Возвращение.

В тот год сентябрь выдался на редкость хорошим: светило солнышко, днём теплело, и можно было легко одетым торчать на улице; дожди, обычные осенью, почти не беспокоили. В школе мальчики должны были быть в пиджаках и галстуках. Галстук – этот новый для них предмет туалета – был непривычен. Носили его исключительно в школе, а как выберешься наружу – так сей предмет моментально снимался и убирался в портфель или папку, которая взамен портфеля в те годы была весьма модной. Первые уроки они преодолели сносно, как обычно это бывает после больших каникул: сидишь вникаешь, но голова ещё не очень, как тогда говорили, «секёт», и поэтому время летит быстро, и вот уже звонок. Но иностранный их поднапугал изрядно. Училка, довольно нестарая и даже, можно сказать, сначала могла показаться симпатичной, сразу, без разгона, то есть без объяснения, что да как у них будет с предметом преподавания, начала рассказывать, где она была летом, какие места посещала за границей и именно в той стране, где её иностранный язык ей, конечно, пригодился. Рассказывает и рассказывает по-иностранному. «Ну да бог с ней, пусть говорит!» – можно было подумать так, пока от неё вопросики не посыпались. Она резко замолкает и тихонько спрашивает первого попавшегося ученика: «Будьте любезны, молодой человек, или там, девушка, переведите то, что я сказала, на русский».

А тут ещё одна напасть обнаружилась: вставать при ответе не надо, то есть в целях ускорения процесса отвечать надо сидя. В прошлых школах пока встанешь, вытянешься возле парты или стола, успеешь чего – то насоображать для ответа, а тут и соображать-то некогда – сразу и отвечай. Сорок пять минут дикого напряжения они выдержали, изображая из себя дисциплинированных учеников, да и повезло им: учительница в этот раз их не спросила. Конечно, нельзя было сказать, что они в иностранном совсем тупые, оценки в старой школе они имели хорошие, но…

– Да… – протянул Толстый, как только они оказались в коридоре на перемене. – Надо подтянуться, а то…

– А то пропадём, – хмуро согласился Длинный. – Здесь требования ого! – добавил он. – А то наши прошлые четвёрки враз в тройки, а то и в…

Он не стал произносить слово «двойки» – уж очень не хотелось им докатиться до такого безобразия. Они и не докатились, но вначале на тройки, как говорится, съехали.

Через несколько недель учёба наладилась, и они приспособились к новым обстоятельствам. Класс образовался из разных школ. В основном больше половины учеников оказалось из одной городской школы, остальные из разных – и получилось так, что вначале эта группа задавала тон, а остальные приспосабливались к ним. Толстый и Длинный держались особняком, тяготели к отдельным ребятам, которые ранее учились в школах рядом с ними. Так постепенно их независимость была признана и они стали полноценными членами коллектива, тем более что в учёбе они не очень-то отставали, а в спорте явно были впереди других. Оба хорошо играли в баскетбол, и сразу образовалась хорошая команда класса. Авторитет их к середине года возрос, и теперь им стало комфортно общаться со всеми.

– Останови-ка, – произнёс старик, отвлекаясь от школьных воспоминаний.

Машина плавно остановилась возле невысокого железного заборчика с калиткой и воротами, за которыми среди буйной зелени виднелось четырёхэтажное здание.

– Надо же, ещё стоит, – проворчал старик.

Водитель обернулся и весело спросил:

– Будем выходить?

Старик опёрся о клюку и нерешительно ответил:

– А кто его знает, стоит ли…

– Время есть, – ответил водитель. – Можно и погулять – место приятное.

– Место приятное, – согласился старик. – Учился я здесь. Вот и школа сохранилась.

– Да… – протянул водитель и задумчиво продолжил: – А я свою уж давно не видел.

– Я тоже, – произнёс старик.

Он открыл дверцу и, не дождавшись, когда водитель поможет ему, кряхтя, выбрался из машины.

– Прошу прощения, – затараторил водитель и, подскочив к старику, подхватил его под руку.

– Спасибо, я сам, – произнёс старик и медленно подошёл к калитке.

«Да, – подумал он. – Сколько здесь всего произошло. Три учебных года – срок немалый для энергичных юношей».

Он вошёл во двор и не спеша оглядел фасад, который полностью сохранил свой вид, словно и не было этих долгих лет разлуки.

– Ну здравствуй, школа, – прошептал старик и попытался определить, где находились окна его класса.

«Кажется, здесь», подумал он, остановив взгляд на окнах второго этажа с правой стороны.

– Точно здесь, – прошептал он и вспомнил, как на уроке иностранного она мучила Толстого, когда он запутался в переводе на русский одного предложения.

Толстый во все глаза смотрел в учебник и, почти заикаясь от волнения, переводил кусок текста, который ему достался случайно, когда училка, заметив затаившегося ученика, назвала фамилию Толстого, который обязан был немедленно продолжить перевод за предыдущим учеником.

Толстый зразу же взволновался – было заметно, что лицо его маленько покраснело и руки слегка затряслись. Он прислонил палец к месту следующего текста и произнёс:

– Солнце заходит… – затем он на секунду замолк и произнёс: – Нет. Солнце всходит… – Затем снова засомневался в правильности перевода и буквально через секунду произнёс: – Нет… Солнце заходит…

Училка строго и в то же время несколько удручённо по-русски произнесла:

– Солнце всходит и заходит, а в голове моей темно.

Толстый последним усилием воли выдавил:

– Солнце всходит… – и остановился.

– Ну-с, а что было дальше? – по-иностранному произнесла училка.

Толстый всё-таки до конца перевёл предложение и тем самым спасся от «неуда».

Сейчас, вспоминая этот случай, старик с благодарностью подумал об училке иностранного языка, которая буквально заставила их более-менее знать язык. Потом в институте он досрочно сдал экзамен по иностранному на пятёрку, имея в школе твёрдый «трояк».

«Интересно… – подумал он, – Толстый, наверное, тоже сдал иностранный на приличную оценку, ведь он сразу после окончания школы поступил в институт».

***

В фонде его встретила всего лишь пожилая дама, исполняющая обязанности секретаря. Остальные, видимо, разбежались после обеда.

– А где все? – удивился старик, встретив в приёмной секретаршу.

Она довольно быстро, но неподобострастно встала из-за стола и, как обычно, спокойно ответила:

– Вас не было, а кто-то объявил, что сегодня и не будет.

– И кто же такой осведомлённый? – поинтересовался старик.

– Это ваш помощник. Он всё ж таки всё знает, – ответила секретарша. «Да, её “всё ж таки” непобедимо», – подумал он и снова спросил: – Он и сам, наверно, первым слинял?

Секретарша не любила этих его, как однажды она выразилась, вульгаризмов, но постаралась скрыть своё неудовольствие за деловой улыбкой и кратко ответила:

– Он тоже.

– Он тоже, – задумчиво повторил старик и присел возле стола на стул, предназначенный для посетителей, опёрся о свою клюку и произнёс: – В детстве побывал.

– Расстроились? – участливо спросила секретарша.

– Почему расстроился? – ответил старик, но, покачав головой, поправился: – Конечно, волнительно, когда такое путешествие во времени происходит. Это ж сколько лет? – Он на несколько секунд задумался и сам себе ответил: – Более пятидесяти.

Секретарша, в знак понимания обстоятельств шефа, кивнула и спросила:

– Может быть, чаю?

– Хорошая идея, – ответил старик и добавил: – Раз уж никого нет, то могу я надеяться на чай в вашей компании?

– Шеф, вы же знаете, что я всегда рада… – ответила секретарша и замолчала, спрятала улыбку и уже официально продолжила: – Если вам так удобно, то я сейчас приготовлю.

– Мне так удобно, – подтвердил старик и перебрался на мягкий диванчик в углу приёмной.

Через несколько минут душистый чай был готов. Секретарша наполнила красивые чашки горячей темно-коричневой жидкостью и спросила:

– Вам сколько ложечек?

– Мне две, – последовал ответ. – А нет ли у нас чего-нибудь покрепче?

Секретарша удивлённо уставилась на шефа и не сразу сообразила, как отреагировать на эти слова, затем она покачала головой, но так, что трудно было понять, положительно или отрицательно отнеслась она к предложению шефа. А шеф улыбнулся и спросил:

– Напугал я вас?

– Положим, не очень, – ответила она.

– Ну так как? Есть у нас что-нибудь? Или придётся потчеваться чаем без удовольствия? – произнёс старик и внимательно посмотрел на свою секретаршу.

– Я постараюсь, – ответила она и вышла из приёмной.

– Всё ж таки, постарайтесь! – крикнул он ей вслед, но она не обернулась. Может, от заметного волнения не расслышала, а может, не захотела реагировать на эти слова шефа.

Когда она через минуту появилась с бутылочкой коньяка и поставила её на столик возле дивана, старик нарочито восторженно произнёс:

– Ого! Какие напитки у нас имеются!

– Не у нас, а у вашего дорогого помощника, – ответила секретарша. – Пришлось реквизировать. Надеюсь, вы меня, как вы иногда говорите, прикроете. А то…

– Что «а то»? – спросил старик.

Секретарша наконец-то искренне улыбнулась и ответила:

– А то он без вас слишком строг.

– Кто? – весело изумился старик.

– Я же говорю: ваш помощник, – продолжая улыбаться, ответила секретарша.

– А мы ему не скажем, – заговорщицки произнёс старик. – Не будем признаваться. Скажем «выветривалось» или ещё что-нибудь наврём. Он должен поверить. Правда же?

Секретарша пожала плечиками и спохватилась:

– А посуды-то нет! – Она подбежала к шкафу, открыла дверцы и достала оттуда две рюмки. – Вот, – показывая их шефу, произнесла она.

Шеф нахмурился, но всего лишь на несколько секунд, а затем, продолжая шутливый тон, произнёс:

– Это как же вы живёте без фужеров, как же коньяк потребляете?

– Я не потребляю, это он. Ваш помощник, – растерянно ответила секретарша.

Старик снова нахмурился и строго сказал:

– Из горла пить коньяк неприлично. – Затем он улыбнулся и предложил: – Что же мы сидим? Чай стынет, коньяк не налит – давайте уж веселиться!

– Давайте, – ответила секретарша и вздохнув добавила: – Только по чуть-чуть.

Старик недовольно покачал головой, наполнил рюмки и сказал:

– А чего тут пить-то, по стакану на двоих. Это не доза, а одно расстройство. Шучу я, – добавил он и поднял свою рюмку. – Давайте выпьем за… – Старик задумался и замолчал.

Секретарша подняла свою рюмку и предложила:

– Давайте за вас, шеф.

– Нет, – возразил старик. – За меня неинтересно и скучно. А вот за память стоит выпить.

– За память? – удивилась секретарша.

– А что, разве плохой тост? – возразил старик.

Секретарша пожала плечами и произнесла:

– Нет, что вы, я не против, только…

– Только нестандартно? – перебил её старик.

– Непривычно, – соглашается секретарша.

– Хватит нам разглагольствовать, – произносит старик, легонько дотрагивается своей рюмкой её рюмки и аккуратно отпивает маленький глоток коньяка. Секретарша делает то же самое и ставит рюмку на столик.

– Вкусно? – спрашивает старик.

– Наверное, – отвечает секретарша.

Старик ставит свою рюмку на столик и шутливо ворчит:

– Осмелюсь заметить, что нет у вас никакой практики пития. Одна теория, – добавляет он и, улыбаясь, продолжает: – Абсолютно не подготовлены к жизни. Как же так можно?

Секретарша, немного смущаясь, оправдывается:

– Да… Точнее… Не пришлось мне…

– Да вы не волнуйтесь, – ободряет её старик. – Вот допьём это… – Он показывает на бутылку, – и научитесь. Не волнуйтесь, я вас научу. Минуту они сидят молча, а затем старик пробует чай и ворчит:

– С этой пьянкой совсем забыли про чай. А чаёк-то подостыл! Секретарша ойкнула и засуетилась.

– Сейчас, я быстро, – произносит она и пытается сменить чашки. Старик жестом останавливает её и говорит:

– Не будем торопиться. Успеем и почаёвничать, и прочее.

– Вы сегодня какой-то не такой, – тихо произносит она и успокаивается. Старик поднимает рюмку и говорит:

– Давайте-ка откушаем ещё по чуточке. Я-то давненько так не пьянствовал, да ещё в таком прекрасном обществе!

Секретарша поднимает свою рюмку и отвечает:

– Вы, шеф, сегодня точно что-то затеяли, только не пойму что.

Старик делает ещё один маленький глоток, ставит рюмку на столик и молчит. Ему кажется, что сейчас слова совсем не нужны, как тогда, когда она ответила ему «да». Ему тогда было всего семнадцать лет.

– Что с вами, шеф? – тревожно спрашивает секретарша.

Шеф молчит – его мысли очень далеко отсюда. Он смотрит на спрашивающую и как будто не видит её. Перед его глазами совсем другая женщина, то есть девушка, его ровесница, с которой они только что долго целовались и она сказала «да».

***

«Почему я не пошёл за Длинным? – подумал старик, сидящий в халате за большим кабинетным столом. – Длинный вступил в Союз молодёжи, а я чего-то не пошёл за ним. Чего это я тогда испугался? Лентяй! Не захотел участвовать вместе со всеми в их собраниях и прочей ерунде».

– Вот именно: в ерунде, – вслух произнёс старик и, вздрогнув, оглянулся – ему показалось, что она могла его подслушать.

«Ещё, наверное, не спит, – подумал он, тихонько подошёл к двери, прислушался и медленно, так, чтобы замок не щёлкнул, закрыл дверь на ключ. – Длинный-то лидером стал, взносы стал собирать, – припомнилось старику. – А я…»

Он вернулся к столу, снова открыл толстую тетрадь и наугад открыл её. «Они, почти весь класс, собрались ехать в летний лагерь, а я остался», – прочёл он старую запись. Он заметил, что в этом месте почерк его немножко отличался от ранее написанного. Строчка чуть скривилась и уехала вниз.

– Разволновался я тогда… – Он попытался вспомнить, что тогда произошло и почему он не поехал со всеми. – А-а, – выдавил он из себя. – Она тогда тоже не поехала – не любила она этой дикой жизни в палатках. А я… А я тоже не любил и сейчас не люблю, – прошептал он.

«Сошлись два нелюбителя», – подумал он и углубился в чтение.

«Наконец-то она заметила меня», – прочёл он и тяжело вздохнул. Далее текст стал плохо читаемым, но он вооружился большой лупой и продолжил изучать, написанное пару лет тому назад:

«Заметила, а могла бы не заметить. А я точно идиот – как дурак стоял, караулил её. А надо было просто подойти и сказать… Что сказать – вот в чём вопрос».

Старик оторвался от чтения и распрямил плечи.

– Вот в чём вопрос, – тихо произнёс он и подумал, что если бы знать, что будет потом, то многих бы глупых слов и не понадобилось бы. Зачем много слов, когда всё ясно? Мальчику нравится девочка – тогда возьми и подойди, спроси…

– Ага, спроси, а если, как раньше говорили, отошьёт сразу, без объяснений. Обидно… Вот именно: обидно, – прошептал старик. – Боимся мы обиды. А почему? А потому… – Он перелистнул страницу к тексту, написанному ранее, и продолжил чтение:

«Сказать, что ты мне нравишься, или притвориться и спросить чего-нибудь. Например, учебник какой-нибудь. Ага, сразу догадается, что втюрился. Ну пусть догадывается. Всё равно когда-нибудь догадается».

Старик оторвался от чтения, хотел было закрыть тетрадь, но передумал и, найдя в тетради последнюю запись, дописал:

«Молодость не мудра, но как приятно её вспоминать! А если бы она была поумнее, то что бы… Что бы было тогда? Не стоило её вспоминать, что ли? Стоило, когда седины и проплешины на голове, когда изменить ничего не можешь, а только…»

«Чего-то я сегодня чересчур чувствителен, – подумал старик. – Это всё из-за него, из-за Длинного с его сосной. А тогда я сидел с ним за одной партой, а лето проводили врозь. Он в лагере, а я при бабке».

Скукота летняя к августу удручала. Все закоулки освоены досконально, ребят знакомых мало, а те, которые и оставались на лето в домах, не очень-то ему нравились. И бабке они не нравились. Она не любила, когда он приводил их во двор, тем более в свою комнатку. Длинному позволялось, а другим нет. А когда он пригласил её, то бабке это понравилось, и это обстоятельство ему тогда было нельзя сказать, чтобы удивительным, но немножко волнительным. Как же – новый незнакомый человек в доме! Но бабка была довольна – он чувствовал это по её поведению и доброжелательности, с которой она встретила его подружку. Только потом, когда состоялась свадьба и они стали все жить вместе, он понял бабку, понял, почему она с самого начала так отнеслась к ней. Тогда она обрадовалась тому, что её внучек нашёл себе опору, то есть спутницу, и теперь у него кроме бабки будет ещё один родной человек.

– Ещё один родной человек… – прошептал старик и с сомнением покачал головой. – Пуд соли съел, а человека не узнал. Надо ещё есть, а сколько?

Он вспомнил, что Длинный его выбор не одобрил. Даже не так: он не то чтобы не одобрил, а отнёсся к этому как-то равнодушно, словно и не женился Толстый на этой кривляке. «Кривляка» – так Длинный всего лишь один раз назвал её, но Толстый так грозно на него посмотрел, что называть её кривлякой Длинный более не стал.

– Кривляка. – прошептал старик. – Почему кривляка? Совсем нет: худенькая, светленькая… Была… А нынче все мы не те. И этот идейный Длинный тоже уже не тот. Небось, одряхлел молодой вожак. Сосну щупает, а раньше девчонок…

Он вспомнил первые коллективные посиделки класса у кого-нибудь на квартире. Девчонки почему-то заводилами были и устраивали праздники по поводу – со столом, вином и танцами. Обычно собирались на Новый год или весной, перед самыми каникулами, – так сказать, отметить наступающую всеобщую радость освобождения от школьных обязательств. На столе имелись сладости и, конечно, вино. Вот тогда-то они с Длинным впервые выпили и, почувствовав лёгкую весёлость в голове, прониклись уважением к спиртному. Потом многое случалось по поводу потребления горячительных напитков, но первый опыт ему запомнился.

Вино было сладкое, вкусное, и ему понравилось. В голове легко, смелость нахлынула на молодой организм. Он приглашал танцевать всех подряд, хотя знал, что танцор из него не очень. Ногами-то он двигал, но всё тело музыку плохо понимало и двигалось, точнее не двигалось, а, как колода в лесной чаще, торчало на одном месте. Но его это совсем не смущало – наверное, потому, что вино действовало отменно, заглушало юношескую стеснительность и придавало некоторую значимость данному моменту. Моменту причастности к всеобщему веселью. Он подхватывал партнёршу за талию, прилипал к ней всем телом, будто боялся, что её могут от него оторвать, и топал ногами возле её туфелек. Ему было неизвестно, доставлял ли ей удовольствие его танец, но ему было чувствительно и приятно ощущать за тонкой одеждой её тело. Так однажды случилось и с худенькой, беленькой, только в тот раз он неожиданно почувствовал, что и она добровольно вплотную прижалась к нему. Сначала его это удивило, а потом…

«А что было потом? – подумал старик. – А потом начались страдания, и я на некоторое время превратился в полного дурака».

Он полистал свой дневник от конца к началу, нашёл то место, где когда-то на бумаге зафиксировал свои любовные ощущения, и принялся внимательно их изучать.

– Ага, – через минуту тихо произнёс старик. – Вот и любовь началась.

Он через лупу, с трудом разбирая текст, шевелил губами и всё время мысленно удивлялся: «Неужели это я накарябал? Надо же, какая была “лубовь”!»

Он осуждающе покачал головой и, вздохнув, продолжил мемуарное чтение:

«Я взял её за руку – она, похоже, сама хотела этого, – и мы пошли. Я иду и словно не чувствую ничего, кроме её руки – тонкой, какой-то хрупкой и почти неосязаемой. И говорить-то совсем не хочется – не о чем говорить, – а надо… Надо говорить, а то подумает, что я тупой как валенок и меня можно пендалём отшить. Но она не такая…».

Он вспомнил, как начал писать в этой толстой тетрадке. Сначала побоялся – подумал: мало ли что… Найдёт кто, прочитает – что тогда? А потом страх свой поборол – Кривляка в его дела не лезла, а остальным к нему доступа не было.

«Она не такая. Она хорошая. Не может она пендалём меня. Мы, бывало, бродили допоздна, бабка даже удивилась: куда это я запропастился? Я отвечал, что был у Длинного. Соврал – а зачем? Просто не хотел, чтобы бабка знала об этом. О том, что я гуляю со светленькой. Пусть думает, что с Длинным. А Длинный что-то заподозрил, пристаёт: где это я болтаюсь по вечерам, когда такая погода хорошая и можно что-нибудь поделать? Хотя бы в кинишко смотаться. В нашем кинотеатре с ней я боялся появляться, хотя она уже один раз и предложила посмотреть кино. Дождь начался, не сильный, а так себе – мелкий, но всё равно противный».

***

Он закрыл тетрадь, поднялся из-за стола и несколько минут стоял, размышляя, куда бы пристроиться отдохнуть. В спальню идти не хотелось. Он посмотрел в сторону маленького диванчика, который с некоторых пор сиротствовал в углу, где когда-то рядом находились столик и большое кресло. Она – эта когда-то худенькая, светленькая – решила убрать из кабинета лишние, как она определила, вещи, и с тех пор диванчик, наверное, сильно скучал без своих мебельных собратьев. Он осторожно подошёл к нему, грузно опустился на мягкую поверхность и блаженно откинулся на спинку, словно неожиданно нашёл своего старого друга. Отсюда, из угла кабинета, освещённого всего лишь большой настольной лампой, всё обозримое в сумраке пространство почему-то напомнило ему первый фильм, который они смотрели вместе. Он не очень точно помнил, о чём было кино. На экране мелькали чёрно-белые кадры о людях, вернувшихся с войны, и разыгрывалась драма между плохим партийным начальником и студентом – фронтовиком, у которого несправедливо арестовали отца. Он с беленькой сидел в последнем ряду, и думы его совсем не были заняты происходящим на экране. Не для фильма они сюда пришли – погода в этот вечер их не обрадовала: холодный ветер неожиданно набросился на город. В конце весны это случалось, но сегодня, после вчерашнего тёплого дня, холод не входил в их планы. Она первой предложила спрятаться в кинозале, где должно быть тепло и сухо.

Он коснулся ладонью её руки, которую она разместила на подлокотнике. Вообще-то, в киношках кресла в те времена были неудобные. Фанерные сиденья, когда посетитель вставал, со стуком опрокидывались, узкие подлокотники не помещали локти и руки соседей. Но им это не мешало. Им было тепло и уютно.

Старик закрыл глаза, и ему вновь представилась картина, как он крепко сжал её ладошку и, повернувшись в её сторону, попытался, хотя бы в щёку, её поцеловать. Почувствовав его желание, она не отстранилась от него, а, наоборот, чуточку, насколько позволяло сиденье, придвинулась к нему, и их губы встретились в первом, совсем неумелом поцелуе. Он вспомнил, как он в тот вечер вернулся домой и мысленно повторял всего три слова: «Я её поцеловал». Ему совсем не спалось, хотя завтра надо было рано вставать на практику, но сон не шёл, и разные мысли блуждали в его счастливой голове.

Практику они проходили на настоящем заводе. Так получилось, что после учебного класса, где их мало-мальски научили работать на станках, его с Длинным разлучили. Прикрепили их к разным цехам. Длинного определили в цех к станочникам, а Толстого – в инструментальный. В инструментальном народу было немного, и станков тоже. Даже можно было сказать, что наблюдалась относительная тишина. И когда Толстому поручили обработать большую деталь и его фреза с визгом врезалась в металл, сосед, пожилой рабочий, покачал головой, подошёл к нему и, перекрывая шум станка, прокричал:

– Сынок, ты вот что…

Потом он замахал руками, показывая, что надо бы Толстому остановить станок, и, когда визг фрезы и гул станка прекратились, он продолжил свою фразу:

– Ты вот что. Не бери сразу толщину, работай потихоньку, по нескольку миллиметров, а то фрезу загубишь, да и шум от тебя на весь цех. Это нехорошо.

Рабочий наклонился к детали, которую Толстый закрепил на станине, осмотрел фрезу и произнёс:

– Ты в каком классе?

– Выпускной, – почему-то хмуро ответил Толстый.

– Ага, – дружелюбно отреагировал рабочий. – Он ещё раз внимательно посмотрел на деталь и произнёс: – Я бы фрезу заменил, тута другая нужна.

Толстый хмуро кивнул и застыл в ожидании дальнейших указаний.

– Ты вот-ка сними её, – произнёс рабочий.

Толстый подхватил ключ и открутил шпиндель. Фреза оказалась в руках рабочего, и он, покачав головой, изрёк:

– Эту отнеси, сдай, а попроси… – Он озвучил другую маркировку инструмента, которую Толстый сразу не запомнил, но повернулся и в задумчивости двинулся в сторону кладовой. У окошка, за которым проглядывалась пожилая женщина в тёмном платочке, он остановился, протянул ей только что вынутый из патрона инструмент и тихо произнёс:

– Это не годится.

Кладовщица приняла от него фрезу и спросила:

– А какую ж надо?

Толстый напрягся, но вспомнить новое название не смог и, пролепетав «Я сейчас», двинулся назад к своему рабочему месту.