Силуэты

Где-то в недрах этой тьмы возникает дрожание едва ощутимых вибраций, они нарастают, усиливаются, пронзают своей неизбежностью, в хаосе темного движения появляется ритм, унылое, тревожное ничто преображается в один огромный пульсар, мелькают бурые границы гигантского круга, – как зрачок-обличитель вселенского глаза, беспристрастный, внимательный, вездесущий. Этот глаз вбирает все, что вовне, втягивает, всасывает, перемалывает, он глубокий, бездонный, с мириадами желтых точек внутри. Противиться этому притяжению невозможно, как нельзя повернуть время вспять, он тянет, включает в свой ритм, в свою власть, делает частью себя. Движение ускоряется, переходит в стремительный полет, и в этом полете желтые точки начинают вращаться, сначала медленно, а потом быстрее, быстрее – они кружат в мерном хороводе молчаливого танца, стягиваются к центру, черное пространство давит, становится плотным, а пульс его гулким, натужным, готовым взорваться… и вот оно рвется, разлетаясь на красное, оранжевое, белое, и нет больше понятий, смыслов, и только рой желтых обрывков, снующих вокруг – высокие тополя, сухие листья осени, луч солнца, мальчишки с велосипедами, ласковая рука женщины, лицо старика, глаза девочки, копна русых волос и щемящее чувство того, что все это было…

***

Свинцовые облака стелются над землей, давят на сельские домики, что ютятся в темной зелени вишен, яблонь и груш. Небо у горизонта трескается ломаной белой линией, ветер приносит хлесткий раскат грома. Вдалеке движутся косые струи темного ливня, проходящего мимо.

Вихри кружат по пустой улице, из края в край, гоняют серую пыль и редкие листья.

Ванда застыла и у окна, как часовой. Прежнего веселья нет, она вся в ожидании, в напряженной позе тревога, в глазах – растерянность. Урочное время прошло, а его так и нет. Взгляд блуждает по серебряным струнам вечернего дождя, по тревожной дрожи тополиных ветвей, клубкам мятущейся пыли. Искоса она смотрит в сторону щитовой. Что-то нарушилось в ее миропорядке, пошатнулось, образовав пустое, незаполненное пятно, которое с каждой минутой пропитывается ноющей горечью от ожидаемого, но несовершенного. Она поглаживает, потом треплет зеленый бант на голове, потом опять гладит его, шепчет какие-то слова про себя. В непроизвольных жестах сквозит озабоченность, в молчании – недоумение и упорство ребенка. Она не желает уходить, она хочет дождаться его, несмотря ни на что. Грустным взглядом Ванда провожает убегающий дождь, ветер гонит его дальше, в сторону; на улице воцаряются спокойствие и тишина.

И уже когда синева сумерек тихо вкрадывается в комнату, когда она вытесняет весь свет, оставляя лишь контуры окружающего, девочка покидает свой пост, ложится на кровать, закрывает глаза и пытается представить мужчину, бредущего ломкой походкой по узкой дороге. У нее это получается, воспоминания еще свежи, и тогда она улыбается в темноте – не то чтобы счастливо, но все же…

Он не появляется и на второй день, и на третий тоже.

Ванда опять на посту. В глазах – слезы, обида, проблески злости и отчаяния. Она уже не стоит подолгу на месте, как обычно, а садится за стол, ложится на кровать, устраивается на пол в уголке и смотрит в потолок. Потом встает с места и проходит мимо окна, как бы по делу, между прочим, и ненароком бросает взгляд вниз, в предвкушении вернуть утраченное, и не находит его, и тогда суетится по кругу, что-то придумывает, у нее свои детские заботы, ну что тут поделаешь…. И так целый вечер, до сумерек.

Но вот проходят еще несколько дней – и нет больше отчаяния и обиды. Только глубокая жалость к себе и безграничное желание опять увидеть этого нескладного мужчину с мутным взглядом карих глаз. Пренебрегая всеми запретами, она выкрадывается одним вечером из дома, в предвечернее время, когда все заняты по хозяйству, пробегает через двор, разгоняет недовольных уток и подходит к цветочным клумбам. Их розовые лепестки уже вовсю расцвели, по краям заворачиваются назад; запах сладковатый, с кислинкой, похож на надежду, что теплится в душе девочки. Она хватается руками за сетку забора, припадает к ней щекой и смотрит вбок, насколько хватает взгляда. Почему-то ей кажется, что если стоять здесь, то он обязательно придет. Но кроме соседской собачки, гуляющей на траве, она никого больше не видит. Так Ванда стоит долго, раздираемая желанием вернуться домой или дождаться его. Все без толку. Минуты идут, на дороге никого нет. С гулко бьющимся сердечком, переживая свой подвиг, она незаметно возвращается домой. Напоследок все же смотрит в окно. Все безнадежно.

Следующий вечер Ванда так же стоит у забора. На улице ни души. Сердце ее бьется ровно, она уже не боится – ей все равно, даже если заметят. Возвращается не спеша, плечи опущены, непривычная угрюмость бросает тень на ее лицо.

Череда дней исчезает во времени, лето разгорается во всю свою мощь, сушит травы лугов, оставляя по вечерам горьковатый и пряный запах подсохшей травы. Ванда реже стоит у окна, уже не каждый вечер, уже не так долго, как прежде, ждет она, глядя на выжженную солнцем дорогу; уже больше по привычке, чем с желанием, без искринки, без озорства, без улыбки. То, что раньше было надеждой, стало смирением, принятием неизбежного – прошлое никогда не вернется, и тот, кто гладил ее по голове и прижимал к себе, уже не придет. Он навсегда останется там, за клочьями ее тревожного сна, однажды увиденного. Маленькая девочка Ванда не знает, что же все это значит, но она умеет чувствовать. Спокойная, глубокая печаль покрывает тот незримый комочек тепла, что так ярко светил в ее душе, и который она берегла для одного человека. Сохраненный, нерастраченный, скрытый от всего мира, он с каждым днем медленно ускользает в отдаленные уголки ее памяти.

В какой-то из вечеров девочка, как и прежде, стоит на своем месте, смотрит на яблони, тополя, дикие кусты вперемешку с колючим шиповником. Взгляд ее блуждает по улице, но в нем уже нет ожидания, предвкушения, а только спокойное созерцание ребенка, смотрящего на улицу. Она поворачивает голову и видит взгорок, за которым дорога опускается вниз. На его вершине ветер гоняет серую поземку пыли. Ванда пытается что-то вспомнить и замирает на месте, вслушиваясь в себя. Лицо ее очень серьезно, глаза широко открыты.

За спиной тихо отворяется дверь, появляется голова молодой женщины. Она хочет что-то сказать, но осекается, наблюдая за недвижимой девочкой, за тем, как вдумчиво она смотрит на дорогу. Глаза женщины наполняются слезами, и мгновенная судорога сдержанного рыдания перекашивает милое лицо. Не в силах остаться, она отступает назад.

Беззвучно, плавно, очень медленно закрывается дверь.

Ванда еще какое-то время стоит, потом вздрагивает, сбрасывает с себя блажь неясного воспоминания. Садится за стол, кладет чистый лист бумаги и берет карандашик. Что-то нашептывает, рисует линии, палочки, кружки.

Нечто отдаленно похожее на улицу, нескладное, грубоватое появляется на бумаге.

Дом. Деревья. Дорога и что-то еще…

2

Взгляд из узкого окна стрельчатой готики. Несколько мрачноватых, старинных домов на широкой улице, пестрый блеск машин у бордюра, и дальше кусочек Пуэрте-Дель-Соль с редкими прохожими. Ленивая дрема сиесты впиталась в Мадрид плотным маревом жары, нестройным, призрачным, сероватым, искажающим далекую перспективу города. Все окружающее медленно движется на месте, охваченное томной магией зноя, сотканной из горячего воздуха и яркого света.

Легкое движение от окна в прохладную тень мастерской, под защиту климат-контроля и глухого шума кондиционера. Девушка какое-то время стоит на месте, привыкая к полумраку помещения, и в это время взгляд ее скользит по мольбертам с эскизами и незавершенными картинами, по столам, измазанным засохшими красками, по разнокалиберным кистям, по нескольким десяткам картин, натянутым на деревянные подрамники и стоящим невпопад у стены. Она шумно вздыхает и думает, что пора навести порядок, и ловит себя на мысли, что порядка здесь никогда не будет, потому что тогда мастерская перестанет существовать, превратившись во что-то другое.

Она медленно идет вдоль мольбертов, стоящих вразброс, совершает плавное движение по кругу, намеренно прихрамывает на ходу, будто проводит ежедневный сакральный обряд. Наблюдет, как свет падает на полотна, как тени плывут по крапчатым мазкам застывших движений, эмоций, плененного времени. В воздухе витает дух творчества, картины пропитаны ощущением надломленной, ускользающей красоты.

Девушка останавливается возле той, над которой работала все утро. Проводит рукой по столу, гладит тюбики с гуашью, губку, птичье перо, мастихин. Затем вскидывает взгляд на холст с еще не застывшими, подрагивающими на свету красками.

На картине женщина с потухшим взглядом широко открытых глаз. Видны едва уловимые шлейфы ярких искорок, уходящих от синих зрачков в глубину. Тягучая пластика их движения давит на темную панораму пространства. Глаза со взором, направленным внутрь себя, камера обскура перевернутого мира. Лицо выглядит как маска с волнистыми, обрезанными краями, разделяющая две реальности. Аляповатые шлепки ядовитых цветов подернуты сетью черных трещин – будто сразу после мощного, сокрушительного удара. Со стороны это похоже на голограмму, застывшую в тревожном порыве неизбежного распада.

Внизу картины надпись «Impulso de muerte».

Текут минуты. Девушка застыла, подавшись вперед. Теперь уже в мастерской две маски, которые смотрят друг на друга, но в противоположные стороны. Одна улетает в смерть, другая наблюдает, удерживает, возвращает ее к жизни. Через открытое окно летят полусонные звуки города, они пробиваются сквозь шум кондиционера и оседают в уголках мастерской.

– Да! – вдруг восклицает девушка и подпрыгивает на месте. – Я сделала это! Ура! Я сделала это!

Она кружит по комнате, от одного мольберта к другому, долго, плавно, с энергичным самозабвением. Затем упругой походкой спешит к дальнему столу, где стоит открытый ноутбук. Открывает онлайн дневник и стучит по клавишам.

«Рабочие заметки.

Техника распада идет хорошо. Я довольна. Завтра покажу Маурисио. Интересно, что скажет.

С воссозданием сложнее. Склеивать разрушенное, вдыхать жизнь в лицо смерти, используя технику от обратного. Это все равно, что идти против времени.

Моя работа похожа на черные круги нефти, разлитой в море. Каждый день они стягиваются в один большой круг. В картину. Когда я об этом думаю, испытываю эйфорию».

Девушка удовлетворенно вздыхает, выключает ноутбук, закрывает его и окидывает взглядом помещение мастерской. Желтый луч света, падающего из окна, рассекает комнату на две неравные половины и упирается в оборотную сторону мольберта, стоящего у стены. Девушка глубоко вдыхает прохладный воздух и счастливо улыбается – она в привычной атмосфере, на своем месте, хотя и далеко от родного дома. Но это все временно, и когда-нибудь она обязательно вернется. А сейчас она просто радуется жизни, этому дню, который открыл ей что-то новое, этому чудесному городу, где каждый переулок пропитан туманной магией реализма.

Она достает телефон и звонит подруге, договаривается о встрече в «La Mallorquina». Ей не терпится поболтать обо всем и ни о чем, сидя в чайной комнате и глядя на любопытных туристов, стоящих у статуи короля Карла III.

Девушка складывает открытые, вповалку лежащие альбомы и книги по искусству, что перед ней, в несколько неровных стопок, преобразуя хаос из одного состояния в другое, поднимается, берет сумочку и направляется к выходу. Проходя мимо полотна, на которое падает оконный свет, она приостанавливается, смотрит на него в раздумье. Потом кидает сумочку на пол и поворачивает мольберт вбок – так, чтобы видеть изображение, и так, чтобы на него не падали солнечные блики.

Взгляд ее ложится на грубый холст с толстой фактурой нитей, на бледно-желтый фон, переходящий в глубокие, бурые оттенки по краям, утекающие дальше в черное пространство, как в бездонный провал. Смазанный контраст полутонов оттеняет неправильную фигуру в центре, искаженную фрагментами отрезков и кривых. Угадывается зависший, пребывающий в черной пустоте образ, не до конца себя проявивший, или, наоборот, находящийся в стадии отголоска, перехода в другую ипостась. Желтый, с серым налетом слой, оттеняющий этот образ, изображен как измятый лист бумаги, иссеченный черными молниями разрывов. На каждом кусочке – что-то незнакомое, но все же родное, что заставляет затаить дыхание, всмотреться в себя, пройтись по темным уголкам своей памяти…

… Штрихи, наброшенные чернильным пером на обрывки затухающей жизни. Черно-белые отпечатки, летящие сквозь время, прощальный взгляд на то, что когда-то было и вдруг разлетелось; тоскливые, грубоватые, изломанные символы сознания. Стройные деревья, резные листья, струйка дыма, мальчишки на велосипедах, лица каких-то людей и что-то еще, неразборчивое, чему нет названия…

Не отрывая взгляда от картины, девушка делает два аккуратных шага назад. Иллюзия неявного присутствия исчезает. Возникает контур мужской головы. На суженной книзу окружности появляются скулы и характерный подбородок. Девушка протягивает руку и гладит воображаемое лицо.

– Когда-нибудь я тебя дорисую, – говорит она. – Когда-нибудь я тебя увижу… Я чуть-чуть оттеню снизу… сделаю четко… у самого края…

Кисть уже в руке, краски на столе рядом. Едва касаясь полотна, девушка делает несколько плавных движений. Отходит, смотрит, что-то прикидывает в уме, повторяет эту операцию несколько раз, недовольно фыркает, подтирает губкой и повторяет заново. Спутанная с образом, прорисованным на холсте, она уходит в далекий мир смутных воспоминаний, начинает что-то напевать речитативом, пританцовывает и куражится, как малый ребенок.

И как всегда в такие минуты – все эти годы, что она рисует картину, – подхваченный внезапным порывом, из недр ее души летит светлый комочек тепла. Он оживает, греет ее, с каждым движением кисти это тепло перетекает на холст, светится ярким бисером на застывающих красках, все больше проявляясь в том, что когда-то приобретет черты, станет лицом мужчины, бредущим по сельской дороге к девочке, которая прячется за занавеской. Ванда пишет, старательно, кропотливо, она ждет, когда произойдет ежедневное чудо – исчезнут трещинки на желтом фоне разорванной жизни, могучий рывок понесет ее вверх, вытолкнет из вязкого мрака небытия, когда она услышит тревожный крик пересмешника, понесется дальше ко взгорку со столбиком пыли, по узкой дороге, к сетке забора… Она ждет, когда время повернется вспять, возвращая когда-то забытое, но сбереженное в сердце: русые волосы, потревоженные ветром, карие глаза, поникшие брови и грубые руки, которые прижимают ее к себе…

Долго, очень долго звонит телефон в сумочке, брошенной у стола. Он звонит и позже, через какое-то время, звонит постоянно, навязчиво и неуместно. «Lolli, lolli, lollipop…». Звуки кружат в тишине мастерской и исчезают в возбужденном, протяжном, суетливом шуме города – сиеста в Мадриде прошла.

Булка

Булка вышел за калитку, остановился, щурясь от ярких лучей жаркого летнего солнца, сделал несколько волнообразных, неуклюжих движений, имитируя какое-то физическое упражнение и сочно, раскатисто отрыгнул на всю улицу. С березы сорвалась ворона и, обиженно каркая, скрылась за деревьями. Булка сытно, хорошо покушал. Его толстое, рыхлое тело требовало много пищи и, зная это, он поглощал все подряд, нисколько не заботясь о фигуре. Набить желудок – одно из основных удовольствий Булки. И было еще одно – женщины. Еда и женщины – больше он ни о чем не мог думать. И если первого всегда было в достатке, то о втором оставалось только мечтать. В любое время суток – ночью, днем, вечером – он видел перед собой обнаженные тела, стыдливые в своем целомудрии и развратно изогнутые в призывных позах, ждущие, изнемогающие от нетерпения и страсти в предвкушении того, чтобы он коснулся их, завладел ими, дал им то блаженство, которое в его понимании еще именовалось грехом. Эти видения не давали покоя, они преследовали, угнетали его, и он жрал, по шесть, по семь раз в день, ибо только тогда они отступали, растворялись, притаившись где-то в подсознании.

Булка вдруг заметил, что стоит, плавно покачиваясь взад-вперед с вытянутыми руками, сжимающими что-то воображаемое. Он тихо выругался, даже, кажется, смутился немного и затем издал громкий, дребезжащий звук. Испуганно огляделся вокруг – не слышал ли кто? – и глубоко, неровно вздохнул. У него так случалось часто из-за несварения желудка, но он всегда выбирал моменты, когда никого не было рядом.

Легкий ветерок пробежал по листьям деревьев, прошуршал ими и растворился в летнем зное. Булка повернулся и пошел по направлению к зеленому забору, видневшемуся в конце улицы.

Из соседской калитки на ржавом трехколесном велосипеде выехала маленькая девочка лет пяти и, увидев его, чисто и выразительно, как заученное стихотворение, прокричала щербатым ртом:

– Булка, толстая жопа, вонючий, жирный дебил! – и, довольная собой, с усилием закрутила педали старого скрипучего велосипеда.

Булка важно прошел мимо, игнорируя эту глупую сентенцию несмышлёного ребенка. Он привык к тому, что его все оскорбляли. В свои семнадцать лет он уже научился не обращать внимания на подобные вещи, казаться невозмутимым и спокойным, хотя в душе сильно переживал. Иногда, закрывшись в своей маленькой комнатке, он долго и горько плакал, топил подушку в слезах, распуская по ней белые слюни, но, выплакавшись, быстро отходил.

У Булки не было друзей, и намертво закупорившись от всех в тихом и далеком мире, он просто существовал на земле, как деревья, дома и камни.

Из-за угла появилась женщина и, повернув, пошла впереди него, дробно постукивая каблучками об асфальт. На ней было облегающее голубое платье, сквозь которое Булка отчетливо увидел тонкую линию трусиков и еле различимую полоску лифчика. Он почувствовал, как резко у него вспотели руки. Женщина шла ровным, размеренным шагом. Длинные стройные ноги с волнующими подколенными ямками плавно переходили в округлые бедра; они как-то неизъяснимо двигались, наплывали друг на друга, перегоняли, шевелились волнообразно и томно, с мольбой вопрошали, безмолвно, но красноречиво. Возьми, возьми нас, кричали они, схвати и распни, войди в нас, слейся, истязай, изнасилуй в темной траве, среди белых одуванчиков, прямо здесь. Сладострастие, ноющий, приятный зуд в теле. Тонкая, узкая талия, прямая спина, густая копна каштановых волос. Два персика, вверх-вниз, вверх-вниз, две сдобные, ароматные булочки, пышущие здоровьем, силой, страстью. Подойти и дотронуться до них, ласкать их, и потом туда, где идет смутно угадывающаяся линия, вперед-назад, вперед-назад, и продолжать, продолжать, продолжать…

Женщина свернула и исчезла так же внезапно, как и появилась.

Булка остановился и перевел дыхание. В висках гулко бушевала кровь. Он вслушался в себя и потом, испуганно вздрогнув, медленно опустил голову вниз. Черные спортивные штаны оттопыривал большой бугор. Булка осторожно пощупал его. Бугор был упругий и пульсирующий.

Он закрыл его руками – крест-накрест – и с какой-то заискивающей, виноватой улыбкой затрусил к выбитому дощатому проему зеленого забора. С трудом просунув туда массивное тело, он оказался на строительной площадке.

Повсюду возвышались бетонные блоки от недостроенного жилого дома, кучами громоздились балки перекрытий, штабеля кирпича, ржавые длинные швеллера и аккуратно увязанные прутья арматуры. Рабочий день давно закончился, все разошлись по домам и сейчас здесь было тихо и безлюдно. Булка прошел мимо груды битого кирпича и, обойдя огромный блок перекрытия, уселся на деревянный поддон, облокотясь спиной о бетонное основание дома.

Здесь он позволил себе расслабиться. Достал сигарету и закурил. Руки все еще нервно подергивались, а колени неприятно била мелкая дрожь. Булка несколько раз глубоко затянулся, и мысли его окутал обволакивающий туман. Он все еще не научился курить, не привык к сигаретам. И все же никотин, кажется, подействовал: тело расслабилось, по нему прошла волна парализующей усталости и безволия, руки отяжелели, голову потянуло вниз, подбородок уперся почти в самую грудь. Веки затрепетали, борясь с ярким светом, и вуаль редких белесых ресниц закрыла их. Тихо шурша о стену, Булка медленно съехал на бок. Он уснул.

Сквозь разноцветие пестрых бликов, откуда-то издалека, из другого мира, к нему пришла Девушка Его Мечты. Она всегда приходила только во сне, там он с ней встречался и гулял по большому полю сочного зеленого клевера. В самых диких своих фантазиях, порочных и темных, как омут, больше присущих возрасту, чем натуре, он ее никогда не видел. Это был подсознательный идеал, вечное стремление к прекрасному, фата-моргана. Сейчас она пришла в белом, развевающемся на ветру платье. Льняные волосы легки и почти невесомы, их ласкают лучи солнечного света. Он гладит эти волосы, они разливаются между его пальцами, как струи живой воды. Странно, но он совсем не чувствует себя толстым и некрасивым, действительность где-то далеко и кажется неправдой. Ее глаза смеются, отражая небесную синеву и в уголках появляются маленькие, еле заметные морщинки. Он тоже улыбается, широко и свободно, потому что очень любит ее. И она его тоже. Он знает это. Его ущербная душа освобождается от тяжелого груза той, другой жизни. Он берет девушку за руку и ведет куда-то по траве. Какие-то очень важные слова говорят они друг другу, тихие, как шепот ветра, значительные слова, понятные только им. Тайный язык любви – он для двоих и остальным его не понять. Девушка Его Мечты. Наверное, такого глубокого счастья никто никогда не испытывал, думает он, ощущая тепло ее руки. Они идут и идут, неизвестно куда, а полю все нет конца, но потом налетает ветер, он гасит далекую перспективу горизонта, все кружится, подступает пестрота, яркость красок, и девушка удаляется от него в свой мир, волшебный, сказочный и недоступный для него.

Булка проснулся и долго еще лежал так, свернувшись сдобным калачом на деревянном щите и переживая ушедший сон. Он даже не открывал глаз, весь отдавшись непонятному волнению. В груди у него что-то слабо ныло, и Булка догадался, что это сердце; он подумал, что так, наверное, бывает только тогда, когда кого-то очень сильно любишь. Он глубоко вздохнул и, окрыленный явившейся ему истиной, что-то замурлыкал себе под нос, какую-то мелодию, впрочем, ни на что не похожую.

Рядом послышался звонкий смех, словно кто-то тронул маленький колокольчик.

Булка резко сел, открыл глаза и, моргая, уставился в пространство.

Перед ним, совсем рядом, в двух шагах, стояла Девушка Его Мечты.

Булка густо залился краской, дыхание перехватило, как будто кто-то ударил его под ложечку, тело стало ватным и тяжелым, как мешок с картошкой. Некоторое время он сидел, вытаращив глаза, потом резким движением провел рукой по волосам, жалко улыбнулся и вдруг побледнел – быстро, в одну секунду лицо стало бескровным, сахарно-белым.

– Я вот… – выдохнул он прерывисто, с жадностью глотая ртом воздух, – …заснул тут…

– Ничего страшного. Это вполне естественно, – девушка стояла и улыбалась, и Булка увидел, что в улыбке этой не было ничего обидного.

– Ну да. Естественно, – неуверенно произнес он. Потом вздрогнул, посмотрел на нее и спросил:

– А как ты сюда попала? Ты ведь из сна.

– Ну и что? Я хочу тебе помочь. Поэтому и пришла.

– Помочь? Мне нужна помощь? Я не понимаю…

– Ты ведь всегда чего-то хочешь, правда? – девушка посмотрела ему прямо в глаза. И какой-то странный был у нее взгляд – Булка такого никогда не видел.

– Хочу?.. Чего?

– Ты хочешь женщину. Ты всегда хочешь женщину. Никто не поможет лучше любимого человека. И вот – я пришла тебе помочь.

– Помочь… – Булка смутился. Здесь было что-то не так, что-то непонятное, недоступное, непостижимое для его ума.

Девушка подошла к нему вплотную. Он увидел облегающее голубое платье, крутые бедра, линию трусиков… Она стояла перед ним и эти трусики находились у самого его лица, легкая ткань платья касалась щеки. Булка весь сжался, он пытался что-то вспомнить, но никак не мог. И тогда он поднял голову, чтобы еще раз увидеть ее лицо. Между высокими буграми груди он видел лишь густые каштановые волосы, они обтекали лицо, и ничего нельзя было разобрать. Рука девушки коснулась его волос и стала их гладить. Затем перешла на затылок и, пройдя пальцем по щеке, легко, но требовательно потянула его, прижимая к тому месту, где угадывался еле различимый треугольник. Персики, персики, вспомнил Булка, но и забыл тут же, подхваченный внезапно налетевшей волной. Нос его уперся в то самое место, где кончались ноги и где было что-то таинственное. До него донесся тонкий аромат тела, сильного, красивого тела. Руки непроизвольно сомкнулись на двух округлостях и стали поглаживать их, сначала нерешительно и робко, изучая, ощупывая, а потом уже требовательней и нетерпеливей, и тверже, сильнее сжал он их, притянул к себе, и лицо его слилось с ней, что-то прошелестело там, за тканью, совсем рядом – неразличимый, далекий звук. По ее телу пробежала чуть заметная дрожь, оно потянулось, затрепетало, отдаваясь во власть его рукам, и откуда-то сверху послышался приглушенный стон. Руки его опустились и поднялись вновь, уже под платьем, они двигались вверх, по теплой гладкой коже. И вместе с его руками поднималось платье, прозрачное голубое платье. Он увидел загорелые стройные ноги. Руки дошли до бедер, он почувствовал ширину, властность и страсть, исходящую от них; сжал их и опять услышал далекий стон. Девушка отодвинулась и медленно стала снимать платье. Он увидел совершенство ее фигуры, грацию, и кровь на миг застыла в жилах. Белые, ярко-белые трусики; что-то темное под ними. Она расстегнула лифчик, и он упал к ее ногам. Полная, высокая грудь, маленькие соски цвета спелой вишни; гармония линий, полная законченность, идеал. Бронзовая, теплая, даже почти горячая кожа. Он легким движением потянут тонкую ткань вниз. Появился темный шелковистый треугольник, хрустящий, когда по нему проводишь пальцами. Она тихо постанывала, как-то беспомощно, протяжно и глухо. Потом она убрала его руку, села на корточки, потянула на себя его штаны и стала что-то делать там, что-то такое, отчего у него закружилась голова и показалось, что он сейчас потеряет сознание. Она приблизилась к нему вплотную, темный сосок оказался возле его рта, и он провел по нему языком. Обвел круг, второй, потом поцеловал его. Сосок стал твердым и приобрел четкую форму. Он еще раз поцеловал его и затем охватил губами, сжал их, стал легко покусывать. Грудь, упругая и большая, грудь женщины. Тело ее нетерпеливо, истомленно дрожало, когда она опускалась на него, и он чувствовал, как сам трясется в предвкушении еще большего, необъятного. Где-то внизу было прикосновение, и его как бы ударило током, потом еще прикосновение, еще и еще, но с каждым разом все глубже и слаще. Она не торопилась, наверное, так ей нравилось больше, а он в исступлении говорил какие-то слова, выплевывал их и не слышал. А потом был резкий рывок – и он уже в ней, полностью погрузился, на миг умер и воскрес. Тело девушки извивалось в пароксизме страсти, трепетало, в какой-то момент судороги охватили их обоих, и они кричали, истошно и громко, извивались, как черви, и кричали. И тогда был неуловимый момент – а может, его и не было вовсе? – но мир разлетелся на куски; они падали куда-то вниз, в беспросветную темную даль, и вдруг осталась лишь пустота, черная и тихая, как смерть.