скачать книгу бесплатно
Старорежимный чиновник. Из личных воспоминаний от школы до эмиграции, 1874–1920 гг.
Владимир Федорович Романов
Владимир Федорович Романов (1874–1929), делая успешную чиновничью карьеру, служил в Земском отделе МВД, Управлении внутренних водных путей и шоссейных дорог МПС и Переселенческом управлении Главного управления землеустройства и земледелия, а в годы Первой мировой войны, революции 1917 г. и Гражданской войны являлся одним из руководителей находившегося в Киеве Комитета Российского общества Красного Креста на Юго-Западном фронте. Значение воспоминаний В. Ф. Романова объясняется тем, что в них мемуарист попытался создать повествование не только о самом себе, т. е. индивидуальную биографию, но и коллективную биографию старорежимного, царского чиновничества конца XIX – начала XX в., причем всех его уровней – низшего, среднего и высшего. Воспоминания Романова – в полном смысле слова апология, т. е. произведение, нацеленное на оправдание и защиту, в данном случае – старорежимного чиновничества. Оно, в лице Романова, благодаря его литературному таланту, обрело своего непревзойденного бытописателя, представившего «людей 20-го числа» (когда чиновники получали жалованье) реальными, живыми личностями, с их достоинствами и недостатками.
Помимо апологии царской бюрократии, сквозь воспоминания Романова красной нитью проходит тема украинского вопроса, поскольку в родственном и служебном отношениях он был тесно связан с Украиной и, прежде всего, с Киевом, где провел детство и юность, пережил Первую мировую войну, а в 1918–1919 гг. – ужасы петлюровского и большевистского террора. Воспоминания Владимира Федоровича Романова адресованы как специалистам, так и широкому кругу читателей. Издание снабжено обширными комментариями, документальными приложениями и аннотированным именным указателем.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Владимир Фёдорович Романов
Старорежимный чиновник (из личных воспоминаний от школы до эмиграции. 1874–1920 гг.)
© Издательство «Нестор-История», оформление, 2019
Куликов С. В.
Апологет царского чиновничества. Дела и дни Владимира Романова
Многие поколения российской и зарубежной читающей публики воспринимали и воспринимают царское чиновничество сквозь призму творчества Н. В. Гоголя и особенно М. Е. Салтыкова-Щедрина, хотя, согласно элементарным законам литературного творчества, созданные ими персонажи, даже если они имеют прототипы, относятся не столько к исторической, сколько к искусственной, виртуальной реальности, сотворенной этими гениальными писателями. Между тем революция 1917 г. в высшей степени актуализировала вопрос о степени адекватности Хлестаковых и Угрюм-Бурчеевых дореволюционным реалиям. В августе 1918 г. П. Б. Струве признавался: «В настоящий момент, когда мы живем под властью советской бюрократии и под пятой Красной гвардии, мы начинаем понимать, чем были и какую культурную роль выполняли бюрократия и полиция низвергнутой монархии. То, что у Гоголя и Щедрина было шаржем, воплотилось в ужасающую действительность русской революционной демократии»[1 - Струве П. Б. Исторический смысл русской революции и национальные задачи // Вехи. Из глубины. М., 1991. С. 487.]. Струве вторила его бывшая коллега по ЦК Конституционно-демократической партии А. В. Тыркова, которая, уже в эмиграции, писала, что в Российской империи второй половины XIX – начала XX в. «жизнь брала свое, и мало-помалу выработался новый тип чиновника, честного, преданного делу, не похожего на тех уродов дореформенной России, которых описывали Гоголь и Щедрин. Мы их оценили только тогда, когда революция разогнала и искоренила старый служилый класс»[2 - Тыркова А. В. То, чего больше не будет. На путях к свободе. М., 1998. С. 240.]. Уникальность воспоминаний В. Ф. Романова, предлагаемых вниманию читателей, объясняется тем, что в них мемуарист, отталкиваясь от тех же посылов, что и Струве с Тырковой, попытался создать повествование не только о самом себе, т. е. индивидуальную биографию, но и коллективную биографию царской бюрократии конца XIX – начала XX в., причем всех ее уровней – низшего, среднего и высшего. Воспоминания Романова – в полном смысле слова апология (от древнегреческого «????????» – «оправдание»), т. е. произведение, нацеленное на оправдание или защиту кого- или чего-либо, в данном случае – на оправдание и защиту старорежимного чиновничества. Оно, однако, под пером Романова предстает перед нами со всеми своими достоинствами и недостатками, в виде реальных, живых людей, а не шаржей, пусть даже гениальных. Причины того, что именно Романов взялся за такую задачу, коренятся в его делах и днях…
Владимир Федорович Романов родился 4 марта в Киеве и был крещен 19 марта 1874 г. в Киево-Новостроенской Троицкой церкви. По своему сословному происхождению Романов являлся разночинцем – его отец, Федор Михайлович Романов, на момент рождения старшего сына имел чин коллежского регистратора (самый низкий чин по «Табели о рангах» – 14-го кл.) и служил в Киевском окружном интендантском управлении. Мать новорожденного – Дарья Владимировна – происходила из дворянского рода Волжиных. Восприемниками младенца, крещеного протоиереем Алексеем Колосовым, стали прапорщик 2-го полевого инженерного управления Иосиф Борисович Федоров и вдова коллежского советника Надежда Ивановна Волжина, бабушка Володи по матери[3 - ЦГИА СПб. Ф. 14 (Санкт-Петербургский университет). Оп. 3. Д. 30769 (листы дела не нумерованы). Материалы данного дела, как и дела, упоминаемого в следующем примечании, предоставлены Д. Н. Шиловым, которому публикатор выражает за это свою признательность.]. Позднее В. Ф. Романов значился как «сын титулярного советника»[4 - Формулярный список В. Ф. Романова. 20 января 1914 г. // РГИА. Ф. 391 (Переселенческое управление Министерства земледелия). Оп. 7. Д. 3008 (О службе чиновника особых поручений коллежского асессора В. Ф. Романова). Л. 118 об.] (чин 9-го кл.). Не сделав блестящей карьеры, Федор Михайлович Романов поднялся до чина лишь надворного советника (7-го кл.) и дослужился до скромной должности старшего помощника по 4-му участку в городе Бендеры надзирателя 1-го округа Бессарабского губернского акцизного управления[5 - Бессарабский адрес-календарь на 1882 г. Кишинев, 1881. С. 121.]. От супруги, Дарьи Владимировны, Ф. М. Романов имел еще одного сына и дочь. Алексей Федорович Романов (1875–1924) получил известность, поскольку в 1917 г. являлся членом Президиума Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства и в эмиграции опубликовал нелицеприятный отчет о ее деятельности[6 - См. Приложение № 4 к настоящему изданию.]. Огромное влияние на формирование личности В. Ф. Романова оказала его мать – она была «довольно известной малороссийской писательницей», которой «“украинцы” очень гордились»[7 - Татищев А. А. Земля и люди. В гуще переселенческого движения (1906–1921). М., 2001. С. 295, 307–308.]. Однако своему сыну Д. В. Романова, считавшая Украину (точнее, в терминах того времени, Малороссию) нераздельной частью России, привила любовь прежде всего к русской литературе. В результате В. Ф. Романов, который с рождения говорил исключительно по-украински, позднее, в юности, отменно знал русский язык, а украинский – только понимал. С другой стороны, имея музыкальное образование и обладая прекрасным голосом и большими артистическими способностями, Дарья Владимировна входила в Бендерский театральный кружок. Его членами были двоюродная сестра Д. В. Романовой, М. К. Хлыстова, и братья И. К., Н. К. и А. К. Тобилевичи, получившие известность как основатели украинского профессионального оперного и драматического театра под сценическими фамилиями «Заньковецкая» и «Карпенко-Карый», «Садовской» и «Саксаганский». Показательно и другое – лучшие годы детства В. Ф. Романова прошли в имении матери Гладышево Радомысльского уезда Киевской губернии, в двадцати верстах от городка Чернобыль на реке Припяти. Здесь на маленького Володю влияние в сугубо русском духе оказывала его широко образованная бабушка – Надежда Ивановна Волжина, по причине чего Володя являлся типичным маменькиным сынком, но еще более – бабушкиным внуком. Таким образом, уже в детстве В. Ф. Романов невольно оказался как бы на острие украинского вопроса, тема которого, наряду с апологизированием царского чиновничества, проходит красной нитью сквозь его воспоминания.
Необходимо сразу оговориться, что В. Ф. Романов, как и подавляющее большинство его современников из Великороссии и Малороссии конца XIX – начала XX в., видел в украинцах (или малороссах) не особый народ, а часть единого русского народа. «В настоящее время, – писал в 1933 г. в эмиграции известный адвокат и общественный деятель Г. Б. Слиозберг, – мы постоянно слышим о вопросе украинском… То, что в настоящее время составляет предмет довольно острых дискуссий, представляется, однако, явлением новым, до революции неизвестным. <…> Трудно было бы указать точно этнографические границы Украйны. Даже язык украинский не мог бы служить отличительным признаком для распределения географических или демографических частей между Россией и Украйной. Тот украинский язык или, вернее, диалект, который встречается в Киевской, Екатеринославской, Черниговской и Полтавской губерниях, причисляемых бесспорно к Украйне, является языком смешанным, даже иногда с преобладанием русского над украинским. Ни в смысле этническом, ни в смысле политическом Украина прежде не выделялась из общего состава Российской империи». «Русская политика, – подчеркивал Слиозберг, – содержала лишь один момент борьбы против возможной пропаганды Галицийской Украины или Австро-Венгрии, а именно – борьбу против распространения украинской литературы и языка». Однако «политика правительства в отношении украинского языка не вызывала развития особых националистических тенденций в населении украинских губерний. Вопроса о самостийности Украины и даже об автономии, о соединении русских частей с Закарпатской Русью не существовало. <…> Украинские провинции не составляли того, что мы ныне называем частями территории, населенными национальным меньшинством. В отношении политическом Украйна никогда и ничем не отличалась от остальной России. Этим и объясняется то, что до войны и до революции украинского вопроса, как политического, не существовало. Обострение его является последствием не нормального развития и не культурных постулатов, а политическим последствием Великой войны и революции… Но как бы то ни было, заявление некоторых украинских политиков в настоящее время о том, что Украйна была угнетена прежним режимом, решительно не соответствует действительности, ибо никакого особого режима в отношении Украйны не существовало, кроме вышеприведенного отношения к украинскому языку»[8 - Слиозберг Г. Б. Дореволюционный строй России. Париж, 1933. С. 93–94, 94–95.]. В сущности, со Слиозбергом согласен современный исследователь, полагающий, что преувеличивать силу украинского национального движения начала XX в. «не стоит», поскольку вплоть до революции 1917 г. «оно так и не стало массовым» и, например, в 1903 г. все его активисты могли поместиться в двух пассажирских вагонах[9 - Миллер А. И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб., 2000. С. 231.]. Неудивительно, что к деятельности «галицийских украинцев» В. Ф. Романов, будучи «русским украинцем», относился более чем отрицательно.
Получив блестящее домашнее воспитание и образование, в 1883 г. Володя был определен в Благородный пансион при 1-й Киевской классической гимназии, самой престижной гимназии из всех средних учебных заведений дореволюционного Киева. Аттестат об окончании им 1-й Киевской гимназии датирован 15 июня 1893 г. По окончании гимназии Романов представлял собой молодого интеллектуала, отличавшегося знанием нескольких языков, русской и зарубежной литературы, особенно – драматургии, и музыки, прежде всего – оперной, и умевшего, как его мать и бабушка, виртуозно музицировать на рояле. В 1893 г. Романов поступил на Юридический факультет Киевского университета, однако проучился на нем только два семестра, но не потому, что ученье не пошло ему впрок. Наоборот, в мае 1894 г. на полукурсовом экзамене он, к примеру, получил: «5» – по истории римского права и «4» – за общую часть системы римского права и по энциклопедии права. Дело в том, что Романов решил, и довольно неожиданно, стать китаистом и перевестись на Восточный факультет Петербургского университета. Прошение о переводе на Китайское отделение упомянутого факультета он подал 16 июня 1894 г., а уже 13 июля отношение ректората Университета Св. Владимира полетело в столицу. Появление Романова в стенах Восточного факультета произошло «вследствие того, что, – как писал Романов 31 августа 1894 г. в прошении на имя ректора Петербургского университета, – [я] интересуюсь литературой и историей Востока»[10 - ЦГИА СПб. Ф. 14 (Санкт-Петербургский университет). Оп. 3. Д. 30769.]. Зачисление киевлянина на Восточный факультет последовало 1 сентября 1894 г., и он, даже чуть ли не на спор (!), успел выучить азы китайского и монгольского языков, однако 22 сентября все того же 1894-го подал прошение о переводе на 3-й семестр Юридического факультета – экстравагантный интеллектуал явно посерьезнел. Курс этого факультета Романов окончил 13 марта 1897 г. с дипломом 1-й ст., что, при поступлении на государственную службу, сразу обеспечивало ему получение чина 10-го кл. (коллежского секретаря). По состоянию здоровья (астигматизм правого глаза) Романов был освобожден от исполнения воинской повинности и зачислен в ратники ополчения 2-го разряда. Еще на студенческой скамье он решил, если не получится стать офицером, делать чиновничью карьеру в МВД.
Благодаря давнему знакомству Н. И. Волжиной с тогдашним председателем Комитета министров И. Н. Дурново, ранее занимавшим пост министра внутренних дел, у Романова появилась возможность поступления в только что созданное и потому модное Переселенческое управление МВД. Однако при представлении товарищу министра внутренних дел князю А. Д. Оболенскому чиновник-абитуриент заявил, что, стремясь работать по крестьянскому делу, не желал бы попасть в Переселенческое управление, т. к. не может расстаться с родными и друзьями. В ответ Оболенский посоветовал Романову поступить в Земский отдел МВД, и приказом по гражданскому ведомству от 19 февраля 1898 г. он был причислен к МВД и откомандирован в Земский отдел с 31 января того же года. Несмотря на свое название, этот отдел не имел ничего общего с земством, т. е. с местным самоуправлением, ведая всем обширным крестьянским делом. Управляющий Земским отделом Г. Г. Савич назначил Романова в его 3-е Делопроизводство, которое возглавлял С. В. Корвин-Круковский, однако будущим покровителем начинающего чиновника оказался не Савич или Корвин-Круковский, а помощник управляющего Земским отделом Б. Е. Иваницкий[11 - Подробнее о нем см.: Куликов С. В. Иваницкий Борис Евгеньевич // Государственный совет Российской империи. 1906–1917. Энциклопедия. М., 2008. С. 102.]. 3-е Делопроизводство ведало, помимо прочего, вопросами об ответственности около шести тысяч земских начальников, которые с 1889 г. осуществляли контроль за органами крестьянского самоуправления. В. И. Гурко, преемник Савича на посту управляющего Земским отделом, несомненно, имел в виду и Романова, когда вспоминал: «Стремлением улучшить должность земских начальников и направить их деятельность в русло строгой законности были вообще преисполнены все служащие Земского отдела»[12 - Гурко В. И. Черты и силуэты прошлого. Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М., 2000. С. 179.]. Впрочем, 8 декабря 1898 г. Романова назначили младшим помощником делопроизводителя 8-го Делопроизводства, ведавшего инородцами Азиатской России и евреями-колонистами. По поручению начальника этого делопроизводства, И. И. Крафта, Романов дни напролет проводил в Публичной библиотеке, где на основании всех имеющихся литературных источников составил 1000-страничную рукописную «справку» по истории, правовому положению и быту азиатских народов Российской империи. Очевидно, не только за выслугу лет, но и за служебное усердие 19 февраля 1901 г. чиновника-интеллектуала произвели в чин титулярного советника со старшинством с 31 января того же года. Хотя – не сумев установить нормальных отношений с излишне темпераментным Савичем, не менее темпераментный Романов ушел из Земского отдела и вообще из МВД. Что называется – хлопнул дверью!
Молодой чиновник 18 ноября 1901 г. по собственному желанию был переведен… в МПС, в Управление водяных и шоссейных сообщений и торговых портов[13 - С 7 ноября 1902 г. – Управление внутренних водных путей и шоссейных дорог МПС.] и назначен на место старшего помощника делопроизводителя Отдела водяных и шоссейных сообщений с 6 ноября. Решение Романова могло показаться неожиданным только на первый взгляд, поскольку с 1 октября 1899 г. начальником упомянутого подразделения МПС был Б. Е. Иваницкий, который и пригласил своего бывшего подчиненного по Земскому отделу в МПС. Покровительство Иваницкого Романову предопределило ускорение его чиновной карьеры в Управлении внутренних водных путей и шоссейных дорог – уже 4 февраля 1903 г. Романова назначили старшим помощником делопроизводителя Эксплуатационного отделения (с 21 января), 7 июля того же года – старшим помощником делопроизводителя Счетной части (с 20 июня), наконец, 3 ноября 1903-го – чиновником 7-го кл. для особых поручений при Управлении с откомандированием в Юридическую часть. Находясь на последней должности, Романов непосредственно участвовал в составлении, помимо прочего, Положения об эксплуатации силы падения воды, законодательного акта, который должен был устранить правовые преграды для отчуждения государством речных берегов, находившихся в частной собственности, в целях устройства между ними гидроэлектростанций. Уже тогда, в начале 1900-х, задолго до большевиков, именно в Управлении внутренних водных путей и шоссейных дорог был поставлен ребром вопрос о необходимости сооружения сети мощных гидроэлектростанций, в том числе – Днепрогэса, и начаты соответствующие подготовительные работы. В 1903–1905 гг. службу в МПС Романов сочетал с деятельностью в корпорации помощников присяжных поверенных, но не настолько, чтобы это могло помешать его дальнейшей карьере. Если 25 октября 1904 г. Романова произвели в коллежские асессоры (чин 8-го кл.) за выслугу (со старшинством с 31 января того же года), то 12 сентября 1905 г. его назначили чиновником особых поручений 6-го кл. при Управлении, а 2 апреля 1906 г. произвели в надворные советники (чин 7-го кл.) уже «за отличие» (со старшинством с 31 января).
В Земском отделе В. Ф. Романов не пришелся ко двору Г. Г. Савичу, в Управлении же внутренних водных путей и шоссейных дорог Романову самому наскучило место его службы. Сблизившись через Б. Е. Иваницкого с бывшим старшим сослуживцем по Земскому отделу МВД Г. В. Глинкой, ставшим 30 сентября 1905 г. начальником Переселенческого управления Главного управления землеустройства и земледелия (ГУЗиЗ), Романов, всегда мечтавший работать по крестьянскому делу, перешел в это ведомство. В сентябре 1906 г. Глинка писал главноуправляющему землеустройством и земледелием князю Б. А. Васильчикову: «Решился взять в Переселенческое [управление] на 3000 руб. лично мне известного Романова, служившего в Земском отделе, потом – в Управлении водных сообщений. Испрашиваю Вашего согласия, которое буду считать последовавшим в случае неполучения запрещения на этой неделе»[14 - Телеграмма Г. В. Глинки – А. В. Кривошеину. Не позднее 30 сентября 1906 г. // РГИА. Ф. 391 (Переселенческое управление Министерства земледелия). Оп. 7. Д. 3008. Л. 2.]. В результате 14 октября 1906 г. Романов был переведен в ГУЗиЗ чиновником особых поручений 6-го кл., с поручением исполнять обязанности делопроизводителя центрального учреждения ГУЗиЗ с 10 октября, но с ежегодным содержанием – в 2400 руб. Романова сделали начальником 5-го Делопроизводства, ведавшего переселением на Дальний Восток (в Амурский и Приморский районы) и на Кавказ. Так волею судьбы Романов оказался-таки в том ведомстве, куда в начале своей службы он поступать не хотел. «С окончанием Японской войны, – вспоминал сослуживец Романова И. И. Тхоржевский, – подошла вплотную очередь для Сибири. Свыше полумиллиона душ стало переходить туда ежегодно, тесня старожилое население. Миллионы десятин надо было спешно “подавать” ежегодно. Местами население Сибири удваивалось. В то время не говорили “догнать и перегнать Америку”, но масштабы и темпы колонизационной работы пришлось взять рекордно-американские. При отсутствии в Сибири земства и общей отсталости сибирской администрации Переселенческое управление занималось всем: проводило дороги, торговало молотилками, строило больницы, копало колодцы, корчевало и осушало, сооружало церкви, посылало в глушь – крестить и хоронить – разъездные причты»[15 - Тхоржевский И. И. Последний Петербург. Воспоминания камергера. СПб., 1999. С. 124–127.]. Еще более актуальным было ускоренное освоение (или, как тогда говорили, колонизация) Дальнего Востока.
Упрочению служебного положения В. Ф. Романова способствовало то, что 2 августа 1907 г. тогда уже сенатор Б. Е. Иваницкий был назначен товарищем (заместителем) главноуправляющего землеустройством и земледелием. Романову, вспоминал другой его сослуживец, Иваницкий «говорил “вы”, но дружески с ним подчас ссорился и бранился; вообще, отношения у них были скорее дружеские, чем чисто служебные»[16 - Татищев А. А. Указ. соч. С. 72.]. Появление в ГУЗиЗ Иваницкого сразу отразилось на Романове: 1 ноября 1907 г. его содержание довели до 2800 руб., 18 ноября того же года его назначили представителем ГУЗиЗ в Совещании по вопросу о содержании пароходных сообщений на Дальнем Востоке, 9 января 1908 г. – в Особый комитет по организации прибрежной обороны на Дальнем Востоке, 24 января того же года – в Особое совещание при МПС для обсуждения проектов договора с Китаем о плавании по рекам Амурского бассейна и регламента о судоходстве и судоходном надзоре, а 1 августа 1908 г. содержание Романова повысили до обещанных 3000 руб. Карьере Романова содействовало то, что 6 июня 1908 г. Николай II утвердил закон о начале постройки Амурской железной дороги, которой надлежало стать главной магистралью Дальнего Востока. Для исследования колонизационного потенциала будущей железной дороги Иваницкий, с высочайшего повеления, был командирован на Дальний Восток, Романов же 12 сентября 1908 г. назначен в его распоряжение. В октябре – ноябре Романов вел журнал заседаний совещания Иваницкого с приамурским генерал-губернатором П. Ф. Унтербергером и его подчиненными. В опубликованном виде журнал Хабаровского совещания составил более 200 страниц[17 - Журнал совещания по вопросам, касающимся колонизации Дальневосточных областей, образованного в г. Хабаровске, при участии Высочайше командированного на Дальний Восток товарища главноуправляющего землеустройством и земледелием сенатора Иваницкого. СПб., 1908.]. В награду 1 января 1909 г. Романов был произведен в коллежские советники «за выдающиеся отличия» со старшинством с 31 января 1907 г. Позднее, 2 сентября 1909 г., Иваницкий командировал Романова в Хабаровск в распоряжение Унтербергера для участия в заседаниях совещаний под председательством приамурского генерал-губернатора и для исполнения его отдельных поручений по переселенческому делу.
В. Ф. Романов, никогда не замыкавшийся в узкой специализации, всегда мыслил широкими государственными категориями, а потому мечтал о том, чтобы во главе колонизации Дальнего Востока находился бы особый высший орган, и даже разрабатывал соответствующий проект. Этот орган, своего рода – Министерство колоний, должен был, по мысли Романова, объединять руководство всеми отраслями колонизационного дела в регионе, опираясь на данные всестороннего исследования колонизационного потенциала Дальнего Востока, для чего следовало послать туда особую экспедицию. Пока Романов находился в дальневосточной командировке, его мечта сбылась – 27 октября 1909 г. Николай II учредил под председательством П. А. Столыпина Комитет по заселению Дальнего Востока и под руководством томского губернатора Н. Л. Гондатти – Амурскую экспедицию. В связи с этим Романов был отозван из дальневосточной командировки и 15 января 1910 г. возвратился в Петербург. Более того, 22 февраля того же года его назначили чиновником особых поручений 5-го кл. при ГУЗиЗ, а 9 марта, по соглашению главноуправляющего землеустройством и земледелием А. В. Кривошеина с П. А. Столыпиным, Романову поручили исполнять обязанности уполномоченного ГУЗиЗ и управляющего делами (начальника Канцелярии) Амурской экспедиции, командированной «по Высочайшему повелению». Таким образом, Романов стал правой рукой Гондатти в этом важном деле.
Амурская экспедиция, насчитывавшая более ста человек, состояла из уполномоченных заинтересованных ведомств и ученых специалистов по агрономическим, геологическим, гидротехническим, дорожным, лесным, почвенно-ботаническим и статистическим исследованиям. Современные историки Амурской экспедиции пишут о «надлежащей организации работы специалистов различных отраслей знаний» и «высокой квалификации этих специалистов»[18 - Демьяненко А. Н., Дятлова Л. А. Общий замысел Амурской экспедиции 1910 г. и краткий обзор ее Трудов // Ойкумена. Регионоведческие исследования. 2010. № 3 (14). С. 8.]. Первоначально цель Амурской экспедиции состояла в изучении колонизационного потенциала только района Амурской железной дороги и в подготовке предложений по наилучшей постановке колонизационного дела именно в данном районе, однако в ходе экспедиции ее цель была скорректирована в смысле расширения и позднее подразумевала составление плана колонизации всего русского Дальнего Востока. Амурская экспедиция работала в течение 1910–1912 гг., однако Романов время от времени возвращался в Петербург с очередными итогами деятельности экспедиции. В связи с его возвращением в столицу 7 февраля 1911 г. чиновник МВД С. Н. Палеолог вспоминал: «В Петербург вернулась с В. Ф. Романовым Амурская экспедиция, посланная Столыпиным для исследования всех сторон жизни Дальнего Востока»[19 - Палеолог С. Н. Около власти. Очерки пережитого. М., 2004. С. 168.]. Заслуги Романова его начальство оценило по достоинству: 28 марта 1911 г. его произвели за выслугу в статские советники (чин 5-го кл.) со старшинством с 31 января. Для Амурской экспедиции Романов оказался незаменимым человеком, и в феврале 1911 г. Н. Л. Гондатти, теперь уже – приамурский генерал-губернатор, телеграфировал А. В. Кривошеину: «Очень прошу оставить управляющим делами экспедиции Романова, который был очень полезен»[20 - Телеграмма Н. Л. Гондатти – А. В. Кривошеину. Февраль 1911 г. // РГИА. Ф. 391 (Переселенческое управление Министерства земледелия). Оп. 7. Д. 3008. Л. 52.]. П. А. Столыпин, как председатель Комитета по заселению Дальнего Востока, согласился с Гондатти и 27 марта предложил А. В. Кривошеину продлить полномочия его подчиненного[21 - П. А. Столыпин – А. В. Кривошеину. 27 марта 1911 г. // РГИА. Ф. 391 (Переселенческое управление Министерства земледелия). Оп. 7. Д. 3008. Л. 54.]. В результате 26 апреля 1911 г. Романову было поручено продолжать исполнение обязанностей начальника Канцелярии Амурской экспедиции вследствие ее продления с 1 марта. Между тем заслуженные награды сыпались на Романова почти как из рога изобилия: 30 июля 1911 г. за Амурскую экспедицию он удостоился «Высочайшего благоволения», 25 марта 1912 г. – награжден орденом Св. Анны 2-й ст. Покровительство со стороны начальства не превратило Романова в оппортуниста, свидетельством чего является его, написанное 17 октября 1911 г. в критическом духе, письмо-доклад начальнику Переселенческого управления Г. В. Глинке[22 - См. Приложение № 2.]. В составе Амурской экспедиции Романов возвратился в Петербург 1 мая 1912 г.
Современные историки дают самую высокую оценку итогам деятельности Амурской экспедиции, которой «удалось дать квалифицированные ответы на вопросы, поставленные Комитетом Дальнего Востока о колонизационной ценности района Амурской железной дороги»[23 - Дубинина Н. И. Приамурский генерал-губернатор Н. Л. Гондатти. Хабаровск, 1997. С. 40.]. Более того, от экспедиции «правительство и местная власть получили не только вполне объективную оценку состояния экономики региона, но и оценку социальных и экономических последствий строительства Амурской железной дороги»[24 - Демьяненко А. Н., Дятлова Л. А. Указ. соч. С. 8.]. Многотомные труды Амурской экспедиции стараниями В. Ф. Романова были весьма оперативно подготовлены к публикации и изданы в 1911–1913 гг.[25 - См. Приложение № 1.] Характеризуя труды экспедиции, исследователи отмечают: «В силу высокой квалификации, профессиональной и личной добросовестности авторов, входящие в эту серию работы и сегодня могут по праву считаться эталонами качества для исследований в соответствующих областях дальневосточного регионоведения»[26 - От редакции // Ойкумена. Регионоведческие исследования. 2010. № 3 (14). С. 5.]. Сам Романов, совместно с Н. Л. Гондатти, составил «Общий отчет» Амурской экспедиции, в котором описаны ее цели, задачи и методы, организация работ экспедиции и их предварительные результаты[27 - [Гондатти Н. Л., Романов В. Ф.] Общий отчет Амурской экспедиции за 1910 год. СПб., 1911.]. Лично Романов написал на основе «Общего отчета» «Свод первоочередных мер»[28 - [Романов В. Ф.] Свод первоочередных мер на Дальнем Востоке. Составлено по Общему отчету Амурской экспедиции за 1910 г. СПб., 1911.] – о ни стал планом правительственной политики на Дальнем Востоке в последующие годы. Отчет и Свод свидетельствует о том, что «мы, – подчеркивают А. Н. Демьяненко и Л. А. Дятлова, – имеем перед собой, возможно, один из первых в отечественной истории план колонизации мегарегиона. Причем речь идет о разработке того, что сейчас стало модным называть региональной стратегией»[29 - Демьяненко А. Н., Дятлова Л. А. Указ. соч. С. 9.]. Романов также написал работу, посвященную конкретному экономическому району, а именно – Николаевскому району Приморской области[30 - Нужды Николаевского района Приморской области. Отчет о командировке в Николаевский район чиновника особых поручений V класса при Переселенческом управлении В. Ф. Романова. СПб., 1911.]. По мнению А. Н. Демьяненко и Л. А. Дятлова, «исследование это может быть отнесено к одному из первых, в рамках которого широко использовались качественные методы социологического исследования». Заключавший работу Романова колонизационный план, «Свод мероприятий по колонизации Николаевского района Приморской области», те же исследователи рассматривают «как вполне логически выстроенную концепцию развития экономики региона, скажем – мезоуровня», концепцию, нацеленную «на создание общих условий, которые мы бы сейчас назвали инфраструктурным обеспечением территории»[31 - Демьяненко А. Н., Дятлова Л. А. Указ. соч. С. 21, 21–22.]. Труды Амурской экспедиции не остались втуне. «Огромные и солидные материалы этой экспедиции, – вспоминал С. Н. Палеолог, – были положены в основание ближайших намеченных реформ для оживления богатейшей окраины»[32 - Палеолог С. Н. Указ. соч. С. 168.]. Более того, по наблюдениям А. В. Ремнева, деятельность Амурской экспедиции связана «с последующим хозяйственным освоением российского Дальнего Востока», «в том числе и в Советский период»[33 - Ремнев А. В. Россия Дальнего Востока. Имперская география власти XIX – начала XX в. Омск, 2004. С. 487.]. Оно и неудивительно: если царская власть и ее бюрократия, констатируют современные исследователи, «нашла в себе политическую волю, силы и средства для осуществления подобного научного проекта», то «ни советское “общенародное”, ни современное “демократическое” и “социальное” государства оказались на это неспособными»[34 - От редакции… С. 6.]. На примере Амурской экспедиции хорошо видно, кто же в истории России XX в. не на словах, а на деле оказался самым эффективным менеджером! Учитывая, что степень эффективности менеджмента определяется достижением наибольшего результата не любой ценой, а с наименьшими издержками…
В 1912 г. произошли события, сильно повлиявшие не только на чиновничью карьеру Романова, но и на его личную жизнь. Б. Е. Иваницкий, покровитель и старший друг Романова, 1 января 1912 г. ушел с поста товарища главноуправляющего землеустройством и земледелием, будучи назначен членом Государственного совета. А 9 сентября 1912 г. Романов в 38 лет женился в Киеве на потомственной дворянке девице Екатерине Дмитриевне Ганзен, 19 лет от роду. Впрочем, работа для Романова продолжала оставаться главным, и, насколько известно, детей от юной супруги он не имел. После ухода Иваницкого Романову оставалось надеяться на поддержку Н. Л. Гондатти, который 7 февраля 1913 г., приехав из Владивостока в Петербурге, возглавил Особое межведомственное совещание по делам Дальнего Востока. С 20 марта по 1 мая 1913 г. Романов заведовал делопроизводством этого совещания. В письме А. В. Кривошеину Гондатти сообщал о Романове, что он «блестяще, как и всегда, выполнял возлагаемые мною на него поручения, связанные с указанным совещанием», и ходатайствовал о «личной» награде[35 - Н. Л. Гондатти – А. В. Кривошеину. Не ранее 1 мая 1913 г. // РГИА. Ф. 391 (Переселенческое управление Министерства земледелия). Оп. 7. Д. 3008. Л. 110.]. Однако 31 августа 1913 г. Романов был награжден только светло-бронзовой медалью в память 300-летия Дома Романовых, орден же Св. Владимира 4-й ст. получил лишь 6 апреля 1914 г. Карьера способного и темпераментного чиновника стала замедляться: 5 июня 1913 г. Романова назначили ревизором по межеванию и поземельному устройству поселенцев, но не Дальнего Востока, а четырех сибирских губерний (с 15 мая). Да, 2 августа 1913 г. Романову поручили заведовать делопроизводством по вопросам, подведомственным Канцелярии Комитета по заселению Дальнего Востока. Соответствующий приказ Г. В. Глинки гласил: «Все проекты представлений в высшие государственные учреждения и исполнительных бумаг, заключающих в себе принципиальное разрешение по делам, касающимся землеустройства Азиатской России и дальневосточных вопросов, должны быть предварительно, до преставления их делопроизводителями к надлежащей подписи, просматриваться статским советником Романовым»[36 - Приказ Г. В. Глинки по Переселенческому управлению от 20 августа 1913 г. // РГИА Ф. 391 (Переселенческое управление Министерства земледелия). Оп. 7. Д. 3008. Л. 112.]. Однако после гибели П. А. Столыпина Комитет по заселению Дальнего Востока почти не работал. Конечно, 30 октября 1913 г. Романову поручили заведование в Переселенческом управлении поземельно-устроительными работами и делами общего характера по дальневосточным вопросам, однако это поручение и в самом деле имело слишком общий характер.
Обиженному чиновнику оставалось довольствоваться представлением ГУЗиЗ в разного рода межведомственных совещаниях: с 18 марта 1913 г. – в Особой комиссии по рассмотрению условий предоставления графу А. Г. фон Кейзерлингу содержания рейсов между портами Тихого океана в 1914 г. и проекта кондиций содержания этих рейсов после 1 января 1915 г., с 25 июня 1913 г. – в Особом совещании под председательством управляющего Учебным отделом Министерства торговли и промышленности А. Е. Лагорио для обсуждения проекта преобразования Практической восточной академии, учрежденной Императорским Обществом востоковедения, и с 19 ноября 1913 г. – в Межведомственном совещании по делу об учреждении «Сибирско-Монгольского торгово-промышленного акционерного общества». Будучи назначенным 27 января 1914 г. чиновником особых поручений 5-го кл. при главноуправляющем землеустройством и земледелием, Романов ушел из Переселенческого управления и стал исполнять обязанности помощника начальника (вице-директора) другого подразделения ГУЗиЗ – Отдела земельных улучшений, который возглавлялся князем В. И. Масальским. Впрочем, на 1914 г. Романов хорошо зарабатывал, получая 4000 руб. в год (в том числе 1500 руб. – жалования, 1500 руб. – столовых и 1000 руб. – квартирных).
В опубликованном в 1914 г. фундаментальном ведомственном издании «Азиатская Россия» Романов подвел итог своей деятельности как одного из руководителей колонизации Дальнего Востока, написав о нем особый раздел[37 - Романов В. Ф. Дальний Восток // Азиатская Россия. В 3 т. СПб., 1914. Т. 1. Люди и порядки за Уралом. С. 500–531.]. «Для нас, – отмечал Романов, – обширные Дальневосточные области представляют первостепенное государственное значение, в особенности потому, что Россия – государство континентальное, с береговой полосой, примыкающей к морям или закрытым, или замерзающим». Всего с 1901 по 1914 г. в Приамурье были поселены 230 200 человек, т. е. в 2,5 раза больше, чем за весь период с 1861 г., когда произошло окончательное присоединение Приамурья к Российской империи, причем к 1914 г. Приамурье могло принять еще свыше 1 млн землепашцев. С 1911 по 1913 г., в результате мер, нацеленных на замену желтого труда русским на Дальнем Востоке туда переехали, на тех же и даже более льготных условиях, что и крестьяне, 150 000 русских рабочих. В результате буквально за считанные года в Амурской области возникли свыше 20 поселков городского типа, которые стали городами еще до революции 1917 г. (например – Алексеевск и Бурея) либо после нее[38 - Романов В. Ф. Указ. соч. С. 501, 524, 531.]. Естественно, что советская власть все эти потрясающие успехи старорежимного чиновничества приписала исключительно себе, хотя в действительности в данном случае, как и во многих других (с тем же Днепрогэсом), она лишь побиралась крохами с барского стола старого порядка…
В июле 1914 г., с началом Первой мировой войны, карьера Романова сделала крутой поворот – и опять по вине его покровителя Б. Е. Иваницкого, который был назначен председателем Комитета Российского общества Красного Креста на Юго-Западном фронте со штаб-квартирой в Киеве. Иваницкий призвал Романова к себе на пост своего товарища (заместителя). Ю. И. Лодыженскому, начальнику Киевского лазарета Красного Креста имени великого князя Михаила Александровича, Романов, как помощник Иваницкого, запомнился в 1915 г. «чрезвычайно дельным и корректным». Это был, отмечал Лодыженский, «человек неизменно очень тактичный и сдержанный (в противоположность своему начальнику сенатору Иваницкому)». К 1917 г. Романов в глазах Лодыженского принадлежал уже к числу тех деятелей, которые характеризовались им как «выдающиеся работники Красного Креста с общепризнанным авторитетом». После Февральской революции, благодаря тому что Алексей Федорович Романов являлся членом Президиума Чрезвычайной следственном комиссии Временного правительства, Владимир Федорович имел возможность одним из первых ознакомиться с результатами расследования деятельности экс-императора Николая II и императорского правительства. Такие честные члены комиссии, как А. Ф. Романов и В. М. Руднев, должны были признать, что Николай II и представители верхушки старорежимного чиновничества каких-либо преступлений, в том числе и уголовных, не совершали[39 - См. Приложения № 4 и 5.]. Тем не менее Временное правительство продолжало держать под арестом царскую семью и некоторых сановников, утаивая от широкой общественности правду, которая могла роковым образом отразиться на легитимности нового режима.
Пребывание В. Ф. Романова на посту одного из руководителей РОКК, да еще в Киеве, стало, пожалуй, самым драматическим периодом его жизни, если принять во внимание, что в условиях революции 1917 г. и Гражданской войны с марта 1917 по июнь 1920 г., за тридцать девять месяцев, власть в городе менялась пятнадцать (!) раз[40 - 1) Временное правительство – 2 марта – 7 ноября 1917 г., 2) Украинская центральная рада – 7 ноября 1917 – 26 января (8 февраля) 1918 г., 3) большевики – 26 января (8 февраля) – 1 марта 1918 г., 4) Украинская центральная рада – 1 марта – 29 апреля 1918 г. (по ее приглашению 2 марта в Киев вошли германские войска), 5) гетман П. П. Скоропадский – 29 апреля – 14 декабря 1918 г., 6) Украинская директория – 14 декабря 1918 – 5 февраля 1919 г., 7) большевики – 5 февраля – 30 августа 1919 г., 8) Украинская директория – 30 августа – 31 августа 1919 г., 9) Добровольческая армия – 31 августа – 14 октября 1919 г., 10) большевики – 14 октября – 16 октября 1919 г., 12) Добровольческая армия – 16 октября – 16 декабря 1919 г., 13) большевики – 16 декабря 1919 – 7 мая 1920 г., 14) поляки – 7 мая – 12 июня 1920 г., 15) большевики – с 12 июня 1920 г.]. Все это время, до декабря 1918 г., Романов оставался на своем красно-крестном посту, одновременно, после прихода к власти 29 апреля 1918 г. гетмана П. П. Скоропадского, занимая должность товарища державного секретаря, ведавшего делопроизводством Совета министров, а затем – сенатора Державного Сената Украинской державы.
Идя на службу к гетману, Романову не надо было кривить душой и изменять России, поскольку хотя Скоропадский и опирался на германо-австрийские войска, но сами эти войска пришли в Малороссию по приглашению не гетмана, а его предшественницы, социалистической Украинской центральной рады. «Великороссы и наши украинцы, – излагал Скоропадский собственное кредо, – создали общими усилиями русскую науку, русскую литературу, музыку и художество, и отказываться от этого своего высокого и хорошего для того, чтобы взять то убожество, которое нам, украинцам, так наивно любезно предлагают галичане, просто смешно и немыслимо. Нельзя упрекнуть Шевченко, что он не любил Украины, но пусть мне галичане или кто-нибудь из наших украинских шовинистов скажет по совести, что, если бы он был теперь жив, отказался бы от русской культуры, от Пушкина, Гоголя и тому подобных и признал бы лишь галицийскую культуру; несомненно, что он, ни минуты не задумываясь, сказал бы, что он никогда от русской культуры отказаться не может и не желает, чтобы украинцы от нее отказались. Но одновременно с этим он бы работал над развитием своей собственной, украинской, если бы условия давали бы ему возможность это делать. Насколько я считаю необходимым, чтобы дети дома и в школе говорили на том же самом языке, на котором мать их учила, знали бы подробно историю своей Украины, ее географию, насколько я полагаю необходимым, чтобы украинцы работали над созданием своей собственной культуры, настолько же я считаю бессмысленным и гибельным для Украины оторваться от России, особенно в культурном отношении. При существовании у нас и свободном развитии русской и украинской культуры мы можем расцвести, если же мы теперь откажемся от первой культуры, мы будем лишь подстилкой для других наций и никогда ничего великого создать не сумеем»[41 - Скоропадский П. П. Мои воспоминания // Смирнов А. С. Проект «Украина», или Звездный год гетмана Скоропадского. М., 2008. С. 251.]. Понятно, что Романов мог бы подписаться под каждым словом из приведенной цитаты.
После падения гетманата, с декабря 1918 по август 1919 г., Романов жил в Киеве на подпольном положении, не только в прямом, но и в переносном, точнее – экзистенциальном, смысле, пережив все ужасы петлюровского и большевистского террора. Седьмая, последняя, глава его воспоминаний, посвященная в том числе и этому периоду, своего рода новое издание «Записок из подполья» Ф. М. Достоевского, поражает тонкостью самоанализа и соотносится, по части описания террора, с другими источниками[42 - См. Приложение № 6.], хотя, конечно, не лишена антисемитских мотивов. Объясняя, почему нельзя считать антисемитскими фразы, которые могли показаться таковыми и которые в январе 1919 г. делегация евреев услышала от председателя Украинской директории В. К. Винниченко по поводу массовых избиений еврейского населения шомполами, А. Д. Марголин писал: «Вообще, каждого человека надо брать целиком, когда его судят. Нельзя по одной неосторожной фразе составлять суждение. Надо всегда учитывать и обстановку, и момент, когда эта фраза произносится. Участие еврейства в большевистском движении вывело из состояния душевного равновесия и трезвого, справедливо-объективного отношения к этому вопросу весьма многих испытанных борцов за права и свободу того же еврейского народа»[43 - Марголин А. Д. Украина и Антанта. Записки еврея и гражданина. М., 2016. С. 260.]. В подтверждение своего вывода Марголин сослался на антисемитские пассажи из воспоминаний В. Д. Набокова[44 - Набоков В. Д. Временное правительство // Архив русской революции. 1921. Т. 1.] и Н. П. Карабчевского[45 - Карабчевский Н. П. Что глаза мои видели. В 2 т. Берлин, 1921. Т. 2.]. «И если Карабчевские и даже Набоковы, – отмечал Марголин, – могли настолько утерять правильное понимание и оценку всего происходящего и чувство меры и справедливости, если из-под их пера появились такие нелепые обвинения (Карабчевский) или такие неудачные выражения (Набоков), то нельзя в таком случае быть очень строгим к неосторожным словам, которые вырвались у Винниченко в самом начале, когда вопрос об участии евреев в большевизме еще не был и не мог еще быть основательно изучен и продуман»[46 - Марголин А. Д. Указ. соч. С. 260.]. Если нельзя быть «очень строгим к неосторожным словам» лидеров Украинской директории, при благосклонном попустительстве которой с декабря 1918 по декабрь 1919 г. произошли 439 еврейских погромов, когда погибли 16 706 человек[47 - Ипполитов С. С. Деятельность Российского общества Красного Креста на территории Украины, Кубани и Крыма в 1918–1920 гг. // Новый исторический вестник. 2018. № 2. С. 160.], то тем более не приходится говорить о строгости по отношению к повествованию Романова, не являвшегося антисемитом и принципиально осуждавшего еврейские погромы.
После прочтения воспоминаний старорежимного чиновника нельзя не признать истинности слов П. Б. Струве. Указав на то, что «обычное ходячее объяснение той катастрофы, которая именуется и впредь будет, вероятно, именоваться русской революцией», заключается, помимо прочего, в ссылке «на “режим” (“старый порядок” и т. п.)», в августе 1918 г. он писал: «Между тем один из замечательнейших и по практически-политической, и по теоретически-социологической поучительности и значительности уроков русской революции представляет открытие, в какой мере “режим” низвергнутой монархии, с одной стороны, был технически удовлетворителен, с другой – в какой мере самые недостатки этого режима коренились не в порядках и учреждениях, не в “бюрократии”, “полиции”, “самодержавии”, как гласили общепринятые объяснения, а в нравах народа или всей общественной среды, которые отчасти в известных границах даже сдерживались именно порядками и учреждениям. Революция, низвергшая “режим”, оголила и разнуздала гоголевскую Русь, обрядив ее в красный колпак, и Советская власть есть, по существу, николаевский городничий, возведенный в верховную власть великого государства. В революционную эпоху Хлестаков как бытовой символ из коллежского регистратора получил производство в особу первого класса, и “Ревизор” из комедии провинциальных нравов превратился в трагедию государственности. Гоголевско-щедринское обличие Великой русской революции есть непререкаемый исторический факт»[48 - Струве П. Б. Указ. соч. С. 461.].
В марте 1920 г. В. Ф. Романов эмигрировал из России в Югославию, где стал правительственным уполномоченным по устройству русских беженцев, председателем Белградского отдела и членом Окружного совета Русской беженской организации в этой гостеприимной стране[49 - См. Приложение № 3.]. Свои воспоминания он написал в 1922 г. Скончался Владимир Федорович от грудной жабы 26 апреля 1929 г. в Белграде в Топчидерской здравнице имени баронессы О. М. Врангель. Его прах покоится на Новом кладбище Белграда[50 - Романов Владимир Федорович // Чуваков В. Н. Незабытые могилы. Российское зарубежье: некрологи 1917–2001. В 6 т. Т. 6. Кн. 1. М., 2005. С. 263.]. Жизненный путь старорежимного чиновника закончился. Но жизнь его воспоминаний, как читаемого текста, только начинается…
Считаю своим долгом выразить искреннюю благодарность А. В. Дыдычкину и Н. С. Петросян, которые более десяти лет назад абсолютно безвозмездно, в свободное от основной работы время, создали электронный вариант воспоминаний В. Ф. Романова, рецензентам И. В. Лукоянову и А. С. Пученкову и коллегам по Отделу Новой истории России СПбИИ РАН, высказавшим на его заседании ценные замечания при обсуждении подготовленной к изданию рукописи воспоминаний, и членам Ученого совета СПбИИ РАН, утвердившего рукопись воспоминаний к печати.
Шилов Д. Н.
Археографический экскурс
Мемуары Владимира Федоровича Романова «Старорежимный чиновник (из личных воспоминаний от школы до эмиграции, 1874–1920 гг.)» представляют собой машинопись с авторской правкой (477 листов). В настоящее время они находятся в Государственном архиве Российской Федерации (Ф. Р-5881 «Коллекция отдельных документов и мемуаров эмигрантов». Оп. 2. Д. 598).
Данный документ попал в ЦГАОР СССР[51 - Центральный государственный архив Октябрьской революции, высших органов государственной власти и органов государственного управления. Так назывался ГАРФ до 1992 г.] после окончания Второй мировой войны в числе документов, принадлежащих Русскому зарубежному архиву в Праге.
Русский зарубежный архив в Праге начал формироваться еще в 1923 г. из личных документов белоэмигрантов. В нем собирались и хранились документы и печатные издания, присылаемые русскими беженцами из всех стран (в том числе и из СССР). В итоге Пражский архив стал культурным институтом мирового значения благодаря усилиям многих тысяч наших соотечественников, политике Чехословацкого правительства, которое в 1921 г. начало проводить «Русскую акцию» – программу помощи русским эмигрантам, а также международным организациям и меценатам. При этом основная поддержка оказывалась не политическим, а научным и культурным деятелям, что предопределило превращение Праги в «русский Оксфорд»[52 - Ковалев М. В. Научный быт русских историков-эмигрантов в Праге в 1920–1930-е годы: автореф. дис. … канд. ист. наук. Саратов, 2009. С. 16–17.]. Большинство русских эмигрантов воспринимало Прагу как научную столицу Зарубежной России.
Сюда в начале 1930-х гг. поступили материалы из Белграда (Югославия) от В. Ф. Романова[53 - Русский заграничный исторический архив в Праге – документация. Каталог собраний документов, хранящихся в пражской Славянской библиотеке и в Государственном архиве Российской Федерации. Составители: Л. Бабка, А. Копршивова, Л. Петрушева. Прага, 2011. С. 125, 128.]. В 1945 г. большая часть собраний бывшего отдела документов РЗИА была «передана в дар» СССР, где эти материалы долгие годы находились в режиме секретного хранения. О размере переданного архива говорит тот факт, что для его транспортировки потребовалось 680 больших ящиков, переправляемых в девяти железнодорожных вагонах[54 - Там же. С. 19.]. Так был сформирован фонд Р-5881 с целью создания коллекции документов, основу которой составляют автобиографии и воспоминания известных политических, общественных, военных деятелей, деятелей культуры и науки эмиграции. Здесь в 1978 г. в состав коллекции были включены малообъемные личные фонды, документы которых вошли во вторую опись фонда 5881 («Коллекция отдельных документов белоэмигрантов (1893–1939 гг.»). Среди них оказались и мемуары В. Ф. Романова. Сюда было включено 388 фондов (объемом не более 10–12 единиц хранения), существовавших ранее самостоятельно. В 1995 г. в состав коллекции была включена 3-я опись, состоящая из переданных в 1965 г. в Отдел хранения документов по истории Российской империи ЦГАОР СССР.
В настоящее время источник имеет жесткий переплет бордового цвета, на лицевой стороне корешка указание номера фонда, описи, дела: «Р-5881-2-598». Повторяется два раза: вверху и внизу. С обратной стороны переплета лист использования документов, в котором значится 8 фамилий с начала 1980-х гг.
Титульный лист, сразу после обложки, – неплотная шероховатая бумага розовато-бордового цвета. Если посмотреть на просвет – видны по всей поверхности водяные знаки округлой формы, напоминающие чешуйки. Вверху в центре написано чернилами: «Романов В. Ф.». В центре титульного листа также написано от руки чернилами: «Романов В. Ф. Старорежимный чиновник. (Из личных воспоминаний от школы до эмиграции, 1874–1920 гг.). Машинописный экземпляр». В правом нижнем углу также чернилами проставлена дата – «1922». В нижнем левом углу титульного листа, с некоторым смещением к центру – стоят три печати архива.
Первая снизу: Центральный государственный архив Октябрьской революции. Ф. № 6384. Оп. № 1, ед. хр. № 3. Вторая: Центральный государственный архив Октябрьской революции. Ф. № 5881. Оп. № 1, ед. хр. № 580. Третья: Центральный государственный архив Октябрьской революции, высших органов государственной власти и государственного управления СССР. Ф. № 5881. Оп. № 2, ед. хр. № 598.
После титульного листа – оглавление. На оглавлении в верхнем левом углу печать: Русский заграничный архив, Прага № 8123 и дубликат – по-чешски. Такая же печать присутствует на листах 171 и 292 документа. Вверху листа с оглавлением красным карандашом выведена цифра «13» (неразборчиво написана единица), далее, скорее всего, номер ед. хр. – «№ 580», в правом верхнем углу – цифра 1, которая начинает отсчет листов. Оглавление занимает первые четыре листа.
После оглавления идет лист 5, с надписью от руки чернилами на французском и печатью внизу, датированный 21 марта (mars) 1931 г., Франция. Бумага достаточно плотная.
Лист 6 представляет собой напечатанный на машинке текст по-французски, датированный от руки 25 марта (mars) 1931 г. Бумага средней плотности, стандартная. В подписи угадывается фамилия «Романов» и имя. Возможно – «Алексей» или «Александр».
Лист 7 – письмо некоему Виктору Николаевичу от 2 апреля 1931 г. Бумага клетчатая, плотная.
Мемуары набраны на печатной машинке. Судя по тому, что иногда – неразборчиво, это может оказаться второй или даже третий экземпляр. Некоторые слова и буквы вбиты четко, явно – последующая правка и редактура. Начало глав напечатано не с новой страницы, в то время как начало частей – с новой. В правом верхнем углу дана нумерация красным карандашом. Начиная с 11 листа нумерация в правом верхнем углу идет простым, серым карандашом.
Мемуары напечатаны с одной стороны, на разного типа бумаге. Оглавление мемуаров, а также листы 307–321 и 335–477 – на тонких листах, похожих на кальку. Листы 322–334 напечатаны на листах типа кальки, но матовых, темноватых и шершавых, худшего качества, чем все предыдущие. Существует вставка – страница «254 а» (лист 265), текст на которой напечатан на боле плотной и глянцевой бумаге. Все остальные листы напечатаны на стандартной бумаге средней плотности, довольно хорошего качества. Ширина листа несколько отличается от стандартного А4 (короче примерно на 1 см), длина – на 5 см больше.
В тексте употребляются i, яти. Иногда отдельные буквы вписаны от руки. Иногда есть вставки на полях, карандашом от руки (лист 46). Иногда машинописные буквы перечеркнуты и исправления внесены карандашом (лист 82). Иногда добавлены машинописные слова (последующая вставка), над строчкой (листы 139, 164, 219 и др.) или строчки вымараны (замазаны) и поверх написанного – новая, более четкая надпись машинкой (листы 144, 159 и др.).
Существует машинописная нумерация вверху в центре. Начинается с цифры «2», т. к. на первой – начало первой части. Данная нумерация соответствует 12-му листу, обозначенному карандашом. Иногда машинописная нумерация пропущена и номер страницы вписан карандашом от руки (лист 74). Вставки по-французски вписаны чернилами от руки (листы 76, 201, 210, 225, 447 и др.)
На листе 441 – пятна от какого-то напитка, предположительно – кофе. Большой след от кружки и несколько капель. Последние 6–7 листов – с заломами, помяты. Края листов в некоторых местах потрепаны, однако общее состояние документа – удовлетворительное.
Отрывок из воспоминаний В. Ф. Романова, посвященный Амурской экспедиции 1910–1912 гг., был опубликован д. и. н. К. А. Соловьевым в сборнике мемуаров о П. А. Столыпине[55 - Романов В. Ф. Историческая миссия на Дальнем Востоке // П. А. Столыпин глазами современников. М., 2008. С. 207–242.].
Старорежимный чиновник (из личных воспоминаний от школы до эмиграции. 1874–1920 гг.)
Памяти дорогих друзей и сослуживцев, погибших во время смуты.
Предисловие
Чем более «углублялась русская революция», тем более нам – представителям «старого режима» становилась дороже, во всех мелочах, прежняя «Царская» Россия.
Излюбленным нашим занятием, в особенности вне родины, стало – вспоминать, рассказывать о прошлом, сопоставлять, сравнивать мирное время с пережитой и переживаемой смутой, а также – свое с чужим.
Из таких моих рассказов-воспоминаний составились настоящие записки, которым я дал название «Старорежимный чиновник», как принято теперь называть тех, кто служил во время Империи.
Так как я по своему воспитанию, образованию, служебным занятиям и знакомствам, наконец, даже по первоначально легкомысленному отношению к революционным событиям представляю из себя среднего, а следовательно, вполне типичного русского интеллигента-чиновника эпохи царя Николая II, то, мне кажется, мои личные, частью служебные, частью просто обывательские воспоминания могут дать будущему историку или романисту хотя и скромный, но не лишенный значения материал для характеристики качеств и быта русского служилого класса этой, величайшей в истории России, эпохи.
Современному же русскому обществу мои воспоминания напомнят о тех положительных качествах нашего царского чиновничества, которые несправедливо и предвзято замалчивались нашей литературой и прессой и ценность которых неизменна при всяком государственном строе.
Эти качества: любовь к человеку и сознательно-добросовестное исполнение принятых на себя обязанностей – особенно ценны теперь, когда на смену им пришли завистливая злоба, вспоенная началами классовой борьбы, и личная нажива, для которой все дозволено атеистическим миросозерцанием марксизма.
Вскрываемые мною недостатки русского чиновника, общие для большинства средней русской интеллигенции, не таковы, чтобы умалить достоинства. Недостатки эти: в отсутствии национальной школы с односторонним преобладанием в нашем воспитании мягких гуманитарных начал в ущерб холодному опыту и в неумении работать размеренно, без излишней впечатлительности, дисциплинированно, одним словом – по-немецки.
Устранить эти недостатки было бы, во всяком случае, легче, чем вновь обресть утерянные с 1917 года достоинства.
В. Романов
Часть I. Воспитание и образование
Глава 1. Дома и в гимназии (1874–1893 годы)
Влияние бабушки и матери. Избалованность и мечтательность; беспорядочное чтение. Малорусский театральный кружок. Разлука с семьей и пансион Киевской 1-й гимназии; пребывание в ней с 1883 по 1893 год. Недостатки преподавания; формализм. Охлаждение к церкви; увлечение утопическими идеалами; безнравственные влияния. Речной спорт; друзья юности; культурно-национальное влияние киевских театров; опера Прянишникова и драма Соловцева. Наши театральные приключения и партийно-национальная борьба.
Родился я в Киеве 4 марта 1874 года. Этот город, начиная с самого его древнерусского названия, всю жизнь был для меня самым любимым и красивым городом в мире. Точно так же на всю жизнь сохранил я пристрастие к сосне, березе, пескам, болоту, груздям и рыжикам, дикой малине у лесных колодцев, т. к. такова скромная, но для меня родная природа Радомысльского уезда, Киевской губ[ернии], в котором находилось имение моей матери Гладышево, верстах в двадцати от городка Чернобыля на р[еке] Припяти, в этом имении прошли лучшие годы моего детства. На всю жизнь осталась у меня и любовь к степям Бессарабии, тоже потому, что в уездном городе Бендерах, где служил в акцизе
мой отец, я провел несколько счастливых лет детства.
Главным источником моего детского счастья была моя бабушка Надежда Ивановна Волжина, с которой я в детстве почти не разлучался, а затем всю жизнь был в самых близких дружеских отношениях. Своими основными достоинствами и недостатками я главным образом обязан ей. Это была женщина, воспитанная еще в обстановке крепостного права, некогда с большими средствами, властная, очень много, но без всякого разбора и системы читавшая, представлявшая из себя как бы живой энциклопедический словарь; она не была счастлива в браке, несмотря на высокую образованность ее мужа; долго была духовно одинока и всю силу любви, весь смысл жизни вложила в меня, как старшего ее внука; она очень любила и брата моего и сестру, но все-таки обстоятельства так сложились, что я был к ней всегда сравнительно ближе других. Я чувствовал с первых сознательных дней моей жизни так сильно эту любовь, так воспринимал ее, как нечто необходимое для моей жизни, что, казалось, иначе и не мог бы жить. Когда мне было года три, я, помню, ходил за бабушкой по пятам, даже стоял часто возле уборной в ожидании ее выхода. Наказываем ею я никогда не был; я ясно инстинктивно сознавал силу моего значения для нее, сознавал, что я ее «любимец», но когда я злоупотреблял таким моим положением и огорчал ее чем-нибудь, высшим наказанием для меня, вероятно, гораздо более сильным, чем какая-нибудь порка, практиковавшаяся в некоторых семьях, было строгое выражение недовольства на лице бабушки, а в особенности признаки слез на ее глазах.
Я не педагог, но чувствую по себе, что любовь – одно из лучших действительных средств воспитания. Первое вполне сознательное чувство, которое проснулось во мне в раннем детстве под влиянием взаимной любви к бабушке – это какое-то особое преклонение перед старостью; я рассуждал чисто эгоистически так, встречаясь с чужими бабушкой или дедушкой: «У них, вероятно, есть тоже внук, такой, как я, которого они любят; значит, их надо любить, помочь им чем-нибудь, чтобы внуку их было хорошо». Из эгоистического чувства постепенно развивалось сознательное желание быть честным, полезным людям вообще. Практическая любовь ко мне бабушки, доставляемые этой любовью жизненные удобства воспитывали мое моральное «я» с несравненно большим успехом, чем ожидавшая меня в будущем холодная прописная мораль различных учителей Закона Божьего, классных наставников и т. п.
На всю жизнь запечатлелись в моей памяти такие два ничтожных мелких случая, повлиявшие на мою душу очень сильно.
Как-то в лесу, в нашем имении в жаркий день мы нашли кусты земляники или черники, я с братом набросились на них с жадностью – было жарко и хотелось пить; бабушка тоже собирала ягоды и затем отдала все их нам; я инстинктивно почувствовал, что ей приятнее видеть наше удовольствие, чем самой полакомиться ягодами; впервые тогда озарила меня мысль о красоте и смысле не чисто личного животного наслаждения; никакая литература, никакие проповеди в будущем так ярко, как этот простенький случай, не вскрывали передо мной значения альтруизма в жизни людей.
Другой случай – бабушка читала нам вслух какой-то старый английский роман. «Мистер Карлтон» (до сих пор помню фамилию героя и его наружность) и его приятель, отправляясь на прогулку в лес с дочерью местного помещика, обещают последней, что они не будут стрелять при ней; шутя, приятель Карлтона, увидя дичь, снимает ружье и прицеливается; Карлтон его останавливает, ссылаясь на данное обещание. Прочтя это место, бабушка остановилась, приподняла очки на лоб и строго сказала нам: «Вот, запомните, дети, когда вырастете – будьте так же честны в исполнении своих обещаний, как мистер Карлтон».
Под влиянием таких мелочей, которые могут для взрослых показаться совершенно ничтожными, и складываются детские души – но для успеха воспитателя нужна именно действительная большая любовь к воспитываемым и к людям вообще.
Читали я и брат без всякого разбор и наблюдения. У нас была большая библиотека; бабушка и мать, скучая в уездном городке – Бендерах, открыли библиотеку для общего платного пользования; обычно выдавала книги и давала советы подписчикам бабушка; впоследствии, лет через двадцать, будучи проездом в Бендерах, я слышал похвалу бабушке от одного местного старожила за эту ее деятельность. Пока бабушка была занята с подписчиками, я и брат вытягивали с полок разные книги и читали их наперегонки; к восьми годам я прочел уже очень много; вслух же бабушка читала нам различные страшные и поучительные романы, едва ли имевшие художественное значение. Историческая хроника Дюма, в особенности «Королева Марго»
, навсегда осталась моей любимой книгой; помню также, что при чтении некоторых мест «Графа Монте-Кристо»
бабушка сама вытирала слезы на глазах.
Помню еще, что с самого раннего детства лица Пушкина и Лермонтова были для меня чем-то священным; я подолгу, раскрыв первую страницу их произведений, смотрел на их портреты и даже иногда целовал. Кроме художественной литературы, моей любимейшей книгой была и осталась таковой на всю жизнь «Зоология»
Брема – но, будучи ребенком, я и к зоологии относился с точки зрения художественных настроений, с точки зрения мечты о далеких странах, зверях и птицах, наблюдательность же, настоящее опытное изучение природы от такого чтения во мне не развивались. Бабушкино чтение вообще развивало во мне область чувства, будило инстинкты героизма и душевной красоты, но не давало знаний, если не считать многих, но весьма отрывочных исторических и отчасти географических сведений. Это и программа классической гимназии, в которую я был определен в Киеве, предопределили мою судьбу и мои качества как человека, наряду с серьезной работой любившего всегда различные приключения, личную свободу, оригинальных людей, нелегко поддававшегося внешней дисциплине и более всего пригодного не к повседневной практической, а скорее теоретической кабинетной работе.
Романтическое, а не реальное настроение мое особенно ярко сказалось в любимой моей детской игре с братом: один из нас садился на качель, другой, бегая, раскачивал ее и называл себя именем какого-либо животного из сказки; напр[имер], я спрашиваю, кто пришел меня качать; брат отвечает: «Лисичка»; затем появлялся «медведь», «петушок» и т. д.; и вот наступал день, момент печали, какое-то инстинктивное угадывание преходящести всего земного и следующей за ним вечности; задавался вопрос: «Лисичка, ты еще придешь когда-нибудь?» Ответ: «Нет, никогда; это в последний раз я качаю тебя». Я помню, как после такого ответа сжималось сердце, делалось грустно, каждая секунда, проводимая с «лисичкой», казалась дорогой, и, наконец, – «лисичка, прощай, прощай навсегда». По правилам нашей игры попрощавшийся зверь не мог никогда уже более называться нами. Последнее «прощай» и затем – большая мировая печаль.
Из детского периода моей жизни в г. Бендерах особенно ярким событием является посещение мною впервые театра, произведшее на меня, конечно, потрясающее впечатление. Кружок местных любителей, преимущественно офицеров и их жен, поставил «Наталку-Полтавку»
; главные роли исполнялись М. К. Хлыстовой (Наталка), моей матерью (мать) и братьями Тобилевичами; кружок этот по приглашению знаменитого Кропивницкого впоследствии преобразовался в профессиональную труппу; в нее не пошла только моя мать, несмотря не все ее стремление на сцену (у нее был прекрасный голос и большие артистические способности), т[ак] к[ак] этого не пожелал, кажется, мой отец. Кружок дал мощное развитие малорусской драме; он состоял из первоклассных талантов: М. К. Хлыстова, рожд[енная] Адасовская, двоюродная сестра моей матери, прославилась под фамилией Заньковецкой (взятой от названия ее хутора «Заньки»), братья Тобилевичи на сцене приняли фамилии Садовского, Саксаганского и Карпенко-Карого, сделавшиеся гордостью малорусской сцены.
Моя мать, помимо сценических и вокальных способностей, в украинских кругах приобрела имя как поэтесса («Одарка Романова»). Знатоки языка весьма ценили всегда ее чистый, без галицийской полонизации и немецкого производства недостающих слов, язык Черниговщины и Полтавщины, а также ее удивительно музыкальный стих. Думаю, что в украинской литературе некоторые из ее стихотворений будут всегда помещаться в школьных хрестоматиях, в качестве образцовых, а народные легенды (напр[имер], «Сватанье мороза») в звучных стихах сохранятся в народе в обработанном их виде. Мать сравнительно с бабушкой меньше занималась нами, но влияние ее на нас тоже было исключительно «романтического», а не реально-материалистического порядка, она привила нам с ранних лет любовь к поэзии и музыке. К чести ее надо отнести, что в ней не было гадкого украинского фанатизма; Пушкина, а не Шевченко, прежде всего она научила нас любить, а от Пушкина – вся моя неискоренимая никакими событиями любовь к России вообще, а не к какой-либо отдельной ее части. По словам матери, первая фраза, которую она от меня услышала после долгой разлуки (я жил с бабушкой под Киевом), была сказана мною по-украински. Мать поздоровалась со мною и сразу за что-то сделала мне какое-то замечание; я обиделся, т[ак] к[ак] никаких замечаний не выносил вообще, и сердито ей заявил: «А я тоби горобчика не спиймаю». Курьезно, что я за всю вообще жизнь не поймал ни одного воробья; значит, уже в три года у меня развилось какое-то самомнение, в стиле «Трех мушкетеров» Дюма
, ни на чем не основанная «спесь», как впоследствии прозвала меня одна девочка.
И вот, несмотря на то, что украинский язык, в сущности, был для меня родным, я почти без акцента владел русским языком, очень всегда его любил и тонко понимал; никогда не пришло бы мне в голову заговорить на киевском волапюке
«я скучаю за тобой» и т. п. Будучи взрослым, живя преимущественно в Петербурге, я, к сожалению, забыл малорусский язык, хотя все, конечно, понимал на нем, напр[имер], посещая малорусскую драму. Я говорю «к сожалению», т[ак] к[ак], по моему убеждению, музыкальная малорусская речь если и не может и не должна являться конкурентом великого русского языка, то во всяком случае имеет все права гражданства, при сравнении, напр[имер], с южнославянскими наречиями, в особенности для красочного изображения народного быта.
От матери, которая юные годы провела в консерватории в Москве
, я впервые услышал о Чайковском и московском его ученике Сергее Танееве; тогда только что появился «Евгений Онегин»
, мама с бабушкой играли в четыре руки, я ничего не понимал, но уважал Чайковского, как учителя матери; по ее рассказам он рисовался мне изящным, томным молодым человеком, с женственными задумчивыми серыми глазами, нюхающим постоянно в классе какую-то соль или духи; Танеев – сверстник матери, был конфузлив, диковат, задумчив; его очень любил Чайковский. Я как бы предчувствовал в детстве, чем, какими лучшими наслаждениями в жизни я буду обязан музыке вообще, а в частности двум названным композиторам, таким близким мне, каким-то как будто родным, по рассказам матери, с ранних детских лет; тогда же фамилия «Глинки» была окружена уже в моих глазах тем же ореолом, как Пушкин. Это все – влияние матери.
Странно, что при всем этом я был в детстве удивительно немузыкален, не имел слуха, впрочем, никогда его и не развил, в смысле возможности что-либо правильно спеть, хотя бы «Чижика», пения терпеть не мог вообще, особенно женского, лет до двенадцати; впоследствии, увлекаясь оперой и симфоническими концертами, прекрасно разбирался в достоинствах капельмейстера, оркестра (слышал фальшь), певцов; быстро, с первого раза часто усваивал красоты сложных произведений, не выносил пошлости (напр[имер], многое из Массене), научился без принуждения играть на рояле, часто слышал от понимающих музыку, что хотя у меня и нет техники, но видны большие музыкальные способности.
Оперы и в этом роде сравнительно доступные вещи я легко всегда играл ? livre ouvert[56 - «С листа», «без подготовки» (фр.). Французский текст вписан от руки.]. Рояль дал мне очень много в жизни, несмотря на дилетантизм моего исполнения; он заполнял часы моего досуга и усталости, а главное, спас меня от карточной игры.
Итак, детские годы мои прошли под влиянием женщин и искусства. Отношения мои с отцом были всегда проникнуты взаимной любовью, но ближе сошелся я с ним уже в более зрелом возрасте. Он всегда очень любил игру в карты, которые я ненавидел, но за всю жизнь выпил, вероятно, не более двух рюмок водки; вина он не выносил органически. Я в этом отношении не пошел в отца; насколько он ненавидел вино, настолько я увлекался часто спиртными напитками. Я любил их и во вкусовом отношении, и за то приподнятое поэтическое настроение, которое они, при моем уклонении в сторону романтизма, давали мне во время трапез с друзьями.
В 1883 году я был определен в пансион классической Киевской 1-й гимназии, впоследствии по поводу столетия получившей название Императорской Александровской, в память императора Александра I
. Гимназия эта занимала тогда всю роскошную усадьбу, выходившую на четыре улицы, с огромным садом, окаймленным высокими тополями. Фасад громадного здания гимназии, так называемой николаевской постройки, отличающейся всегда мощной красотой, выходил на одну из красивейших улиц Киева – Бибиковский бульвар
. Напротив гимназии в восьмидесятых годах был пустырь, частью обработанный под огороды; впоследствии здесь был разбит красивый большой сквер – Николаевский, в центре его с памятником императору Николаю I
, обращенному лицом к великолепной красной громаде здания университета
.
Одним словом, и тогда, и теперь – это одно из живописнейших мест Киева.
Бесконечный главный коридор гимназии, полутемный коридор со сводами верхнего этажа, где помещался гардероб пансиона, общие дортуары на 50 человек, выстроенные рядом кровати с одинаковыми на каждой одеялами, комната для занятий с рядом мрачных парт, с двумя всего свечами на каждой для шести учеников, вообще казенный холодный вид всего здания – все это произвело на мои нервы потрясающее впечатление, и я долго тосковал по домашнему уюту и бабушкиным ласкам; как только наступала ночь и вообще там, где меня не могли видеть, – я неистово плакал. Прощаясь с бабушкой, я бодрился, ибо был самолюбив, но как теперь помню то ощущение, когда она меня в воротах громадного сада поцеловала в последний раз, и я внешне бодро зашагал по дорожке сада к группе гимназистов. Это – ощущение перелома в жизни, сознание, что нечто очень хорошее осталось позади и началось что-то неизвестное новое и, может быть, печальное. Второй раз я испытал то же самое по окончании университета
и поступлении на службу и – в последний раз, наконец, когда понял, что личная жизнь кончена, т. к. почти все близкие друзья мои уничтожены большевиками, и жить, как прежде, больше не придется
.
Я знал, что над новичками издеваются и бьют, но настолько не допускал мысли, что меня кто-нибудь мог бы ударить, меня, который был уверен, что я всем должен нравиться (мальчиком я был очень красив и знал это), и который сам хотел всех любить, ибо так мне было внушено бабушкой, что действительно я ни разу не явился в пансионе предметом каких бы то ни было шуток, но сразу стал почти общим любимцем. Тут я впервые понял, что сила – действительно внутри нас.
