Самого дядю еще летом взяли. Как соратника Примакова. И меня из-за дяди в октябре арестовали. Не из-за отца. Про него почти не спрашивали… Вадим, может, мы видимся в последний раз. Я хочу, чтобы ты знал: я ни в чем не виновата. Я всегда нашей партии и товарищу Сталину преданная была. Если меня заберут, ты так и всем в группе скажи. Скажешь?

– Скажу обязательно.

– И еще… Ты, наверно, думаешь, что это я на Тржебинскую донесла? Нет, Вадим! Она ничего антисоветского не говорила никогда. Я ее не любила, но я не могу оговорить человека. Оговаривать – это не по-комсомольски. И вообще не по-людски. Меня бы совесть замучила… Ты мне веришь?

– Верю. – Он действительно ей поверил. – Клава, а об Иванове ты донесла, об анекдоте о Сталине?

Она застыла с открытым ртом. Лицо стало растерянным и жалким.

– Вадя, меня заставили! – торопливо заговорила она. – Это страшные люди… Я сама ни за что бы про анекдот не сообщила. Хотя такие анекдоты осуждаю. Но не считаю это за преступление. Их рассказывают по глупости. Услышала бы антисоветскую агитацию – тогда да, сообщила бы.… Меня сначала только про дядю расспрашивали, а потом стали еще требовать, чтобы я рассказала о контрреволюционных высказываниях студентов. Я сказала, что таких высказываний не слышала. А я на самом деле не слышала. Будешь молчать, говорят, – не выпустим, если скажешь – освободим. Пришлось про тот анекдот сказать. Они меня же стали обвинять: почему сразу не донесла? Статья, мол, есть за недоносительство. Принуждали назвать тех, кто анекдот слышал. Я сказала, что Иван мне только его рассказал. Стояла на своем до последнего. И они меня все же отпустили… – Она немного помолчала и продолжила с обидой и болью: – Вадим, в наши органы враги пробрались! Не могут советские следователи так себя вести. Меня каждую ночь допрашивали. Стоять по стойке «смирно» заставляли. Часами так стояла… Кричали, обзывали по-всякому… – Ее голос на миг пресекся, длинные ресницы задрожали.

– Выпороть грозили… По щекам били… – Клава вдруг разрыдалась. Припала к его плечу.

Вадим утешал ее, как ребенка. Говорил успокаивающие слова. Едва касаясь, гладил по спине.

Он возненавидел следователей, которые допрашивали Клаву, возненавидел Ежова. Вадим был уверен, что это он во всем виноват, что Сталин об этих бесчинствах не знает.

Клава затихла. Вадим убрал руку. Она продолжала прижиматься к нему. Вдруг подняла заплаканное лицо.

– Люблю я тебя, Вадя! Никого, кроме тебя, не любила. Для тебя себя хранила. Очень люблю!

Она сжала ладонями его щеки и принялась горячо целовать в губы. Потом вскочила, начала раздеваться…

Он ушел от нее утром.

Когда они встретились в аудитории, Клава одарила его счастливым и благодарным взглядом.

– А ты смелый, Вадичка, – шепнула она. – Не испугался на ночь остаться. Если бы за мной пришли, у тебя бы неприятности были. А я об этом даже не подумала, представь. Совсем голову потеряла. – Она засмеялась, тихо и коротко.

Ночью Клаву арестовали. Она исчезла навсегда.

Бабушка писем от графини больше не получала.

В 1938 году Вадим поступил в пединститут на отделение русского языка и литературы.

Ежова на посту наркома внутренних дел неожиданно сменил Берия. «Значит, Сталин узнал о бесчинствах в органах», – думал Вадим. Фотография Берии, в пенсне, в шляпе, ему понравилась. Лицо показалось умным, интеллигентным. «Он наведет порядок», – решил Вадим.

Действительно, репрессии пошли на убыль.

В Испании армия республиканцев капитулировала. Установилась фашистская диктатура Франко. Вадим воспринял это как личную трагедию.

В газетах и по радио ругали фашистов – испанских, итальянских и, особенно, немецких. Называли их воплощением мировой реакции. И вдруг в августе тридцать девятого в Москву прилетел министр иностранных дел гитлеровской Германии Иоахим фон Риббентроп. Между Германией и СССР был заключен договор о ненападении. В сентябре, когда уже началась Вторая мировая война, Риббентроп прилетел снова. На этот раз они с Молотовым подписали договор о дружбе и границе. Это сближение было странным и нелогичным. Но Вадим уже привык ничему в политике не удивляться. «Значит, так надо, – убеждал он себя. – Сталин знает, что делает».

Война

1

– Эти тоже малы, – сказал Вадим, возвращая каптерщику сапоги.

Он помнил наставление отца: сапоги надо подбирать тщательно, иначе можно натереть ноги до крови.

Вадима забрали в армию в августе 1941 года. Сейчас им выдавали обмундирование на учебном пункте.

Каптерщик молча протянул ему другую пару. Вадим примерил.

– А эти велики.

На скулах каптерщика заходили желваки. Он дал другие.

– Жмут. – Вадим отставил сапоги.

Каптерщик вдруг схватил их и швырнул в Вадима.

– Одевай какие есть! – заорал он.

Вадим сжал кулаки. Но сдержался. Надел сапоги.

Так началось его знакомство с армией. В его семье царила атмосфера уважения и любви. Говорили друг с другом вежливо, голос не повышали. Два дня он не мог думать ни о чем другом кроме этой сцены. Каптерщика он возненавидел.

Вадим попал в учебный артиллерийский дивизион под Тулой.

Красная армия отступала на всех фронтах, оставляла один город за другим. Но Вадим ни на миг не сомневался, что фашисты будут остановлены, что войну мы рано или поздно выиграем.

Однажды во время занятий курсанты впервые увидели немецкий самолет. Он подлетал к ним на малой высоте. Выпустил пулеметную очередь. Место было открытое. Лишь один молодой дуб рос поблизости. Вадим и еще несколько курсантов укрылись за ним. Вадим прятался за ствол, остальные – за Вадимом, уткнувшись в зады друг друга. Самолет кружил, открывая время от времени огонь, и их вереница кружилась вокруг ствола. Наконец, он улетел. Никто не пострадал. Это их боевое крещение долго было предметом шуток.

Он записался в десантники. Вадим всегда считал, что в воздушно-десантных войсках служат самые отважные. Многие его выбор не одобрили. Говорили, что десантники – это смертники.

Запомнился первый тренировочный прыжок. Когда парашют раскрылся, Вадим испытал восторг. Он парил в небе. Под ним, далеко внизу, была земля – поля, леса, речка. Хотелось петь и радостно кричать.

В октябре Вадима зачислили в воздушно-десантную бригаду.

Немецкие войска рвались к Москве.

Он участвовал в знаменитом параде 7 ноября 1941. Очень хотел увидеть Сталина. Но было не до того, чтобы разглядывать лица людей, стоявших на трибуне Мавзолея. Он больше старался не сбиться, не нарушить строй. Прямо с парада воинские части отправлялись на фронт.

Под Москвой фашисты были разгромлены. Это было их первое поражение во Второй мировой войне.

2

– В последний заброс половина погибла, – говорил Хохлов, опытный солдат со шрамом на щеке. Они летели за линию фронта. Для Вадима это был первый боевой прыжок. Было еще несколько новичков. Они были взволнованы и напряжены. – Как вспомню!.. Ночь. Спускаемся, а немцы уже нас ждут! Осветительные ракеты запускают, трассирующими пулями стреляют, поливают из автоматов. Мишени из нас получились что надо. Многие трупами уже приземлялись. А кому-то парашют продырявят, он камнем вниз летит и разбивается. Сколько в плен взяли! А десантникам в плен нельзя. Фрицы нас ненавидят. Лютее чем партизан ненавидят. Если десантника в плен возьмут, привязывают его за ноги к двум танкеткам… Танкетка – маленький такой танк… Ну и вот, танкетки в разные стороны разъезжаются, и десантника надвое разрывает… Так что старайтесь в плен не попадаться.

Вадим давно решил, что при угрозе попасть в плен он застрелиться.

– Один раз наш командир отделения, Зюзин, прыгать отказался! – продолжал Хохлов после короткой паузы. Он, видимо, тоже волновался. Поэтому так много говорил.

– Разве можно отказаться? – спросил Муромов, один из новичков, рослый солдат с решительным лицом.

– Ишь, чего захотел!.. – нервно хохотнул Хохлов. – Ну и вот, побелел Зюзин как мел. Лепечет: «Не могу… Я знаю: меня убьют… Чувство такое…» Губы дрожат. А ведь самый бесшабашный всегда был! Самый ловкий. Никакая пуля его не брала. Мы его между собой Везунчиком звали. Взводный орет… Прежний взводный. Погиб он в позапрошлый заброс: парашют не раскрылся… Ну и вот, орет взводный: «Никто не знает, когда его убьют! Прыгай, туды твою растуды! Какой пример подчиненным показываешь? Под трибунал пойдешь! Приказываю: прыгай, так твою разтак!» Тот чуть не плачет: «Не могу». Тогда взводный его схватил и вытолкнул. И ведь не обмануло Зюзина предчувствие! Он, можно сказать, и до земли не долетел. Прямиком на дерево приземлился. И башкой – об сук! Как уж так вышло, не знаю. Насквозь сук прошел. Вот уж нелепый конец.