Кирие Элейсон. Книга 7. Посмертно влюбленные.

– Мессер Теобальд, с этого дня обеспечьте постоянное сообщение с герцогом Гизульфом. Не менее двух раз в сутки, с восходом и перед закатом, мы должны знать, где идет его дружина. А вы, мессер сенатор, как только мы достигнем Террачины, пошлите людей нашей милиции на дороги к Фонди, Формии и Гаэте, пусть караулят там день и ночь и немедля сообщат, если вдруг объявится рыжий Ландульф.

Через три дня римско-сполетское войско вошло в Террачину. К тому моменту стало известно, что герцог Гизульф Салернский, выйдя на соединение с армией папы, беспрепятственно прошел Вольтурнум. Услышав это, Кресченций с облегчением вздохнул: самая опасная часть маневра миновала, Ландульф упустил возможность разобраться с противниками по очереди.

А далее настала пора сенатору Рима в очередной раз подивиться прозорливости молодого папы. Спустя пару дней, когда Гизульф оказался в одном дневном переходе от Террачины, римский гонец принес весть о том, что возле Формии замечены многочисленные отряды воинов Города Ведьм32. Таким образом, Ландульф действительно, как предрекал папа, покинул крепости своих городов и даже попытался устроить погоню за Гизульфом. Теперь уже ничто не помешает, к вящей радости Теобальда Сполетского и ему подобных, атаковать капуанца на открытой местности, где, с учетом численности противоборствующих сторон, победа Рима будет почти обеспечена.

Но сперва необходимо все-таки соединиться с дружиной Гизульфа. И Его Святейшество голосом, в котором прослушивались уже интонации потенциального Велизария, поручил Кресченцию направиться с приветствием к герцогу Салерно и предложить тому оставаться в Фонди, а поутру ждать понтифика со всем его войском. Миссия была слишком низка для римского стратига, но авторитет папы в глазах Кресченция настолько вырос за последние дни, что сенатор даже не подумал возражать.

Лишь уже покинув лагерь, мессер Мраморная Лошадь начал запоздало сетовать на свою чрезмерную покладистость. С этим Иоанном-Октавианом у него вечно получалось невпопад, даже удивительно, как этот молодой и уже начавший портиться характером человек раз за разом умудрялся взнуздывать весь век прожившего на воле Кресченция. Вот и сегодня подобное поручение составило бы честь лишь декарху, да и то с трудом. А вот поди ж ты, приходится, ради прихоти Его Святейшества, полировать теперь копытами своей лошади древние камни Аппиевой дороги и без конца оглядываться по сторонам, ведь теперь они находились во владениях герцога Гаэты и с каждой минутой приближались к границам враждебного Капуанского княжества. И если справа нападения большую часть пути можно было не опасаться, здесь местность хорошо просматривалась и к тому же была защищена озером Фонди, то с другой стороны высилась заросшая и не вызывающая никакого доверия Монте-Пилукко. Не чувствуя себя в безопасности, Кресченций беспрестанно отправлял впередсмотрящих, благо с ним в Фонди отправилось еще три десятка стражей римской милиции.

Наконец они выбрались на хорошо просматриваемую со всех сторон местность, и только тогда сенатор позволил своим людям отдохнуть, а собственным мыслям отправиться путешествовать в прошлое. Мысль о глупо утраченном титуле принцепса снова кольнула в сердце, но уже не слишком больно. Несмотря на все обещания папы, Кресченций интуитивно чувствовал, что этого титула ему уже никогда не видать, причем в этом ему некого было винить, кроме самого себя. Прояви он твердость в отношении Октавиана в момент, когда тот еще был Октавианом, и Рим, по крайней мере его светская часть, уже давно был бы у его ног. Теперь же возвращаться воспоминаниями к тем дням значило только намеренно портить себе настроение, проку же от таких терзаний не было никакого. Поэтому мысли сенатора ловко перемахнули через события последних двух лет и начали листать давно перевернутые страницы его жизни, где он был полон сил, надежд и устремлений.

Право слово, ему нечего было пенять на судьбу. Да, Господь рано забрал к себе его родителей, но сейчас, окидывая взглядом достигнутое, ему только добавляло гордости осознание того, что всего, в том числе сенаторской тоги, он добился в своей жизни сам. Да, его злопыхателям и постороннему взгляду могло показаться, что Альберих всюду тянул его за собой, но разве мог бы Альберих стать правителем Рима без него? Однажды они распределили между собой роли ведущего и ведомого, это был их осознанный выбор, но только выступая в тандеме, они представляли собой неодолимую силу. Это лишний раз показали события, случившиеся после внезапной смерти его друга, но довольно, уже вспоминали об этом сегодня, хватит, забыли!

Человеку мудрому и богобоязненному свойственно копаться в грехах прошлого, либо находя для себя оправдания, либо вымаливая прощение Создателя. Безусловно, Кресченцию, бившемуся за место под солнцем в этот жестокий век, приходилось обильно лить чужую кровь. Вспоминая тех, кого он отправил на тот свет либо собственной рукой, либо отдавая приказы, сенатор и сегодня не чувствовал к ним особого сострадания. Он должен был поступить так, он карал преступников и побеждал врагов, любой государственный деятель на его месте поступал и поступает так же, иначе его пребывание на олимпе власти не окажется долгим.

Лишь одно былое деяние тяжким камнем лежало на его совести, лишь однажды он лишил жизни людей, вся вина которых заключалась в том, что те неосторожно попались ему под руку в момент их с Альберихом триумфа. В тот день они с другом уже не видели ничего, кроме сияющей вершины римской власти, это сияние ослепило и обезумило их. Такие случаи, когда последняя помеха к трону убирается торопливым злодеянием, сопровождают почти всякое нелегитимное воцарение. Так убивал принцев-подростков Ричард Третий, так расправлялась с мужем и узником Шлиссельбурга Екатерина Вторая, так молчанием благословил убийц собственного отца ее внук.

Лица своих жертв Кресченций часто видел во сне, их имена всплывали в его памяти первыми, когда он задумывался о предстоящей встрече с Главным Судьей. Тысячу раз за это время в голове своей он слышал мольбы наложниц Гуго Арльского пощадить их, крики, от которых с жалостью к жертвам сотрясались стены Замка Ангела, а уж они-то на веку своем насмотрелись всякого. Тысячу раз он видел, как в предсмертных конвульсиях билось тело престарелой кормилицы Ксении, первой подметившей их подлог. И миллион раз перед его глазами всплывало лицо Розы.

Спустя некоторое время после тогдашнего переворота в Риме, уже страдая от угрызений совести, он навел справки о ней и содрогнулся от мысли, какое невинное и несчастное существо он лишил жизни. Он даже пытался найти ее родственников, чтобы или отмолить, или выкупить у них прощение, и однажды выведал, что у Розы был сын, но куда он делся и что с ним стало, никто не мог подсказать.

И самое поразительное, что это злодеяние Кресченций совершил ради сохранения жизни той, которую искренне считал служанкой Сатаны, пусть она и была матерью его друга Альбериха. Не единожды он обдумывал планы навестить тайком остров Искья, чтобы воздать заслуженную кару настоящей преступнице, но всякий раз эти планы непостижимым образом срывались. Как будто неведомая сила охраняла этот остров и обитательницу его замка, от одних дьявольских глаз которой у Кресченция всегда перехватывало дыхание, а в душу вползал необъяснимый страх. И как вовремя она умерла, сразу вслед за Альберихом, а ведь только из-за их, Кресченция и Альбериха, искренней чистой дружбы эта мерзкая, распущенная горгона смогла тогда уцелеть.

Как водится, вспомнив Мароцию, Кресченций не смог обойти стороной Теодору. Где она сейчас, жива ли? Бог знает, а он так и не удосужился найти ее. Говорят, что Гуго Арльский отправил ее в какой-то из приальпийских монастырей, кто-то утверждал, что видел ее хозяйкой одного из притонов в Пизе. Ни то ни другое не удивило бы Кресченция и не сподвигло бы его отправиться на поиски и вызволение. Да, конечно, когда-то он любил ее, страстно любил, и тем удивительнее оказалось быстрое охлаждение, на смену которому пришло разочарование, а потом и брезгливая неприязнь. Сложно сказать, что стало тому виной. Быть может увядшая из-за частых родов красота Теодоры, быть может ряд глупостей, совершенных его супругой, а быть может и то, что она не стала для Кресченция той, кем была для своего мужа, сенатора Теофилакта, ее мать, Теодора-старшая. А ведь начинали они очень похоже!

Ну что же, спасибо воспоминаниям и до свидания, взору Кресченция тем временем открылись окрестности Фонди. Лагерь Гизульфа Салернского располагался, как обычно, вне города, причем Кресченций услышал этот лагерь раньше, чем увидел. День клонился к закату, а потому со стороны лагеря, помимо кузнечного перестука и ржания лошадей, волнами доносились нестройные пьяные песни, где-то повизгивали удостоенные вниманием девицы и периодически раздавались взрывы того, что деликатно и с большой комплиментарностью можно было бы назвать смехом. С первого же взгляда Кресченций отметил, что организацией своей войско герцога Гизульфа точно не превосходит римское.

Появление Кресченция с небольшой дружиной вызвало на какой-то момент оторопь у бражников, и только спустя мгновения последние сообразили, что это римляне и тревогу поднимать незачем. Сенатор направился к центру лагеря, где убранством и размерами особо выделялись два шатра. Слуги сенатора остались вне их пределов, а самого Кресченция, после некоторой заминки, вызванной хлопотами салернской свиты, пригласили внутрь одного из шатров. Там его первым делом встретил чернокожий мальчик-паж в необычайном ярко-пестром одеянии. Широко улыбаясь и слепя белизной своих зубов, он указал сенатору на висевший у того на поясе меч. Кресченций отрицательно мотнул головой, но паж, улыбаясь еще шире и слепя еще сильнее, ухватил сенатора за пояс и вновь показал на оружие. Вид слуги был настолько комичный, что Кресченций громко усмехнулся, отдал тому меч и вошел в главную комнату шатра, отгороженную от прочих коврами.

В комнате висел тяжелый запах, знакомый всякому, кто хотя бы однажды заходил в мужскую спортивную раздевалку после игры. На земле, как и по периметру помещения, были разостланы и развешаны ковры богатой выделки, но не первой свежести. В центре помещения на одном из ковров стояли пара плетеных кувшинов с вином и несколько деревянных кубков. В комнате присутствовали несколько мужчин, все они полулежали на старых походных тюфяках. Главное место занимал герцог Гизульф, двадцатипятилетний мужчина достаточно приятной наружности и обходительных манер. Справа от него находился Иоанн Неаполитанский, он был вдвое старше Гизульфа, а мужественные черты лица и беспокойно прожитая жизнь увеличивали зрительную разницу в возрасте еще более. Не моложе Гизульфа выглядел сеньор, занявший место слева от герцога, но на самом деле ему не было и двадцати, однако странно вырубленный природой почти кубической формы череп с жидкими волосами и выпяченная челюсть никак не позволяли назвать его зеленым юношей. Спиной к вошедшему сенатору сидели еще двое, один из них оказался герцогом Гаэты, мужчиной преклонных лет, чья голова уже полностью лишилась волос, зато обзавелась множеством пигментных пятен. И наконец, последним, еще не представленным, был высокий пятидесятилетний сеньор все еще могучего телосложения с по-бульдожьи брыластым лицом и густыми рыжими волосами. Кресченций остановил свой взгляд именно на последнем, поскольку никак не ожидал его здесь увидеть.

– Доброго вечера, мессеры, благословения вам Господа и защиты от врагов зримых и незримых! Вы ли это, мессер Ландульф?

– Привет вам во Христе, сенатор великого Рима, – поспешил ответить герцог Гизульф. – Да, это его светлость Ландульф, князь Капуи и Беневента. К вашим услугам также ваш покорный слуга, его светлость Иоанн, князь Неаполя, его светлость Иоанн, князь Гаэты, и благородный мессер Пандульф, виконт Беневента и сын мессера Ландульфа.

Последним был представлен молодой человек с кубически обтесанным черепом. Он приподнялся со своего ложа и обменялся поклонами с сенатором.

– Однако Его молодое Святейшество совсем не ценит вас, мессер Кресченций, если позволяет так рисковать вашей жизнью только ради того, чтобы поприветствовать нас, – не скрывая ядовитой усмешки, произнес Ландульф.

– В чем же заключается риск, мессер Ландульф? – с достоинством ответил Кресченций.

– В том, что вы направились в поздний час в пределы чужого Риму владения с целью не до конца вам понятной и совершенно не представляя, что вас ждет.

– Судя по вашим словам, вы лучше меня понимаете, что здесь происходит.

– Вне всяких сомнений, мессер Кресченций. Мне кажется, вы уже тоже начинаете понимать, что вы забрались туда, где вас никто не ждал, никто не звал и где ваше присутствие воспринимается как нападение.

– Я хотел бы услышать, что мне скажет мессер Гизульф или мессер Иоанн Неаполитанский.

– Мы вам скажем то же самое, мессер Кресченций, – ответил герцог Неаполя с хладнокровием бывалого клятвопреступника. Меж тем молодой Гизульф опустил глаза вниз, очевидно терзаясь душевными муками.

– Мессер Гизульф? – обратился Кресченций.

– То же самое, – негромко повторил Гизульф, найдя в себе силы поднять глаза навстречу взору римского сенатора.

– Итак, благородные мессеры, – Кресченций вложил сколько мог сарказма в слово «благородные», – у меня остался только один вопрос. Кем я сейчас для вас являюсь?

– Пленником, мессер Кресченций, – ответил Ландульф. – Поверьте…

– После всего, что случилось, прошу не говорить мне «поверьте».

– Как вам будет угодно, сенатор. Но ни у кого из здесь присутствующих нет намерений вредить лично вам. Ваша дальнейшая судьба будет зависеть от воли и действий того, кто вас сюда послал. Ну а пока прошу извинить, благородный сенатор великого Рима, но нам придется сделать необходимое, чтобы вы, до разрешения вашей судьбы, были лишены свободы действий.

Ландульф кивнул Гизульфу, тот в свою очередь кликнул двух слуг, которые вошли в шатер с уже заготовленными веревками в руках. Кресченций не стал сопротивляться, это было бессмысленно. Пока ему вязали руки и ноги, сенатор прислушался к шуму за шатром и убедился, что всех его людей постигла та же участь.

– Полагаю, мы проявим уважение к сенатору Рима, если оставим его здесь одного, а сами проследуем в шатер мессера Иоанна Неаполитанского, – сказал Гизульф. – Мессер Кресченций, если вам что-нибудь понадобится, мои люди к вашим услугам, двое дорифоров и паж будут неотлучно находиться у входа в шатер, пока не разрешится ваша участь.

– Как скоро это может произойти?

– Достаточно скоро. Мой гонец уже на полпути в Террачину.

– Вы, оказывается, очень исполнительны, мессер Гизульф. И не злопамятны. Быстро же вы забыли, как ваши соседи, пользуясь вашим отрочеством, пытались лишить вас Салерно.

Слова Кресченция застали всех сеньоров уже на выходе из шатра. Они остановились, но, не найдя слов для достойного отпора, только хмыкнули и оставили сенатора одного. Ну а что они могли, собственно, возразить? Вся история Юга Италии в первой половине Десятого века представляла собой сплошную череду войн и войнушек, в которой вчерашние союзники сегодня становились врагами, а в летописях пестрели одни и те же имена: Ландульфы, Атенульфы, Гваямары и Пандульфы сменяли друг друга, дрались и мирились между собой с той частотой, с которой дерутся и мирятся дети во время игр во дворе.

Но сегодня все эти вздорные правители объединились для отпора общему врагу, который наивно полагал, что сумеет воспользоваться их разобщенностью. Сто раз Кресченций призывал, умолял и даже пробовал пугать папу Иоанна непредсказуемостью и природным вероломством южных князей. Однако его не послушали, и теперь Его Святейшеству придется убедиться в коварстве лангобардов на своей собственной святейшей шкуре. Если верны все те слухи, что доходили до уха Кресченция во время похода, суммарная дружина южных князей по численности теперь могла превзойти римско-сполетское войско, которое к тому же вынуждено будет обходиться без своего стратига, попавшего в плен. Кресченцию хотелось одновременно смеяться и плакать, едва он представлял себе в роли стратига либо самого папу, либо Теобальда Сполетского. Каких только глупостей не наворотят эти юнцы, сколько жизней попусту загубят, если пойдут в своей безумной авантюре до конца!

Собственная участь почти не беспокоила Кресченция. Ясно, что его сейчас выставят заложником, выкуп за которого будет измеряться в худшем случае деньгами, а в лучшем требованием к папе вернуться в Рим. Как в этом случае поступит понтифик? Будет ли в самом деле продолжать упорствовать? Если да, римско-сполетское войско обречено на поражение.

Опять же ясно, что проигравшие поспешат найти виновника своих неудач. Кто же признается в собственной глупости? Нет, что вы, такого не случится, и козлом отпущения, по всей видимости, станет именно он, сенатор Кресченций, и стало быть, папа получит железный повод забыть про свое обещание наделить Кресченция титулом принцепса. Ну да Бог с ним, с этим титулом, тут как бы сенаторской тоги после этой кампании не лишиться!

За тканями шатра уже потихоньку начала умолкать лагерная жизнь. В течение вечера никто более не заходил к пленнику, а сам он тоже не досаждал ничем своим стражникам. Кресченций уже было приготовился к тому, что проведет в этом шатре всю ночь, как вдруг за стенкой раздался топот копыт, возникло оживление, и в течение нескольких минут до его слуха доносилось жужжание нескольких мужских голосов. После этого в шатер вбежал африканец-паж, который принес с собой несколько свечей и расставил их вдоль стен. Затем откинулся полог шатра, и перед связанным сенатором предстал папа Иоанн Двенадцатый.

– Ваше Святейшество! – проговорил изумленный Кресченций.

– Я пожелал бы вам доброго вечера, мессер Кресченций, но вечер для вас отнюдь не добрый.

– Вы уже поняли, что Гизульф Салернский и Иоанн Неаполитанский предали нас?

– Да, нигде слово не бывает столько коротко, как в устах лангобардских князей.

– Их войско теперь по численности превосходит наше.

– Да, но мечи обнажаются лишь после того, как исчерпываются все возможные для примирения слова.

– Вам уже выставили условия за меня?

– Да, и мы теперь будем вынуждены отступить. Это нелегко будет объяснить Теобальду Сполетскому, но наша военная кампания закончилась в Террачине.

– Ваше Святейшество, – глаза Кресченция даже тронула влага при виде столь великой мудрости, проявленной молодым понтификом, – не жалейте ни о чем, ваше решение есть высшая мудрость! Мне очень совестно, что я заставил вас в столь поздний час пускаться в опасную дорогу сюда, мне крайне совестно, что во многом из-за моей неосмотрительности вам придется отказаться от своих планов, мне невыразимо совестно, что злые языки после этого похода могут бросить тень на ваше светлое имя.

– Да, вы доставили мне много хлопот, мессер Кресченций, – холодно произнес папа.

– Чем я могу заслужить ваше прощение?

– О прощении здесь речи не идет, – внезапно ухмыльнулся Иоанн. – Ради вас я ухлопал тьму денег на организацию этого проклятого похода, на переговоры с нужными болванами типа герцога Тео, на интриги с этими южными князьями, каждый из которых выдвигал свои условия. Сегодняшний мой визит к вам – это уже сущая мелочь, заключительный акт представления уличных жонглеров.

Глаза Кресченция от изумления чуть не вылезли из орбит.

– То есть? Мой слух не обманывает меня? Не хотите ли вы сказать, Ваше Святейшество, что все это, весь этот поход на Капую и Беневент был задуман только с одной целью… уничтожить меня?

– Видите, как высоко я ценю вас, мессер сенатор. И что значит для меня Рим и власть над ним.

– Поразительно, невероятно! Зачем?

– Римом не могут управлять несколько. Римом должен управлять один, но вы, кажется, считали иначе. Всю жизнь считали иначе.

Продолжительное время Кресченций не мог прийти в себя от удивления. Он только качал головой и бормотал себе под нос: «Немыслимо, совершенно немыслимо!»

– Кто еще знал о ваших истинных намерениях, Ваше… Святейшество?

– Никто. Герцог Теобальд действительно хотел отнять земли у Ландульфа, другие были не прочь также поживиться разоренным имуществом Капуи и Беневента, но потом, как это водится у южан, все они начали юлить и разводить на пустом месте интриги, после чего я понял, что соваться в их пчелиный улей могут либо люди со способностями Карла Великого и Велизария, либо законченные глупцы. Я не принадлежу ни к тем, ни к другим.

– Не прибедняйтесь, вы вместо этого соткали такую замысловатую паутину, какую не под силу сплести и десяти Велизариям. И все ради того, чтобы поймать лишь одну муху.

– Вы тоже не прибедняйтесь. Весьма крупную муху.

– Признаться, на своем веку такие таланты я видел только у…

Их взгляды встретились, и Кресченций не договорил.

– Помните, сенатор, вы как-то спрашивали, кого во мне больше, Иоанна или Октавиана? Вы готовы услышать ответ?

Кресченций молчал. Его Святейшество подошел к нему, по-прежнему лежавшему на полу, пригнулся к самому лицу сенатора и с внезапно исказившимся от ненависти лицом прошептал:

– Мароции!

Папа выпрямился, черты лица его приняли обычное холодное выражение.

– Ты видел ее? Ты разговаривал с ней?

– Да, представь себе.

– Несчастный!

– Сегодня несчастным станет только один из нас.

– Даже так? Что же ты собираешься предпринять?

Папа вновь нагнулся к нему.

– Я страстно желал, чтобы тебя сбросили со скалы в море напротив острова Искья, чтобы последнее, что видели твои глаза, был замок, в который ты заточил ее. Но, увы, я не смогу доставить себе такой радости. Хуже того, мне придется сделать из тебя героя, попавшего в засаду возле Монте-Пилукко и погибшего с мечом в руке вместе со своей свитой.

– Неужели ты не боишься, что правда о моей смерти рано или поздно откроется? Ты рассчитываешь, что лангобардские князья ради тебя будут держать язык за зубами? По-моему, им это не удастся даже ради самих себя.

– Даже если они уже завтра начнут трубить на площадях Неаполя и Беневента, что сенатор Рима погиб по приказу Верховного иерарха кафолической церкви, до Рима эти вопли долетят не ранее следующей седмицы. А к тому моменту я рассчитываю избавить Рим от всех твоих приспешников, и далее хоть трава не расти.

– Ты страшный человек, Октавиан.

– Страшными нас делают обстоятельства и люди, которые нас окружают. Прощайте, сенатор Кресченций, надеюсь, в лагере Гизульфа найдется священник, который даст вам виатикум. Я же не испытываю никакого желания услышать вашу исповедь, о ваших грехах мне уже сообщили достаточно. О, моя несравненная нонна, уверен, ты слышишь меня! Ликуй же, я выполнил твой наказ!

Эпизод 8. 1710-й год с даты основания Рима, 43-й (а фактически 12-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (апрель 956 года от Рождества Христова).

Как пешка на шахматной доске порою проходит в ферзи, как бедному оруженосцу во время эпических битв иногда удается пленить короля, так и маленьким городам выпадает минутка славы, когда возле их невеликих стен и на глазах их неискушенных обитателей вершатся судьбы империй. Кто бы знал в мире сем о существовании голландской деревушки Ватерлоо, если бы подле нее великий Наполеон не разбил бы окончательно в прах всю свою блистательную карьеру? Кто еще, кроме их собственных жителей и ближайших соседей, слышал бы сейчас об английском Гастингсе, немецких Лютцене и Прейсиш-Эйлау, австрийском Аустерлице, русском Клушино, турецком Синопе, если бы не великие битвы, обессмертившие эти селения и многие из них превратившие в нарицательные имена грандиозного триумфа или тягчайшего позора?

Маленький городок Террачина весной 956 года несколько дней позволил себе грезить подобной же славой. Пусть у его древних стен Синта Силлана и скалы Писко не произошло эпической баталии, тем не менее внимание всех итальянских сеньоров сейчас было приковано к городу, где нашел свою смерть святой Цезарий33. Пожалуй, со времен казни святого город не претерпевал подобных страстей, как сейчас, когда в его ветхом и не единожды разграбленном дворце, построенном еще Теодорихом Великим, обосновались благородные повелители государств Греческой Лангобардии и сам Верховный иерарх Вселенской Церкви, между прочим, де-юре светский хозяин города. В 872 году Террачина была любезно подарена папе Иоанну Восьмому византийцами, но за все прошедшее с тех пор время город только дважды имел счастье лицезреть своего сеньора. Первым город в 916 году посетил Иоанн Десятый, спешивший мечом и молитвой выжечь сарацинов из Гарильяно. Сорок лет спустя в Террачину пожаловал Иоанн Двенадцатый, и всякий житель города и окрестностей, в ком была хоть капля христианской веры, и/или любознательности, и/или корысти, посчитал долгом непременно запечатлеть в памяти своей лицо понтифика, на котором отчетливо виделось всем благословение Небес, а из уст слышалось проистечение Слова Господня.