Диалектика

А сейчас он, уже почти старик, сидел в уютном кресле и смотрел, как слегка раскачивается океан. Он помнил тот день, когда праздничное настроение так захватило его, что ему хотелось петь церковные гимны, хотелось поделиться с кем-то своей радостью от бытия, от чувства сопричастности с чем-то большим, которое вот-вот захватит всё вокруг в свой громадный круг и унесёт в вышину, где всем должно быть хорошо и покойно. И, конечно, радостно оттого, что они все вместе и все понимают друг друга, даже ничего не говоря, а лишь просто смотрят в глаза и только по искреннему, доброму взгляду сразу становится ясно: здесь твой друг, единомышленник, здесь тебя не обидят, а главное, будут слушать и понимать.

– Да-а… – саркастически выдохнул он, вспомнив, как долговязый толкнул его, а затем и побил.

Он взглянул на облысевшего. Тот прищурившись смотрел на горизонт, и Фэду показалось, что облысевший с чуть приоткрытыми глазами просто дремлет в кресле, просто утомился от разговора о диалектике.

«Слабак, – подумал Фэд. – Рассуждает революционно, а как до дела – так опять одна болтовня».

Облысевший неожиданно пошевелил рукой, словно хотел показать что-то там, на горизонте, и громко произнёс:

– Огорчительно мало. Вы согласны со мной, голубчик?

Фэд удивлённо перевёл взгляд на вопрошавшего и, ничего толком не придумав, ответил вопросом на вопрос:

– Мало для чего? О чём вы, партайгеноссе?

– О деле, батенька, о деле. Безделица – так вот она. Сидим, наслаждаемся, а дело, понимаете ли, требует движения, а движение это – борьба.

Вил повернулся лицом к собеседнику и, ехидно улыбнувшись, спросил:

– Вот вы, кажется, наслаждаетесь нынешним бытиём. Вам оно, похоже, нравится. Я, простите, наблюдал. Заметил, как мечталось вам, будто и не здесь вы были, а где-то в заоблачной выси. Мечтаете о прошлом. Нынешнее вам пригодилось всего лишь для мечты. Никакой борьбы не осталось, кроме как поесть, попить и на воду посмотреть. Я понимаю: действовать не желается. Зачем? Вдруг не победишь, проиграешь, стыдно будет, а то и здоровье потеряешь. Зачем? К чему эта борьба?

Облысевший устало махнул рукой, показывая всем своим видом недовольство наличествующей обстановкой, и, отпив глоток воды, произнёс:

– Незаметно единство борьбы противоположностей. Нетути этого, хоть весь обсмотрись.

Фэд недоумённо покачал головой и сердито ответил:

– Вы, товарищ, не по адресу эту тираду запустили. Я борец, то есть был борцом. Боролся даже сам с собой! И со мной тоже…

– Вот, то-то и оно… – перебил его Вил. – А нынче что, уж и не борец?

Фэд нахмурился и, потеребив правое ухо, ответил:

– Нынче на отдыхе.

Он хотел было рассказать о своих подвигах, но, почувствовав, что облысевший может его и не понять, коротко продолжил:

– Много всего было, а теперь осмыслить надобно.

– Осмысление – это хорошо, – согласился Вил и затих. Ему тоже было что осмыслить. Он тоже вспомнил, как первый раз появился у тётки.

Длинный поезд, пыхнув бело-серым дымом, ранним утром остановился у небольшой станции. Состав дёрнулся и со скрипом застыл на месте. Проводница энергично сдвинула защёлку, отбросила к стенке тамбура железную пластину и освободила спускающиеся из вагона ступеньки. Он с двоюродным братом осторожно сошли на песчаную дорожку. Сняли сверху из тамбура два чемоданчика и, не дожидаясь отправления поезда, отошли в сторону в поисках встречающей их тётки. Поезд негромко гуднул, будто не хотел так рано будить станционных и ещё тех, кто спал в маленьком посёлке возле станции, и, лязгнув буферами, медленно тронулся дальше. Тётка – ещё не старая, но уже выглядевшая совсем немолодой женщиной – бросилась к ним от стоявшей невдалеке телеги с лошадью и по очереди крепко обняла каждого с искренним целованием в обе щеки. От тётки пахло чем-то совсем не городским, совсем незнакомым и, на первый взгляд, неприятным. Её серая телогрейка уже повидала многое на своём, может быть, не очень долгом пути. Тёмная юбка, которую редко встретишь на городских улицах, торчащая из-под телогрейки, и потёртые резиновые сапоги говорили о многом двум городским жителям, которые только что сошли с поезда. Летнее влажное утро встретило их неожиданной тишиной, которая редко встречается среди каменных городских строений. Им показалось, что здесь совсем нет людей, нет той суматохи, что окружала их с раннего детства. Пустынная станция, грустная лошадь, запряжённая в телегу, и одиноко торчащий у кирпичной стенки одноэтажного вокзала железнодорожный деятель навевали некоторое умиление от спокойного, неторопливого существования какой-то пока что неизвестной жизни. Жизни почти без перемен, такой, какой она была и десять, и двадцать, и более лет тому назад.

Тётка схватила их чемоданчики, решительно, широкими шагами двинулась к телеге, а по пути приговаривала: «Ой! Деточки мои милые, как ладно-то всё! Как ладно!» Разместившись на телеге, компания подалась к деревне, до которой от станции было километров десять по грунтовке мимо двух деревушек через леса и поля. Дорога – разбитая, местами после дождя заполненная лужами, – тянулась по пригоркам и низинкам, и тощенькой лошадёнке приходилось много трудиться, чтобы тащить поклажу по жиже и хляби. Тётка, поправляя клетчатый платок, плотно укрывавший её голову, подгоняла лошадку как-то весело и ласково:

– Ну, касатка, шибчей, домой же бежишь!

И лошадёнка как будто понимала возницу, подбавляла ходу, тужилась на горках и ускорялась в низинках. А гости подтягивали ноги повыше, чтобы грязь, летевшая с колёс, не брызгала на городские брюки. Проехали две хатки – те, что остались от когда-то большой деревни. Тётка тяжко вздохнула, тихонько сказала: «Много-то когда-то жило здесь, а теперича всего-то две семьи» и чуть подхлестнула вожжами лошадку.

– Теперича всё поменялось, не то что до… – добавила она и замолкла, и гостям показалось, что тётке загрустилось оттого, что деревня совсем маленькая стала. А может, в этом месте что-то было у неё в молодости. Было что-то радостное, а теперь такого нет – вот тётка и загрустила.

Они молча проехали ещё одну деревеньку – тоже маленькую, всего-то в пять дворов. У ворот торчал старый дедуля и прозрачными глазками щурился на проезжающих. Тётка кивнула ему: «Здрасьте вам, доброго здоровья!» Дедуля поспешно скинул шапчонку и торопливо ответил: «Вам, добрые люди, того же». Тётка чуток притормозила, попридержала вожжами лошадку, словно хотела показать гостей, похвастаться ими, и дед, заметив этот манёвр, произнёс:

– Никак гостей везёшь? С городу прибыли?

– С городу, с городу, – ответила тётка. – Племяшки родненькие на побывку.

– Племяшки, – участливо подтверждал дедуля, качал головой и продолжал: – Вон оно как, мы здеся, а вони тама ростут. Вон оно как… – бормотал дедуля и одобрительно кхекал.

Тётка, удовлетворившись реакцией дедули, подтянула вожжи, крикнула: «Но, пошла!» Лошадь дёрнулась, и они двинулись дальше. Через пару километров лес подтянулся к дороге, обступил её с боков, и ветви деревьев стали задевать и лошадку, и возницу, и гостей.

– Заросло всё, – вздохнула тётка и продолжила: – Мало нас осталось, совсем мало. Некому дорожку соблюдать. Перемены, перемены вот к тому и идут. – Она шлёпнула вожжой по коричневому крупу лошади и уже веселее добавила: – Диалехтика, как говаривал ваш дядька. Сплошь диалехтика.

Облысевший встал, прошёлся вдоль столиков и, вернувшись на место, произнёс:

– Да, было время молодое, неопытное. Сейчас не так – сейчас опыт властвует повсюду. Сейчас и деревень-то таких не сыщешь. А тётка мудрая была и любила нас.

– Это вы о чём, товарищ? – спросил Фэд и еле заметно улыбнулся.

– Это я о диалектике, батенька. Всё о ней, – ответил Вил.

Ветер от океана посвежел, порывы его уже изрядно трепали шторы на веранде, и тонкий человек, неожиданно появившийся откуда-то из подсобного помещения, принялся скручивать нежную ткань и укреплять её шнуром на стойках.

– Нам, пожалуй, пора убираться отсюда, – предложил Фэд и вопросительно взглянул на облысевшего.

– Куда уж нам убираться? – равнодушно спросил Вил. – Уж и так занесло на остров в океан. Куда ж ещё?

– Можем в горы забраться, – ответил Фэд и повернулся в сторону остроконечных скал, обрамляющих их «райский уголок».

– В горы? – удивился облысевший и мечтательно произнёс:

– Ходят люди по горам.Непонятно это нам —Тем, которые внизуТихо спят и ни гу-гу.В горной местности не так,Как в долине. Каждый шагВ скалах может подвести —Оборвался и лети,Будто птица, но беда —Крылья, где вы? И кудаПолетишь без них тогда?

– Желаете полетать, батенька? – спросил облысевший.

Фэд быстро встал, обернулся к собеседнику и резко ответил:

– Желаю. А вы, геноссе, никогда не хотели полетать? Не приходила в голову такая мысль?

Вил задумался. Он вспомнил, как стоял на высоком холме, пристально всматривался в низину, уходившую плавными изгибами к самому горизонту и мысль о полёте посетила его. Тогда он первый раз забрался на холм один, без брата и дядьки, которые ушли на рыбалку с самого утра, а его оставили. Оставили по причине его некоторой усталости от предыдущего трудного дня, когда они целый день помогали тётке убирать созревшую рожь.

Рожь созрела отменная. Тугие, полные спелых зёрен колосья клонились к земле, и казалось, что вот-вот зерно осыплется и нечего будет собирать. Тётка уже несколько дней беспокоилась, что пора бы, пора бы убрать хлеб. Но погоды, ночные дожди мешали уборке, и каждый новый день приносил и надежду, и разочарование. И вот однажды утреннее солнце осветило влажную землю, поля с неубранным хлебом, покосы, отросшие сочной травой к августу, и дальние леса, мокрые от ночного дождя. Тётка затемно поднялась, истопила печь, и, когда вся гостевая бригада поднялась, на столе уже стояли глиняная чаша с блинами и крынка молока.

– Доброго дня нам всем, – объявила тётка. – Подкрепимся и на рожь.

Она и дядька серпами жали колосья, а пацаны, получив чёткие инструкции, вертели снопы и укладывали их в бабки для просушки. Особо мокрые снопы из низинки укладывали на деревянные вертикальные колья, и к обеду половина поля была убрана. Солнце жарило с высоты, ночная влага парила над землёй, и день становился душным и томным, как предбанник после жаркой парилки. Молодые гости уработались изрядно. Руки болели, ноги двигались медленно, непослушно, и тётка, обнаружив сомлевших работничков, объявила перерыв.

Компания расположилась в тенёчке у бревенчатой стенки амбара и отдыхала около часа. Уже к заходу солнца тёткина личная рожь была убрана, и остались молотьба да прочие важные работы, необходимые для доведения дела до конца.

«Как важно довести дело до конца!» – подумал облысевший и, взглянув на вершины, открывающиеся за двухэтажным зданием «райского уголка», произнёс:

– Полетать – такая мысль приходила. Давненько это было – с тех пор налетался уж порядочно. Я летал, и меня летали. Налёт порядочный получился. Вот только со скал ещё не летал.

– Поедем на вулкан, я договорился, – сухо произнёс Фэд. – Там летать не надо, там надо смотреть.

Вулкан давно застыл. Шоссе плавными изгибами обходило скальные вершины, бежало по пустынной местности, где по обеим сторонам виднелись россыпи чёрных, коричневых и иных цветов камней, и ощущалось, что когда-то, может быть, и не так давно, здесь бушевала огненная стихия и живому существу места бы здесь не нашлось. Гибельно всё было для него.

Они сидели сзади на сиденье и молча обозревали пейзаж, проплывающий за стёклами машины. Водитель несколько раз предлагал им остановиться и рассмотреть природу поближе, но они решительно отказались выходить из машины и весь маршрут почти до самого «райского уголка» молчали.

– Стихия, – многозначительно произнёс Фэд, когда они расположились за обеденным столом.

– Да, впечатляет, – согласился Вил. – Особенно когда это далеко и не с нами.

– Не с нами? – несколько удивлённо спросил Фэд. – Мы что, боимся?

– Боимся, не боимся, а сгинуть раньше времени не хочется, – ответил Вил.

Фэд изобразил недоумение, слегка покачал головой из стороны в сторону и заметил:

– А как же борьба? Без риска проиграть борьбы не бывает.

– Э-э, голубчик! – ответил Вил. – Борьба за освобождение от гнёта, за счастье угнетённых – это одно, а риски со стихией природы – это совсем другое.

– Пожалуй, вы правы. Рисковать за всеобщее счастье – это очень благородно.

Фэд подхватил ложку и попробовал ещё парящий, горячий суп из тарелки, только что принесённой официантом.

– Здесь неплохо кормят, – произнёс он.

– Да, – буркнул Вил и приступил к опустошению своей тарелки.

Обед продлился почти час. Им подали несколько закусок из морских блюд, большую рыбину, которую они изволили заказать, и официант торжественно при них разделал её и услужливо положил в тарелки белые кусочки.

– Да-с, море кормит, – заметил Вил, разделавшись со своей порцией.

Фэд в знак согласия кивнул и уточнил:

– Специальные люди продукты должны добывать, другие специальные должны готовить еду – тогда будет порядок. Если всё стихийно, то порядка не будет. Даже движение масс должно быть организовано, иначе людской поток станет неуправляемым. Стихийная борьба вредна для общества. И ваша борьба противоположностей…

Фэд на несколько секунд задумался и заключил:

– Она тоже требует организации.

– Конечно требует, – согласился Вил. – Только, голубчик, знание диалектики позволяет это понять. Думается, что если не овладеть диалектикой, то борьба до добра не доведёт. Стихия захлестнёт народные массы, и светлого будущего никогда не достигнешь.

– Светлого будущего, – задумчиво повторил Фэд и вспомнил, как он молоденьким студентом агитировал за светлое будущее. Агитировал страстно и, как казалось ему, убедительно. Молодые люди слушали его, внимали его словам, заражались его идеями, иногда спорили, предлагали более мягкие способы борьбы за светлое будущее, но всегда признавали в нём вождя, может быть, ещё не очень опытного, но уже готового броситься на врагов, не щадя ни себя, ни других.

Здесь, лакомясь морскими яствами, он вспоминал, как голодовал в кутузке, куда попал за участие во всеобщей забастовке. Мануфактурщики не очень-то желали бастовать, им было не совсем понятно, зачем надо не работать, чтобы потом стало лучше, но он агитировал, требовал подчиниться и прекратить «горбатиться» на хозяина. Бастовать начали не все, всего несколько десятков вышло с красными флагами – тут-то их милитеры и похватали. Ему недолго пришлось в каталажке отсиживаться – через три дня его отпустили, предупредили только, что если молодой человек будет продолжать антиправительственные действия, то его снова придётся повоспитывать, но уже более строго. Он всего лишь день раздумывал над происшедшими с ним неприятностями и уже к вечеру решил, что будет более осторожным, а затем борьба снова захватила его целиком и осторожность как-то сама собой рассосалась, словно и не было каталажки и предупреждения административных деятелей. Каталажка не заставила себя долго ждать – через несколько недель его вновь арестовали и теперь продержали почти месяц, уже по решению суда. После второго пребывания в каталажке он решил (точнее, дал себе слово) больше не попадаться и начал скрытную борьбу. Нелегальное положение укрепило его волю и дух, научило его подчиняться строгим правилам конспирации, а главное – он понял, что борьба предстоит долгая, упорная и жертвенная.

«Жертвенная борьба – это серьёзно, это не простая работа за что-то, это риски, а риски не все могут выдержать», – подумал Фэд и приступил к потреблению третьего блюда.

– Хорошо, батенька, – благостно выдохнул облысевший.

– Что хорошо? – спросил Фэд.

– Хорошо, когда хорошо отобедались, – ответил Вил.

– Ага, – согласился Фэд и откинулся в кресле.

Облысевший глубоко вдохнул и объявил:

– Когда-то голодновато было, да и разносолами не баловались, а здесь сплошь объедаловка.

Вил отодвинул от себя тарелку и подумал:

«У тётки разносолов не было. Там еда была простая и казалась такой вкусной, гораздо вкуснее городской».

Вечером после трудного дня у тётки собрались её подружки. В углу под иконкой мерцал фитилёк лампадки, на столе горела настольная керосиновая лампа, свет которой выхватывал из тёмных углов хатки утомлённые морщинистые лица женщин. Натруженные за день их руки смиренно лежали на коленях, покрытых тёмными юбками. Женщины молча ждали, ждали ещё одну гостью – бабу Сафу. Они с дядькой знали, что вот сейчас появится баба Сафа и в пока что ещё угрюмом обществе как-то сам собой возникнет шум и смех. Баба Сафа будет говорить, в хатке будут слышны её рассказы о деревенских, рассказы шутливые и иногда немножко злые, но всегда интересные, не дающие скучать вечерним посиделкам.

Сафа и сама-то всем свом видом вызывала улыбку. Высокая и не очень грузная для своих лет, она легко двигалась, говорила складно, без сорных и бранных слов, и, как правило, рассказы её сопровождались энергичной жестикуляцией и даже некоторыми артистическими приёмчиками.

– Ой! Бабоньки, что расскажу-то вам! – загадочно начинала она, и всё вокруг затихало, ожидая очередной правдивой истории из местной жизни. Она, подражая говору своих героев, иногда их жестам и манере поведения, говорила о том, как напугались её мальчишки. Пошли, дескать, «до витру» поздно, уж темень на дворе образовалась непроглядная. Что-то там за избой у них хрюкнуло – так они, как сумасшедшие, дела свои не сделав, примчались в избу. Толком сказать ничего не могут, а только дрожат да тихим криком, как это бывает с испугу, бормочут несвязно: «Тама… тама». Ох! Бабоньки, спужалась я-то, аки агнец пред волком. Ничего сама-то сказать не могу. Токмо одно слово, да и то плохо изрекла: вместо «креститесь» «тряситесь» говорю. Тако стоим мы пред друг дружкой и дрожим незнамо отчего, и понять ничегошеньки не можем.

Подружки внимательно слушают Сафу и сами уж пугаться начинают, хотя и чувствуют, что история закончится благополучно и, наверное, как обычно, весело, но история-то страшноватенькая – мало ли чудищ бродит ночью по дворам. Ведь были ж случаи, деды и бабки рассказывали и о чертях, что народ деревенский дурили, до смерти хотели довести, и о ведьмаках страшенных, что в хаты проникают, так тут уж незнамо как и отбиться от них – только молитва и помогает. А Сафа продолжает историю излагать, лицо своё испуганным делает, глаза навыкате, руки опущены, дрожат, пальцы рыскают по юбке тёмной, словно понять не могут, что за ткань такая у бабки на коленях лежит.

– Трошки страх стихать начал, – продолжает Сафа. – Так, стук в дверь. Ночью-то какая нечисть к нам? Парни мои совсем затихли, бледные, как буряки кормовые. Да и я, бабоньки, вся не своя стала. Хотела было спросить: «Кого это в ночь нам принесло?» Да с испуга, хочь рот-то открывается, но звук неладный оттудова идёт. «Мы-ы» да «мы-ы» из рота.

Сафа поднялась с лавки и, изображая себя испуганную, промычала пару раз, затем совершила многозначительную паузу и продолжила:

– А оно в дверь тук да тук. И будто не человек стучит, а чего-то не нашенское. Наши-то бахнут в дверь, да и ломятся незнамо как, словно бескультурные какие. Парни мои совсем затряслись, как осинки на пригорке, смотреть аж так жалостливо, что хочь плачь и вой зачинай непрерывный. Тут уж я не стерпела энтого и как зыкну на дверь: «Заходи, вражина, коль неймётся тебе!» А сама за ухват и к порогу. Наизготовке стою, как тот солдат, что по молодости обретался в краях наших, да сгинул на войне-то…

Сафа, вспомнив солдата, как-то обмякла. Руки её, что изображали держание ухвата наизготовке, опустились. Она смиренно сложила их на животе и вздохнула. Остальные, зная её историю с солдатом, как обычно в таких случаях, загрустили тихонько, тоже повздыхали и утихли в ожидании продолжения рассказа. Рассказчица через несколько секунд встрепенулась, легко улыбнулась, морщинки на её лице заиграли, будто сами ни с того ни с сего собрались пуститься в пляс, и собравшиеся услышали продолжение «страшного» рассказа.

– Стою это я у двери, – загадочно произнесла Сафа. – А дверь-то тихонько со скрипом открывается и является оттудова рожа. Бригадирская рожа. Красная да, видать, с утра набравшаяся. Бормочет, мол, нет ли у меня горилки, а то своя вся вышла. А я-то с ухватом стою и тычу в него, в его рожу-то рогатульку – того и гляди зенки проколю. Видать, страх-то мой в силушку защитную вобрался и назад никак…

Компания, открыв рты, удивлённо угугкнула, а некоторые одобрительно хмыкнули:

– А так ему… Нечего по ночам за горилкой…

Сафа изобразила пьяного бригадира: глаза свела к носу, помотала головой, будто не соображая, где находится, и, заикаясь, пропела: «Сафушка, голубушка, мне бы горилочки хоть трошки». Фигура её закачалась, она шагнула в сторону, как будто споткнулась о невидимый предмет, и слушатели разом все ахнули, а Сафа, довольная реакцией подружек, забормотала:

– Чёрт проклятый, напугал парней моих до смерти, а теперь и в хату ломится, как ведьмак полоумный! Ей-богу, хотела я его, бабоньки, ухватом областить, да решимости на начальство не хватило.

Бабы одобрительно зашумели, разом заговорили о бригадире – мол, этого давно бы пора не только ухватом, а и оглоблей поучить, – но шум недолго продолжался. Притихли слушатели, а Сафа продолжила:

– Разглядел, проклятый, что ухват на него выставила, и, хочь нализавшись, а спужался. Зенки-то выставил и хрипит: что, мол, это я затеяла? Гостей ухватом встречаю. – Сафа натужилась и прохрипела: – Аль начальство не узнаёшь?

Бабы, почувствовав знакомую пародийную интонацию бригадира, заулыбались, а когда рассказчица глаза на них выпучила и ещё раз прохрипела голосом незваного гостя, то уж прыснули все разом и смех пошёл, разгулялся по хате. Только Сафа совсем не улыбалась, не единой смешинки на лице у неё не появилось. Она посерьёзнела до мрачности и продолжила хрипатым голосом:

– Ты, крестьянка, должна блюсти порядок, а не то…

В этом месте рассказа она ещё раз пошатнулась, словно подвыпившая горилки, громко икнула и обалдевшими глазами уставилась на присутствующих. Гомерический смех сотрясал хатку несколько минут. А когда бабы, насмеявшись вволю, затихли, Сафа тонким голосом пропела:

– Черти водятся окрест,Подмигнул мне мелкий бес.Ночка тёмная была,Не спалось мне до утра.

Одна из сидящих у оконца завела следующую частушку:

– Тёмной ночью рожь шумит,Мне о чём-то говорит.Говорит, что тот милёнок,Словно ласковый котёнок,Промурлыкал и затих —Нет услады мне от них.

Остальные хором продолжили:

– Ты, подружка, не серчай,Я влюбилась невзначай.Был хорош мой голубок,Подкатился мне под бок.

Звонкие голоса неожиданно затихли, и кто-то спросил:

– А горилку-то отдала?

Сафа по-доброму улыбнулась и незлобиво ответила:

– Нехай пьёт, чего уж тут…

После минутного молчания ещё пропели несколько частушек и снова затихли, как это обычно бывает после шума и смеха, когда тема иссякла, а до новой ещё далеко.

– Ох! Бабоньки, – вздохнула Сафа. – Сколько чего у нас было, а счастья нет. Всё пробежало и затихло. Только песни и остались.

– Ага, – согласились с ней, и грубый голос пропел:

– В поле дядька по жнивьюТопчет тропочку мою.Я ему чой показалаИ к амбару убежала.

А он лежал на печи и слушал женские разговоры. Иногда понятные, а часто совсем непонятные, не городские, про гумно, амбары и местные события, которые совсем не были похожи на те, о которых он слышал в городе. Потом дядька объяснял ему, что к чему, но это было потом, а сейчас он тихо лежал и слушал, иногда прихватывая сушёные ягоды, что были расположены на печи в суетках. Ягоды были вкусные и, когда их разжуёшь, напоминали городские яства, но не такие ароматные, как здесь, на печи у тётки.

«Да, город и деревня тогда отличались. Не то что сейчас», – подумал облысевший и спросил:

– А вы, батенька, городской или деревенский?

Фэд задумался. Ему представилось, что если бы он не родился в городе, то судьба бы его сложилась совсем не такая, как сейчас. Сидел бы он на завалинке или на крылечке и обозревал поля с какими-то полезными растениями. Не было бы борьбы за светлое будущее, многого бы не было. И того дознавателя, который пудрил ему мозги, когда он вляпался довольно основательно. Этот следователь не выглядел каким-то ужасным, страшным, как ожидал Фэд. Это был всего лишь худощавый старый человек с ничего не выражающим лицом. Его серые маленькие глазки вроде бы и сверлили арестанта, но в то же время им было весьма скучно заниматься этим молодым человеком. Может быть, совершенно случайно попавшим сюда, может быть, по глупости или вследствие молодого задора и любопытства.

– Ну-с, молодой человек, – обратился к Фэду следователь. – Рассказывайте.

Фэд угрюмо молчал и приготовился к самому жестокому допросу. Следователь поправил пуговицу на мундире, тяжело вздохнул и тихо пропел:

– Товарищ, верь: тебе придётсяВ борьбе исчезнуть навсегда.Не всем нам счастье улыбнётся,Борцам не выжить никогда,И если там вдали померкнетЗаря надежды на рассвет,Ты будешь вроде как бессмертным,Но продолженья жизни нет.

Фэд опустил голову и продолжал молчать.