Рассвет Скрижалей

Витта Ред

Рассвет Скрижалей

Глава 1: Глас Грома над Бездной

«Ты был помазанным херувимом, чтобы осенять, и Я поставил тебя на то; ты был на святой горе Божией, ходил среди огнистых камней. Ты совершен был в путях твоих со дня сотворения твоего, доколе не нашлось в тебе беззакония» (Иезекииль 28:14-15).

Слова древнего пророчества, услышанные когда-то от чужеземного проповедника, пронзили Элиру, как ледяной ветер. Она стояла в священной пещере предков, у самой границы Плачущих Гор, и пальцы ее непроизвольно скользнули по шероховатой поверхности фрески. Там, в тусклом свете светящихся лишайников, был изображен крылатый страж с ликом, полным скорби, изгоняемый из сияющего сада. Херувим. Падший. Как в той Книге…

Земля вздрогнула.

Сначала – тихий стон, идущий из самых глубин. Пыль зашевелилась на полу пещеры. Элира замерла, прислушиваясь не ушами, а тем странным внутренним чутьем, которое всегда выделяло ее среди сородичей. Она чувствовала пробуждение. Не просто землетрясение. Нечто… живое. Древнее. И исполненное такой боли, что дыхание перехватило.

«И был голос и громы и молнии, и землетрясение великое» (Откровение Иоанна Богослова 8:5).

Грохот обрушился на мир. Каменный потолок пещеры застонал, посыпалась крошка. Элира выскочила наружу, спотыкаясь на дрожащей земле. Воздух гудел, наполненный ревом рвущихся скал и паническими криками птиц. Багровый закат лизал вершины, и там, над самыми высокими пиками, где вечно лежал снег, поднималась гигантская туча пыли. И внутри этой тучи…

Она увидела. Не глазами – даром, который всегда казался ей проклятием, а теперь обрушился огненной волной. Очертания. Огромные, неотделимые от горы. Каменные плиты, слагавшие крылья, покрытые веками мха и льда. Гребень – острые скальные зубья. И два глаза. Огромные. Расплавленное золото, сквозь которое лилась древняя, немыслимая скорбь. Они смотрели сквозь время, сквозь Элиру, в самую бездну.

Дракон. Но не сказочный зверь. Страж. Тот самый падший Херувим из пророчества и фресок. «И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни» (Бытие 3:24). Он был частью горы. Частью мира. И он страдал так, что Элире показалось – ее собственная душа рвется на части. Боль изгнания. Боль тысячелетнего одиночества. Боль твари, забывшей путь домой.

Волна этой боли сбила Элиру с ног. Она рухнула на колени, вцепившись руками в дрожащую землю. Сквозь грохот разрушения, сквозь собственный вопль, в ее сознании пробился Голос. Не звук. Вибрация камней, шелест веков.

«Слышащая… – пронеслось в ее черепе, холодное и ясное. – Ты видишь Истину сквозь завесу Лжи. Ты чувствуешь боль Мира…»

Элира задыхалась. Она чувствовала гигантское существо под горой – его каменную плоть, его скорбный сон, его мучительное пробуждение.

«Пробуждение началось…» – Голос звучал настойчивее, отчаяннее. «Идет Тот, Кто Губит… Сын Погибели…»

Слова эхом ударили по памяти. Проповедники из далекой Империи Люмис, их страшные толкования Апокалипсиса. «Да не обольстит вас никто никак: ибо день тот не придет, доколе не придет прежде отступление и не откроется человек греха, сын погибели» (2 Фессалоникийцам 2:3). Ледяной страх сковал ее.

«Найди…» – требовал Голос, и перед внутренним взором Элиры вспыхнуло видение: две каменные плиты, испещренные светящимися письменами. Они излучали силу древнего обета, закон и милость, слитые воедино. Силу Завета. «Найди Камни Рассвета… Камни Первого Слова… Пока Сын Погибели не затмил Свет… Пока не поздно…»

«Где?!» – мысленно вскрикнула Элира, едва не теряя сознание от напора чужой воли.

Ответ пришел волной, тянущей на Запад. Туда, где солнце тонуло в бескрайней, опасной синеве Забытых Морей. «И тьма над бездною» (Бытие 1:2). Но теперь в этой тьме был маяк. Страшный и единственный.

Грохот стих так же внезапно, как начался. Остался только звон в ушах и далекие звуки падающих камней. Золотые глаза в горах медленно закрылись, унося с собой бездну страдания. Дракон затих. Но затих ли? Или лишь затаился?

Элира поднялась, опираясь на холодный камень. Долина была изранена. Ее маленький мир только что пережил отголосок Конца. И ей вручили ключ от двери, за которой – или спасение, или гибель всего.

Камни Рассвета. Первое Слово. Сын Погибели. И падший Страж, чья боль была лишь первым зовом трубы Апокалипсиса.

Она повернулась лицом к Западу. К морю. К тьме. К началу пути, от которого зависело все.

«Вот, Я приду скоро; держи, что имеешь, дабы кто не восхитил венца твоего» (Откровение 3:11).

Держать было нечего. Только дар, страх и слова древнего пророчества. Но идти было надо. Пока не поздно.

Глава 2: Звезда, Именуемая Полынь

«Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде „полынь“; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки» (Откровение Иоанна Богослова 8:10-11).

Дым костра застилал глаза, едкий, как воспоминание о серных испарениях Геенны. Кай стоял на краю пропасти, в месте, которое его немногочисленные, но фанатично преданные последователи называли «Проповедническим Уступом». Внизу клубился туман над Бездной Гиббет, куда Империя Люмис сбрасывала еретиков и предателей. Горькая вода. Звезда Полынь. Слова Откровения жгли его изнутри, как та самая падающая звезда.

Он почувствовал это еще до того, как земля дрогнула. Тонкую, ледяную иглу, вонзившуюся в самое нутро мира. Потом – отдаленный, глухой удар, донесшийся с востока. От Плачущих Гор. Кай не видел дракона, как та девчонка где-то там, в глуши, но он знал. Знание пришло с его даром – проклятым даром Видения Истины, который когда-то сделал его Архиепископом, а потом превратил в изгоя.

«И вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь» (Откровение 6:12). Солнце еще не померкло, луна не стала кровавой, но предвестие висело в воздухе. Он ощущал его кожей. Пробуждение Стража. Падшего Херувима. Знак. Самый первый, неоспоримый знак начала Конца.

Уголки его губ дрогнули в подобии улыбки. Не радости. Скорее… горького подтверждения. «Начинается».

– Учитель? – робкий голос прервал его мысли. К нему подошел юноша, лет шестнадцати, с горящими глазами и лицом, изможденным голодом и верой. Матиас. Сирота, спасенный Каем от виселицы Люмис за кражу хлеба. Теперь он был готов отдать за Учителя жизнь. «Многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки». Горькой была ложь Церкви Сияния, горькой – жизнь под пятой Патриарха. Смерть от этой горечи казалась Каю милосердием.

– Ты слышал гром, Матиас? – спросил Кай тихо, его голос, низкий и проникновенный, завораживал даже в шепоте. – Ты чувствовал дрожь земли?

Юноша кивнул, широко раскрыв глаза.

– Да, Учитель! Как… как глас Господа гнева!

– «Глас Господа сокрушает кедры…» (Псалом 28:5), – процитировал Кай, поворачиваясь к небольшой толпе, собравшейся у костра. Его последователи – отверженные, нищие, калеки, те, кого «благополучный» мир выплюнул, как жвачку. Они смотрели на него, как на последнего пророка. Что он и был. Только его пророчество было не о спасении, а о Суде. – Это был не просто гром, дети мои. Это был вздох. Вздох древнего Стража, что тысячелетия спал под тяжестью нашего греха. Он пробуждается. «Ибо открывается гнев Божий с неба на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих истину неправдою» (Римлянам 1:18).

В толпе прошелся взволнованный шепот. Страх смешивался с лихорадочным возбуждением. Кай видел это в их глазах. Они жаждали Конца. Жаждали избавления от этого ада, который зовется жизнью.

– Но Учитель, – вновь заговорил Матиас, его голос дрожал, – разве пробуждение Стража… это не ужасно? Разве не погибнем мы все?

Кай положил руку на худое плечо юноши. Шрам на его собственной щеке – звезда, оставленная раскаленным клеймом Инквизиции – тускло блеснул в огне костра. «Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных» (Матфея 24:24). Они называли его лжепророком. Но его знамения были истинными. Его чудеса – горькой правдой.

– Страшно? – переспросил Кай, и его голос вдруг зазвучал с пронзительной, почти отеческой нежностью, от которой у Матиаса навернулись слезы. – Да, чадо мое. Страшно. «Ибо вот, тьма покроет землю и мрак – народы» (Исаия 60:2). Но разве не страшнее жить в этом мире лжи, где Церковь торгует благодатью, а Патриарх купается в золоте, пока народ стонет? Разве не страшнее вечная гибель души в этом болоте лицемерия? – Он поднял голову, его глаза, казалось, отражали далекое пламя пробуждения на востоке. – Пробуждение Стража – это не конец. Это начало Очищения. «Огонь испытает дело каждого, каково оно есть» (1 Коринфянам 3:13). Тот Огонь, что сожжет скверну и откроет путь к истинному Спасению. Да, многие погибнут. «И многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление» (Даниил 12:2). Но разве не лучше чистая гибель в Огне Господнем, чем гнить заживо в тюрьме этого мира? – Его голос набрал силу, став металлическим, неумолимым. – «Милосердие Господа иссякло!» (Иеремия 15:6, адаптировано). Остался только Суд. И я принесу его. Я принесу Огонь Очищения!

Восторженный стон прошел по толпе. Люди падали на колени, протягивая к нему руки. Матиас плакал, сжимая рукав Кая.

Кай смотрел на пламя костра. Он видел. Видел, как его слова падают на благодатную почву отчаяния. Видел, как страх перед пробуждением Стража превращается в жажду Конца. Видел… следующий шаг. Пробуждение одного Херувима – знак. Но чтобы ускорить пришествие Огня, нужен был больший толчок. Жертва. Не животного. Человека. Чистого сердцем, верующего беззаветно. Чтобы его кровь стала той самой «горькой водой», отравляющей источники лжи этого мира. Чтобы его смерть крикнула Небесам: «Сколько?!»

Он посмотрел на плачущего Матиаса. На его преданные, наивные глаза. На его веру, такую хрупкую и такую сильную. «Имя сей звезде „полынь“».

– Матиас, – произнес Кай так тихо, что только юноша услышал. Его рука легла на всклокоченные волосы мальчика. – Ты веришь мне? Веришь ли ты, что я веду тебя к Истинному Свету?

– Да, Учитель! До конца! – выдохнул юноша, в его голосе не было ни капли сомнения.

– До конца, – повторил Кай. В его глазах мелькнула тень… скорби? Или это был лишь отблеск костра? «Легко для Господа – погубить праведника с нечестивым» (Бытие 18:25, адаптировано). Но разве не ради спасения многих праведник идет на жертву? – Тогда приготовься, сын мой. Твое сердце чисто. Твоя вера сильна. Ты будешь Жертвой Полынной. Твоя кровь станет знаком для Небес. Твоя смерть… – он сделал паузу, – …станет началом Избавления.

Матиас замер. На мгновение в его глазах мелькнул ужас. Чистый, животный ужас перед небытием. Но вера – и безумная, фанатичная любовь к Учителю – оказались сильнее. Он выпрямился, стиснул зубы и кивнул. Слезы катились по щекам, но в них теперь была странная решимость.

– Да, Учитель. Я готов. Во имя Огня Очищения.

Кай отвернулся. Он смотрел на восток, туда, где, он знал, снова погрузился в сон древний Страж. Один знак был дан. Он даст второй. Больший. Горший. Чтобы ускорить пришествие Тьмы, которая единственная могла породить Новый Рассвет. «Ибо краткое время, и не станет нечестивого… а кроткие наследуют землю» (Псалом 36:10-11).

Жертва была назначена. Полынь готова была отравить источник. Огонь ждал своей искры.

Глава 3: Плач над Пепелищем

«О, кто даст голове моей воду и глазам моим – источник слез! Я плакал бы день и ночь о пораженных дщери народа моего» (Иеремия 9:1).

Городок, который когда-то назывался Вестмарч, теперь носил прозвище «Пепелище». Подходящее имя. Он и выглядел как уголь, выплюнутый адской печью после краткого, но яростного пожара. Черные, обугленные скелеты домов. Улицы, покрытые слоем серой пыли, смешанной с пеплом. И запах. Всегда этот запах – горелой древесины, тлена и безнадежности. Ториан Дарк ненавидел это место. Но куда еще податься «псалмопевцу без псалтыря», «паладину без благодати»?

Он сидел на развалинах таверны «Веселый Путник», которая теперь была весела разве что крысам. Его спина упиралась в холодный камень. Левая рука – настоящая, сильная, покрытая сетью старых шрамов – сжимала почти пустую флягу с дешевым зерновым шнапсом. Правая… правая была тяжелым, неуклюжим куском черного металла и резной кости. Протез. Дар Патриарха Илии за «верную службу и последующее падение». Механические пальцы с трудом сгибались, издавая тихий скрежет. Надпись на предплечье протеза, вырезанная рукой какого-то циничного инженера-монаха, гласила: «Крепость моя и защита моя» (Псалом 17:3, часть). Ирония была гуще пепла под ногами.

«Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! Он стал, как вдова…» (Плач Иеремии 1:1). Мысли Ториана были мрачнее пепла. Он вспоминал парадные залы Люмиса, блеск доспехов Паладинов Высшего Круга, рев толпы: «Дарк! Железный Псалом!» Теперь он был тенью. Изгоем. «И сделал меня пугалищем для народа; стали плевать в лице мое» (Иов 17:6). И все из-за одного проклятого приказа. Из-за одного предательства, в котором его обвинили, но которое он не совершал. Кто подставил его? Она?Или он? Имена горели в памяти, как факелы той ночи, когда все рухнуло.

Хруст пепла под сапогами. Резкий смех. Голоса. Ториан не повернул головы, лишь прищурил единственный глаз (второй скрывала черная повязка – еще один «подарок»). Трое. Мародеры. Подонки, которые шарили по Пепелищу, как стервятники, выискивая у выживших последние крохи. Они заметили старуху, копошащуюся в развалинах своей же лавчонки. Бедняжка пыталась отыскать хоть что-то ценное под грудой обгорелого хлама.

– Эй, бабуль! – гаркнул самый здоровый, с лицом, изуродованным оспой. – Нашла золотишко? Делиться надо, понимаешь? Милосердие божье велело.

Старуха вжалась в развалины, зажав в кулачках какой-то обгорелый сверток. – Уходите! Здесь ничего нет! Мое! Это мое!

– Твое? – Оспины осклабился. – В этом городе ничего ничье, старуха. Особенно теперь. Дай сюда!

Он шагнул к ней, грубо выхватывая сверток. Старуха вскрикнула, пытаясь удержать. Его приятель толкнул ее, и она упала в пыль, слабо всхлипывая. «Не заграждай рта волу, когда он молотит; но бедного и в правде его не притесняй» (Второзаконие 25:4, адаптировано). Ториан вздохнул. Глубоко. Гневно. Он ненавидел Пепелище. Ненавидел свою судьбу. Ненавидел этих шакалов. Но больше всего он ненавидел то, что внутри него все еще теплилась эта чертова искра долга. Искра, которая не давала ему просто напиться в стельку и забыться.

– Эй, циники! – голос Ториана прозвучал хрипло, но громко, разрывая гнетущую тишину. – Оставьте старуху. И убирайтесь. Пока можете.

Мародеры обернулись, удивленные. Увидев его – большого, но сидящего на развалинах, с флягой, повязкой на глазу и явно калеку с железной рукой – они фыркнули.

– Ого! – усмехнулся Оспины. – Кто это у нас? Рыцарь Пепелища? Иди лечиться, калека, а то и второй глаз потеряешь.

Ториан медленно поднялся. Его движения были не такими плавными, как раньше, но все еще несли в себе силу бывалого воина. Он поставил флягу на камень. Механические пальцы правой руки сжались в неуклюжий, но крепкий кулак.

– Последний шанс, – произнес он тихо. «Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь» (Римлянам 12:19). Но иногда Господу нужна рука. Даже железная.

Оспины плюнул. – Руби его, парни!

Мародеры бросились на Ториана, размахивая ножами и обрезками трубы. Они были жестоки, но медлительны и глупы. Ториан встретил первого ударом настоящей левой руки в челюсть. Кость хрустнула с мерзким звуком. Второй мародер замахнулся трубой. Ториан блокировал удар железным предплечьем. «Крепость моя…». Металл звякнул, но выдержал. Ториан пнул нападавшего в колено, и тот рухнул с воплем. Третий, самый юркий, пытался ударить сбоку. Ториан развернулся, его железная рука схватила запястье с ножом. Механические пальцы сжались. Хруст. Вопль.

Оспины, видя, как его подельники корчатся на земле, озверел. Он вытащил из-за пояса короткий, грязный тесак и бросился на Ториана со всей яростью. Ториан отступил на шаг, избегая удара. Тесак свистнул у него перед лицом. Он чувствовал запах пота, страха и злобы нападавшего. В этом запахе был запах всего Пепелища. Всего его падения.

«Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…» (Псалом 22:4). Старые слова, отзвук былой веры, пронеслись в голове. Ты со мной? Где Ты был тогда, когда они выжигали мне глаз? Когда отрубали руку? Когда клеймили предателем?

Ярость, черная и знакомая, вспыхнула в Ториане. Он не стал уворачиваться от следующего удара. Вместо этого он шагнул навстречу. Левый кулак со всей силы врезал Оспиному в солнечное сплетение. Тот ахнул, согнувшись пополам. Железная рука Ториана вцепилась ему в грязные волосы, резко дернула вниз. Одновременно колено Ториана со всей силы рванулось вверх. «Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня» (Псалом 22:4, продолжение). Удар колена в лицо был жестоким «успокоением». Хрящ хрустнул. Оспины рухнул без сознания, лицо превратилось в кровавое месиво.

Тишина. Только хрипы поверженных мародеров да тихие всхлипы старухи. Ториан стоял над ними, тяжело дыша. По лицу его текла кровь – царапина от ножа, едва задевшая щеку под повязкой. Его левый кулак болел. Железная рука гудела от удара. В горле стояла знакомая горечь. Не победы. Пустоты.

Он подошел к старухе, все еще сидевшей в пыли. Молча протянул ей оброненный сверток – это оказался обгорелый, но целый деревянный ящичек. Старуха с благодарностью схватила его, прижимая к груди.

– Уходите отсюда, мать, – хрипло сказал Ториан. – Здесь скоро снова будет горячо.

Старуха что-то пробормотала, крестясь, и поспешно заковыляла прочь, оглядываясь на него со страхом и благодарностью. «Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня…» (Матфея 25:35). Напоил? Принял? Он был чудовищем, напугавшим старуху почти так же, как мародеры. Просто чудовищем с остатками совести.

Ториан хотел было вернуться к своей фляге, к забвению, но его единственный глаз уловил движение на краю развалин. Тень. Не мародерская. Слишком тихая. Слишком… наблюдательная. Человек в поношенном, но чистом плаще с высоким воротником. Лицо скрыто капюшоном, но Ториан почувствовал взгляд. Холодный. Оценивающий. Знакомый.

Инквизиция. Псы Патриарха. Они нашли его. Даже здесь, в этом аду Пепелища.

Человек в плаще не стал скрываться. Он медленно вышел на открытое пространство, держа руки на виду, но в этой позе не было миролюбия. Была уверенность хищника.

– Ториан Дарк, – голос был спокоен, почти вежлив, но резал слух, как ржавая пила. – «Железный Псалом». Или то, что от него осталось.

Ториан молчал, готовясь к бою. Его железная рука сжалась.

– Удивляет твоя… активность, – продолжил незнакомец. – Даже в таком состоянии находишь время для благотворительности? Или просто от скуки?

– Чего тебе, шакал? – прохрипел Ториан. – Пришел вручить орден «За защиту старух»? Или просто полюбоваться на рукотворное чудо? – Он дернул плечом, заставив протез скрежетать.

Незнакомец тихо рассмеялся. – О, это чудо мы уже оценили. Патриарх передает привет. И напоминание. – Он сделал паузу, и следующая фраза прозвучала как приговор: – «Вот, Я сделаю тебя ужасом для тебя самого и для всех друзей твоих, и падут они от меча врагов своих, и глаза твои увидят это» (Иеремия 20:4).

Слова ударили Ториана, как молот. Это был не просто стих. Это было напоминание о его пророчестве. О пророчестве, которое он услышал в ту роковую ночь перед падением. Пророчестве, которое предрекало его предательство и гибель всех, кто ему дорог. Пророчестве, которое сбылось.

– Заткнись! – рявкнул Ториан, делая шаг вперед. Ярость закипела в нем, смывая осторожность.

– Или что? – незнакомец не дрогнул. – Сломаешь мне кости своей игрушкой? Убьешь посланца Патриарха? Это лишь подтвердит твою вину, Дарк. И приблизит исполнение всего пророчества. – Он медленно отступил на шаг, растворяясь в тени развалин. – Мы следим. Помни о пророчестве. Помни о ней. И жди. Твой час близок, «Железный Псалом». «Вот, Я сделаю тебя ужасом…»

Голос оборвался. Незнакомец исчез так же тихо, как появился. Оставив Ториана одного среди развалин, поверженных мародеров и гнетущего запаха пепла. С библейской угрозой, звонящей в ушах, и ледяным ужасом, сжимающим сердце. «И глаза твои увидят это…»

Он посмотрел на свою железную руку. Надпись «Крепость моя и защита моя» казалась насмешкой. Крепость рухнула. Защита была иллюзией. Оставался только ужас. И долгая дорога в никуда. Или… навстречу тем, кто тоже бежит от пророчеств и падших стражей.

Он пнул валявшуюся под ногами обломанную трубу. Звонкий лязг железа разнесся по мертвому городу. Похоронный звон по Вестмарчу. По Паладину Дарку. По всем иллюзиям.

«Как одиноко сидит город…»

Глава 4: Бремя не Свое

«И повел Моисей Израильтян от Чермного моря, и они вступили в пустыню Сур; и шли они три дня по пустыне и не находили воды» (Исход 15:22).

Три дня. Три долгих, выжженных солнцем дня Элира шла на Запад, следуя тому незримому компасу, что поселился у нее в груди после Гласа в горах. Путь лежал через раскаленные пустоши, что отделяли Плачущие Горы от чуть более обитаемых земель. «Земля жаждущая, безводная, изнывающая» (Псалом 62:2). Каждый шаг давался с трудом. Песок набивался в потрескавшиеся кожаные башмаки, солнце жгло кожу, а запасы воды, наскоро собранные в покинутой общине, таяли с пугающей скоростью.

Она чувствовала пустыню не только кожей. Ее дар, «Истинный Взор», был обоюдоострым мечом. Он показывал ей не только физическую сушь, но и эхо страданий. Здесь когда-то шли войны. Земля хранила «кровь вопиющую» (Бытие 4:10) – отголоски боли, страха и ярости погибших. Эти видения накатывали волнами, как горячий ветер, вызывая тошноту и головокружение. Она видела тени сражений, слышала далекие крики, чувствовала холод стали на своей коже. «Как усталый олень жаждет воды, так душа моя жаждет Тебя, Боже!» (Псалом 41:2). Но жаждала ли она Бога Люмис? Или чего-то иного? Силы, способной заткнуть этот вопль земли и ее собственной измученной души?

На третий день, когда солнце стояло в зените, превращая мир в марево, она увидела спасение. Вернее, ее дар указал: слабый, серебристый отсвет в ложбине между барханами. Вода! Источник? Колодец? Она спустилась, почти падая от усталости и надежды.

Это был не источник. Это был колодец. Старый, сложенный из почерневших камней. Над ним висел сломанный журавль, а ведро лежало в стороне, проржавевшее и дырявое. Но главное – вода была! Она темно поблескивала внизу, пахнув сыростью и прохладой. «Источник вод живых» (Иеремия 2:13). Или иллюзия?

Элира осторожно подошла к краю. Колодец был глубок. Очень глубок. Вода казалась недосягаемой без веревки и целого ведра. Отчаяние сжало ее горло. Она опустилась на колени у камней, готовая заплакать. «Душа моя истаевает от скорби» (Псалом 118:28).

И тут ее дар сработал с новой силой. Не как видение, а как предупреждение. Холодная волна отвращения, страха, лжи ударила снизу. Она отпрянула от края, сердце бешено колотясь. Вода… она была нечиста. Не просто затхлая. В ней была смерть. Большая, старая смерть. «И сделались воды его… смертоносными» (Откровение 8:11). Колодец был ловушкой. Могилой для жаждущих.

– Умная девчонка, – раздался хриплый голос сзади.

Элира вскрикнула, обернувшись. На гребне бархана стояли двое. Мужчины в грубых одеждах, с лицами, обожженными солнцем и жадностью. У одного в руках был тяжелый дубинка, у другого – изогнутый нож. Бандиты. Охотники за легкой добычей, караулящие у ложных оазисов.

– Не стала пить, – усмехнулся тот, что с ножом. Похоже, старший. – Чует жертва. Но жажда-то все равно замучила, да? Горлышко пересохло?

Элира вжалась в камни колодца. Путь к отступлению был отрезан. Страх сковал ноги. Она видела их истину – тусклую, жестокую, как пустынный камень. Ни капли жалости. «Сердце их – жилище идолов» (Иезекииль 14:3, адаптировано). Идолом была ее сумка, ее одежда, ее жизнь.

– Отдай что есть, девка, – приказал старший, спускаясь вниз. – Платье, обувь, все. Может, отпустим. А нет – сбросим к прежним гостям. – Он кивнул в сторону колодца. – Там компания хорошая.

Его напарник с дубинкой заржал. Они приближались. Элира сжала кулаки. Бежать некуда. Бороться? Против двоих взрослых мужчин? Ее дар показывал лишь неизбежность их победы. Она чувствовала холод стали ножа уже на своей коже. «Спаси меня от врагов моих, Боже мой! Защити меня от восстающих на меня» (Псалом 58:2). Но к кому она взывала? К Богу Люмис, чьи слуги, наверное, не лучше этих бандитов? К духам гор, которые были так далеко?