Только не выходи из дома. Рассказы и повесть

– О! Привет! С добрым утром. Тоже поплавать вышел?

– Да, я каждое утро тут плещусь, – пришёл уже в себя тот.

– Здорово. Я тоже. Привык к этому в Москве. В доме, в котором я живу, спортзал и бассейн. Так что я по утрам метров пятьсот наматываю, – засмеялся Женя. – Ну, всё – выхожу. Освобождаю тебе дорожку.

Макс хотел было ответить, что это не обязательно, что места в бассейне достаточно, и им хватит обоим, но не успел. Женя, ухватившись за поручни, резко вынырнул из воды и уже стоял на краю бассейна. Прозрачная водяная плёнка – единственная одежда – потоком стекала с него, открывая мускулистое рельефное тело. Нагота не смущала Макса – они втроём любили позагорать на нудистских пляжах, да и дома, и на вилле, позволяли себе всё, но это свои – семья, а в Жениной обнажённости, в бесстыдной открытости чужака ему почувствовался какой-то вызов, что-то непристойное и неуместное. Он вскользь, про себя отметил чисто выбритый пах и подмышки, какую-то наглую мощь этого ладного мужского тела и быстрее, чтобы тот не успел заметить его смущение, прыгнул в воду. Женя проводил его внимательным взглядом и, взяв из стопки на лежаке полотенце, стал медленно вытираться. Когда Макс, наконец, переплыв два десятка раз прохладный бассейн от края до края, вылез – Жени не было, и лишь цепочка мокрых, быстро подсыхающих на солнце следов, и странное незнакомое возбуждение, указывали, что всё это ему не померещилось.

За завтраком, который приготовили совместно Макс и Илья, было решено отправиться всем вместе на одной машине в Сорренто. За руль сел Андрей, на переднее сидение забралась Аня, а остальные разместились сзади. Женя оказался между Максом и Ильёй. Сидеть было тесновато, и Макс всю дорогу, особенно на поворотах, из которых она, собственно, и состояла, чувствовал горячее твёрдое Женино бедро. Андрей вёл машину уверенно, по-итальянски жестикулируя и сигналя зазевавшимся, и добрались они меньше, чем за час. Вдоволь нагулялись по городу, выпили кто холодного пива, кто белого вина в кафе на набережной, а вечером поужинали в знаменитом «Карузо». Болтали ни о чём, восторгались видами и атмосферой расслабленного, нацеленного только на развлечения и удовольствия, южного города. К концу вечера Аня, весь день проведшая в расслабленно-блаженном состоянии и даже не вслушивавшаяся о чём беседуют её спутники, внезапно заметила, что центр внимания как-то незаметно переместился на Женю, а Илья, бывший весь вчерашний вечер душой компании, сник, помалкивает и лишь исподлобья жалобно поглядывает на Женю, который то рассказывал какие-то занимательные истории, то тонко острил, то заинтересованным тоном выспрашивал Макса о его работе, о его любимом коньке – архитектуре, в которой он, как выяснилось, тоже разбирался. Внешне всё выглядело совершенно невинно – компания разделилась по интересам, но неприятное, тревожное чувство не оставляло её весь остаток вечера, особенно после того, как она случайно по дороге в туалет подслушала обрывок разговора между Ильёй и Женей, курившими в стороне.

– Да что я такого сделал? – жалобным голосом спросил Илья.

– Сам подумай, – отрезал тот.

Вернувшись на виллу, они посидели недолго на веранде, выпили ещё, но разговор не клеился – устали. Женя стал загадочно мрачен, поддерживать беседу никому не хотелось, и, выкурив по сигарете, они разошлись по спальням. В эту ночь Макс, обычно заводившийся первым, не потянулся к Ане, а повернулся на бок и, сославшись на усталость, сделал вид, что спит. Аня с Андреем переглянулись с удивлением, но отказывать себе в удовольствии не стали, и вряд ли Максу удалось быстро уснуть. По этой ли – по иной ли причине, но к бассейну следующим утром он не вышел, и Женя, отплавав своё количество кругов, полежал в одиночестве на шезлонге, погрелся в нежарких ещё лучах восходящего солнца, а когда заметил тень, промелькнувшую на веранде второго этажа, там, где была спальня Ани и ребят, довольно ухмыльнулся. Потом изобразил, что расстроен, и, не завернувшись в полотенце, хмуро побрёл в номер.

Завтрак они решили готовить посменно. На этот раз была очередь Андрея и Жени, но тот отговорился абсолютным неумением и выставил вместо себя радостно согласившегося Илью. Как Илья не старался, но уследить за Андреем не смог: омлет с помидорами подгорел, кофе выкипел, и лишь Женина овсянка, которой Илья занимался лично, вышла на славу. Впрочем, все, кроме Жени, остались довольны. На этот день у них была запланирована поездка на моторной яхте на Капри. Аня загодя связалась с местным турагентом, и у пристани их уже дожидалось белоснежное чудо – шестидесятифутовая красавица-яхта с молодым бородатым капитаном и юрким услужливым помощником. Быстрым ходом они дошли до Капри, обогнули остров по кругу и на мелководье встали на якорь недалеко от берега, у обрывистых скал, в совершенно безлюдном месте, где очевидно разрешалось купаться. Помощник выдвинул в воду сходни и достал пачку чистых полотенец, а капитан объявил, что простоит тут столько, сколько им будет угодно, пока все не наплаваются. Изначально Аня планировала купаться голышом, но теперь уже не знала, как будет правильней, и прихватила купальник для себя и плавки для мальчиков, но вопрос решился сам с собой. Женя первый сбросил шорты, под которыми ничего не оказалось, и, задержавшись на несколько секунд, словно давая всем возможность себя рассмотреть, развернулся, подошёл к краю кормы, не обращая внимание на услужливо выставленные сходни, оттолкнулся и, описав короткую дугу, почти без всплеска ушёл в воду. Аня поразилась его мужской массивности и той наглой, но грациозной уверенности, с которой он двигался. Раздевшись он изменился – исчезла наигранная мягкость и женственность, и теперь перед ней был самец, мощный, ловкий и жёсткий. Вслед за Женей, также полностью раздевшись и по-бабски ойкнув, прыгнул солдатиком Илья. Тогда уже сбросила сарафан и спустилась по лесенке в прозрачную бирюзовую воду Аня, за ней Андрей, а последним, помешкав разделся и прыгнул Макс. За полчаса они вдоволь наплавались и наплескались в мелкой волне, а затем, высохнув и одевшись, пили итальянское шампанское – просеко, пока яхта дошла до бухты на Капри, где их и высадили. День они провели на острове, нагулялись, устали, поднялись по канатной дороге на самый верх – на Анакапри, а под вечер вкусно поужинали в хорошем, но безобразно дорогом ресторане. Яхта ждала их у причала. Весь обратный путь Аня простояла на носу корабля, пока остальные ещё что-то пили, курили и болтали на корме. Яхта шла быстро, часто клюя носом поднявшуюся мелкую волну, и Аня не могла оторваться от завораживающего зрелища того, как тёмно-синяя, почти чёрная плёнка воды с шумом вспарывалась форштевнем и выворачивалась наружу, бесстыдно открывая свою вспененную, всклокоченную белую изнанку.

– Что-то происходит, – думала она. – Что-то идёт не так. С их приездом появилась напряжённость. Нет той лёгкости, что была тогда, когда мы отдыхали с Ильёй и его глупой блондинкой. И сам Илья совсем не тот, он даже не такой, каким мы его видели в Москве полгода назад – жалкий стал какой-то, заискивающий. И Макс странно себя ведёт, потерянный, словно околдовали, загипнотизировали его. И нервозность какая-то у всех, вот только Андрюшка, флегматик наш, ничего не замечает и ни на что не реагирует. Хотя по нему не разберёшь – молчун, а глаз-то у него отличный, и других чувствует хорошо. Ведь если бы не он – не сошлись бы они тогда вместе – именно он почуял, уловил то взаимное тройственное влечение, которое в результате и выросло в их такое неприемлемое для многих существование, без которого они себя и мыслить уже не могли. Это он, молчун, тогда, два года тому назад, аккуратно, нежно, не передавливая, свёл их всех вместе и как надёжный буфер до сих пор смягчает и сглаживает любые острые углы и проблемы, неизбежно возникающие в любой семье. А самец хорош, – вспомнила она обнажённого Женю, хмыкнула, и от этой мысли приятно защекотало внизу живота. – Жаль, такое добро пропадает. Хотя – не пропадает же. Вон Илья и пользуется, да и на здоровье. Только не вылилась бы эта непонятная напряжённость во что-то более серьёзное.

*

Весь следующий день они никуда не выезжали – провели на вилле, в расслабленном, томном состоянии, нежась на лежаках у бассейна, и, время от времени, совершая вылазки к холодильнику за вином, сыром и копчёным мясом. Вяло перебрасывали воланчик провезёнными Ильёй бадминтонными ракетками; читали, в полудрёме роняя книжки из рук; а Макс с Женей полдня играли в старинные, тяжёлые резные шахматы, найденные в доме. Сначала играли у бассейна, а позже белокожий и боявшийся обгореть Женя предложил перебраться в тень, поодаль ото всех, под раскидистое дерево. Илья поначалу крутился рядом с игроками и все рвался подсказывать Жене, но тот грубо отослал его, и Ане, исподтишка наблюдавшей за этим, стало неловко, как подсмотревшей случайно чужую и не слишком приглядную тайну и чужое, публичное унижение. Макс считал себя хорошим шахматистом, и Аня, не разбиравшаяся в игре, не удивилась, когда он выиграл первую партию, потом сыграл вничью вторую, но насторожилась, когда во время третьей перехватила торжествующую усмешку Жени, который партию проиграл, но почему-то остался доволен, а после этого и увёл Макса подальше от всех – в тень.

Ближе к вечеру, сообразив, что все достаточно пьяны, для того чтобы ехать в ресторан на машине, приготовили ужин дома. Вышло, может, не так роскошно и весело, как в день приезда, но вполне съедобно и спокойно. Мирно, показалось Ане, прошёл ужин – расслабленно, без напряжения, и успокоившись она собралась ко сну. Приняла душ – мальчишек ещё не было в спальне – и, набросив халат, вышла покурить вниз, к бассейну. Чистое небо, по мере того как гасли огни внизу, на склоне горы, наполнялось звёздами; одуревшая от страсти цикада любовным скрежетом рвала тишину ночи, да ленивые южные псы, изредка гавкнув спросонья, вызывали этим долгую полусонную перекличку по всему побережью.

Она успела только разжечь сигарету, когда внезапно совсем рядом, за углом виллы, где начинался густой сад с оливами, инжиром и вездесущими лимонными деревьями, раздались сдавленные вскрики, шум борьбы и звуки ударов. Она бросилась туда и, завернув за угол, в едва освещённой фонарями у бассейна полутьме, увидела, как Андрей, одетый в спортивные штаны и футболку, встав в боксёрскую стойку, бьёт совершенно голого Женю. Как тот пытается защищаться, но крепкий, широкоплечий увалень Андрей, мгновенно преображавшийся на ринге, не останавливаясь ни на секунду, как боксёрскую грушу на тренировке, осыпает его ударами. Аня кинулась к Андрею, обхватила, прижалась, заплетя ему руки, вклинившись между ним и едва держащимся на ногах Женей.

– Андрюша, хороший мой, стой, что ты делаешь, остановись, пожалуйста, – уговаривала, прильнув, клещом вцепившись в него, целовала сжатые губы – только бы опомнился. Она знала, видела пару раз, что такое, когда на него находит, когда «падает планка». И он замер, остановился. Она постояла с ним так, обвив его, ещё какое-то время, давая возможность второму уйти – и тот ушёл – она услышала сзади неровные удаляющиеся шаги и только тогда ослабила объятие.

– Андрюшенька, что случилось, милый, зачем ты так?

Он дал себя успокоить. Она умела с ним справляться – это уже случалось. Усадила в плетёное кресло у стола, открыла бутылку уже успевшего нагреться пива.

– Что случилось, Андрюша, хороший мой, зачем?

– Он там с Максом был! С Максом, понимаешь? Я же сразу заметил, что он на Макса глаз положил. Видела, как он его все эти дни обхаживал? Козлина!

Она поняла. Вся несуразица, вся странность последних дней получила своё пусть не радостное, но внятное и простое объяснение.

– Ну, что ж поделаешь, Андрей. Это же не Женя виноват. Макс – взрослый человек, и это его выбор, – она говорила лишь бы что-то сказать, лишь бы не молчать и не дать себе заплакать.

– Да я всё понимаю. Да – взрослый, да – сам решает, но это же не кто-то. Это же Макс, наш Макс!

– Похоже, что Андрей заплачет первым, – подумала она.

*

Они, уже молча, посидели ещё немного, допили, выкурили ещё по сигарете и, поднявшись наверх, в спальню, застали там Макса, собирающего свой чемодан. Он молча, сосредоточенно и не оглядываясь на них, складывал вещи. Аня подошла, попыталась обнять.

– Макс…

Он выскользнул из-под её руки и, стараясь не встречаться взглядами, продолжал тщательно, аккуратно укладывать рубашки.

– Макс, куда ты собрался? Что с тобой? Очнись! Что случилось? Тебе нравится Женя? Ну и ладно. Мы даже не думали, что тебе нравятся мужчины, – ничего не отвечая, он прошёл в ванную комнату, взял свою зубную щётку и бритву и, вернувшись в спальню, бросил в чемодан.

– Неужели ты не видишь, что он тобой играет, манипулирует? Ты для него просто новая игрушка. Поиграется и бросит – посмотри на Илью. Посмотри, что он с ним сделал – это ведь совсем не тот Илья, которого мы знали, – вступил Андрей. Его трясло, губы дрожали, но Макс не глядя ему в лицо, подошёл и, присев рядом на корточки, вытащил из розетки у его ног свой переходник и блок питания для телефона.

Аня от бессилия, поняв окончательно, что ничего сделать уже невозможно, и от того всё больше заводясь, не выдержала и сорвалась на крик.

– Макс! Тебе нравится, когда тебя трахают в зад? Знаешь – и мне нравится! Давай Андрей тебя трахнет! Возвращайся к нам. Андрюша будет трахать нас обоих! Что? Женя делает это лучше? Или Илья лучше сосёт твой член, чем я? Чёрт тебя подери, Макс, очнись! Мы живём втроём уже два года, и всё было замечательно, и у тебя ни разу не проявлялся интерес к Андрею, да и вообще к мужчинам. Что случилось? Почему вдруг Женя, с чего? – Макс оглянулся по сторонам и, убедившись, что ничего не забыл, захлопнул крышку чемодана.

Они уехали рано утром, до завтрака, все трое. Аня с Андреем не вышли к воротам, а сверху, со своей веранды молча смотрели, как Илья с Максом грузили машину, как вышел и сел на переднее пассажирское сидение угрюмый и прихрамывающий Женя, и всё ждали, всё надеялись, что Макс поднимет голову и хотя бы посмотрит на них.

Лошадь бледная

Первый раз я подумал, что мне пора сдаваться в дурку, ранним августовским утром тысяча девятьсот восемьдесят пятого года. Лето было не по-ленинградски тёплым и нежным. Солнце только выглянуло в узкий просвет между соседними девятиэтажками и ещё не успело полностью разогнать редкий ночной туман, цеплявшийся за чахлые деревья, что цепочкой окружали свежеокрашенные качели и горку на детской площадке. Я стоял, уткнувшись лбом в холодное стекло кухонного окна, смотрел с четвёртого этажа вниз и думал, что пора. Вот теперь – точно пора.

Я отвернулся и, стараясь не коситься в окно, достал из холодильника то, зачем, собственно, встал с постели и, держась за стенку, добрёл до кухни, преодолевая тошноту и рвотные позывы, – бидончик с холодным квасом. Отливать в стакан не рискнул и пил прямо из бидона, не закрыв дверцу холодильника. Облился, конечно, но зато пересохшая глотка наполнилась таким счастьем. Передохнул, открыл глаза и, поставив бидончик на место, осторожно повернулся к окну. Она была там. Она не исчезла.

На детской площадке, пощипывая пробившуюся через утрамбованный детишками и их суетливыми мамашами песочек редкую травку, паслась белая лошадь. Она стояла, утонув на четверть в обрывках стелющегося тумана, и, склонив голову, что-то там в этом редком киселе выискивала. Изредка она без натуги, но осторожно вытаскивала из него ногу и, игриво показав стройную бабку и копыто, как гимназистка ножку в туфельке и белом чулке, снова окунала её в туман.

Я вернулся в спальню. Жена лежала с закрытыми глазами и устало делала вид, что спит.

– Маша, – сказал я. – Там внизу на детской площадке пасётся белая лошадь.

Маша, не открывая глаз, беззвучно заплакала.

– Надо сдаваться, – сквозь слёзы прошептала она.

Я согласился, мне стало легче, и я заснул. Когда проснулся, был уже полдень, нежаркое солнце отдыхало на крыше девятиэтажки, туман давно рассеялся. Маша, сидя за кухонным столом, пила кофе: какую-то там по счёту чашку. Я боязливо отвернулся от окна, и Маша, заметив это, снова попыталась заплакать, передумала и привычно принялась страдать.

– Ты пьёшь без перерыва уже третий месяц и вот дождался, вот результат: белая лошадь.

– Да ладно тебе, – вяло отбрехивался я, безуспешно пытаясь нашарить в холодильнике пиво. – У других вон черти или крокодильчики зелёные, а тут лошадь – прекрасная, белая и загадочная, как улыбка Джоконды.

– Горячка у тебя белая, – жёстко резюмировала жена. – Вот и вся загадка. И не ползай ты по холодильнику – нет там пива!

Да я и сам знал, что нет – я его вчера вечером выпил. А зачем? И так ведь был хорош.

На работу, последнюю с которой меня ещё не выгнали, сегодня идти было не нужно. Я работал два через два, день был выходной, и я пошёл в магазин, пообещав Маше, что ограничусь пивом. Мамаш с детьми на площадке не было. Разъехались должно быть по дачам да курортам. Ноги несли меня мимо, но я почему-то заупрямился и, борясь с вновь подступившей дурнотой, всё-таки свернул. На том месте, где ранним утром паслась моя белоснежная галлюцинация, у самой кромки серого песка, лежало несколько крупных круглых катышей. Я сорвал лист лопуха, притаившегося в тени качелей, щепкой закатил на него один ещё тёплый шарик, и вернулся домой. Маша посмотрела изумлённо.

– Уже? Быстро ты, – она собиралась добавить любимое, – набрался.

Но я опередил и молча положил перед ней бледно-зелёный в белых прожилках лист, развернул. Она отпрянула. В кухне запахло жарким деревенским летом.

– Что это? Ты совсем рехнулся?

– Это конский навоз, Маша. Свежий. На детской площадке нашёл, перед окном. Сдача в дурку отменяется.

И довольный собой и миром, отправился за пивом. А после – искать белую лошадь.

*

В детстве я считал, что цыгане не нация – это работа такая. Нации – это русские, татары, ну и евреи, конечно, куда ж без нас – это мне растолковали давно. А ещё где-то там, за пределами нашей Ойкумены, существуют зловредные англичане и американцы с пёсьими головами – тоже нации, а вот быть цыганом – это как работать фокусником или клоуном. Яркость шелестящих юбок, цветастость платков, громкий, ненатуральный актёрский выкрик, иллюзион гадания и непременного шумного скандала – цирк! Кочевой цирк Шапито, звеня монистами и гремя бубнами, врывался в унылый провинциальный городишко, вихрем вовлекая, затягивая его снулых обитателей в воронку опасного и непривычного веселья.

Позже, уже в Ленинграде, дорастя до младшей школы, помню свою зависть к однокласснику, отказавшемуся идти к зубному врачу. Это были странные, межумочные времена, когда власть попыталась посадить цыган на землю, заставить вести оседлую жизнь. Им давали квартиры в новостройках, безуспешно пытались устроить на работу.

– Мама сказала, что когда зубы выпадут, она мне золотые вставит, – категорично отрезал кучерявый Славко, ходивший в школу до самой зимы босиком, а после первого снега и до лета – в сандалиях. И не заставили. А я уныло побрёл и с ужасом слушал из-за двери визг пыточного аппарата и вопли несчастных. Меня тогда пронесло и обошлось без бормашины, но детский животный страх и память о нём остались навсегда.

Повзрослев я разобрался в истории и истоках. Гадать не давался, ручку не золотил и от навязчивых предложений толстой и нечистой старухи в яркой шали и пахнущих мочой юбках, вцепившейся в меня у Финляндского вокзала, подружиться вот тут в подъезде за углом с молоденькой девочкой, брезгливо отмахивался. Но тот давний налёт веселья, тот флёр непонятной, неиспробованной свободы от всего, в том числе и от многих условностей моего скучноватого мира, остался. Романтика неприкаянности, вечного путешествия, скрип кибитки, ночной костёр и лошади… да, вот откуда всё и возникло – лошади. Вот где следовало искать её – мою белоснежную чудесную галлюцинацию, оставившую ранним летним утром такие весомые и остро пахнущие следы на сером песке детской площадки.

*

Несмотря на будний день, все постоянные члены клуба были на месте – в зассаном закутке между пивным ларьком и боковой стеной магазина. Мужскую компанию скрашивали две синюшные дамы, удивительно похожие друг на друга, с одинаковыми визгливыми голосами, и даже жёлто-фиолетовые следы от сходящих синяков на их опухших, отёчных лицах были одинаковой формы и расползались в тех же местах. Одну звали Дашкой, другую Нюшкой, как их различали, не знаю. За тощие, скрученные и сизые, в варикозных венах ноги таких обычно называли в городе «цыплятами по рубль пять», и более жалких созданий я в жизни, пожалуй, и не встречал.

С двумя плохо вымытыми нашим утренним «ангелом» – пышной «тётей Жанной» кружками, я пристроился на выступе магазинного фундамента, смахнул остатки рыбьей чешуи и, чтобы Машка не ругалась из-за засаленных брюк, подложил под себя загодя прихваченную из соседского почтового ящика газету. Первую кружку выпил залпом и быстро ухватил вторую, потому как к ней уже потянулся Соловей – завсегдатай клуба, распухший от непрерывного пьянства бывший кумир местных мальчишек – тогда ещё подававший надежды хоккеист. Давно выгнанный из команды и с работы Соловей перебивался случайными приработками и тем, что выпрашивал или приворовывал, или просто выпивал оставленное на мгновенье без присмотра – хоккейная реакция помогала. Бит был за это не раз, но в том сумрачном тупике сознания, где он существовал, наказание, видимо, воспринималось им лишь как двухминутное удаление на штрафную скамейку.

Сохранив пиво, я закурил и стал обдумывать, как бы мне выведать у собравшихся что-то полезное. Задать сразу вопрос о том, не видел ли кто белую лошадь, отпадал. Мне тут же и про лошадь расскажут, и про крокодилов зелёных – повеселятся от души. Так что зашёл я издалека.

– Черти что в районе творится! – энергично изобразив возмущение, сказал я. – Пройти не возможно, чтоб в дерьмо не вляпаться.

На меня посмотрели с недоумением, и я подумал, что начал не слишком удачно. Большинство из присутствующих не задумываясь снимали при первой надобности штаны в парадных, в парках и просто в любых укромных местах, и мой выпад их явно удивил. Но отступать было поздно, и я развил тему в нужную мне сторону.

– Вышел сейчас перекурить на детскую площадку во дворе, – продолжил я и вздрогнул, ощутив нелепость сказанного. Впрочем, слушателям моим в этой фразе ничего странным не показалось, – а там конский навоз лежит! Целая куча! У нас тут что – дикие лошади в районе завелись?

В каждой фразе, я, как положено, расставлял в нужных местах, краткое и энергичное междометие «бля», придавая ему соответствующую высказыванию интонацию.

Завсегдатаи, поначалу было встрепенувшиеся в предвкушении новой и интересной темы, заскучали, занялись своими нехитрыми делами, и лишь один – чистенький прилизанный пенсионер по кличке «Старикашка Эдельвейс» – откликнулся на мой зов. Кто из этой невежественной братии мог дать ему такое прозвище? Точно – не я. Но ведь кто-то из них, значит, читал на тот момент ещё запрещённую «Сказку»? Кто-то ведь метко припечатал старого стукача-рационализатора непонятным большинству именем, что так и прилипло к нему до самой его скорой смерти в пушистом январском сугробе?

– Так цыгане это, милок. Они лошадей и держат. А утречком, пока все спят – выгуливают.

– Да какие тут у нас цыгане, – хмуро отозвался я, замерев от предчувствия удачи. – Что у нас тут – табор шатры раскинул?

– Да, табор, – засуетился Эдельвейс. – Только не такой, что был раньше, при царизме. Не пушкинский. Никаких тебе Алеко и всей прочей лирики.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.