Лопаты

Картины исчезли. Привыкнув к свету, я уже видел мутную белизну потолка, цену моей свободы. Я так мечтал о ней, представлял. А теперь чувствую только ее холодные блики. Один, я один здесь, как я мечтал об этом и как сейчас мне же от этого тошно, больно, неужели я ошибся в себе, ошибся на столько. Как я мечтал об этой свободе, а сейчас получилось, что она же меня и сковала, я в ловушке собственной свободы, которая ничего кроме одиночества мне не дала. У моей свободы нет лица, а только горбатая спина. Осталось только жалеть себя, от чего становилось еще противнее. Я живу в пустоте, пустота внутри, пустота снаружи, мне не с кем общаться, не хватает просто диалога.

Я повернулся на левый бок и укрылся холодным, атласным покрывалом. Холод, который не мог служить средой для сентиментальных мыслей, тут же убил их и вернул меня к действительности. Я должен поменять что-то, необходимо подумать о дальнейшей жизни, а значит о деньгах и способе их заработка. Удивительно, почему я совершенно об этом не думал до этого момента? Я жил как повеса и недоразвитый гуляка. Свобода и наличие в ней средств нокаутировали меня, и в этом состоянии я прожил почти месяц, пока не оказался прижат к канатам реальности. Работа, какое простое до неловкости решение, низвергающее проблему до абсурда, а меня до униженного самосознания. Работа, я никогда не работал, но именно в этот момент я чувствовал в себе неимоверные силы и душевный подъем, который невозможно уже остановить ничем. Новизна, перемена, которые сулила эта деятельность, словно Гольфстрим грели во мне кровь и заставляли циркулировать с новой скоростью. Решено, с утра начинаю искать работу.

Я проснулся под бой часов на ратуше. Пробило толи восемь, толи девять часов, спросонья я не разобрал точно. Я встал и отдернул штору. Яркий солнечный свет ударил меня по глазам, от рези я зажмурился, в глазах мелькали огоньки, я отвернулся от окна. Так неожиданно оказалось увидеть этот свет, будто я не видел его вовсе. Я присел на кровать, протирая глаза.

На сколько мрак этой комнаты вчера мне показывал сложность моего положения, но при этом, рисуя яркие, оптимистичные картины моего нового бытия, на столько утренний свет высмеивал вечерние страхи и размывал те картины блеклым светом реализма. Да, судьба не казалась сейчас уж такой никчемной, но и пришло осознание, что я понятия не имею, как, с чего и главное, где начать поиск работы. Вдруг от этих мыслей, или еще по какой причине, но дико заболела голова. Надо выпить колу, а значит все-таки придется принять душ и выйти наружу.

За окошком в холле я увидел другого человека. Тоже араб, но уже взрослый, лет сорока- сорока пяти. Худощавый, с впалой грудью и согнутой спиной, словно по нему проехало колесо, с очень темными и выразительными глазами, взгляд, которых, как-то неприятно проникал в тебя, образуя внутри пустоту, хотя при этом тепло улыбались. Он забрал ключ и спросил, намереваюсь ли я продлевать, получив утвердительный ответ, попросил оплату. Ох, как же мне ненавистно сейчас это слово, как тяжело расставаться с каждой купюрой. В эти мгновения, я ненавидел себя и весь материальный мир, мою уязвимость, неспособность, слабость перед ним. Да это слабость, конечно слабость, нельзя ей поддаваться, нельзя подчиняться. Я расплатился и вышел.

Улица оставалась по-утреннему безлюдна и меня радовало отсутствие мельтешащих людей, которые бы раздражали и без того звенящую голову. Яркое солнце, которое обычно поднимает настроение, иммунитет и оптимизм, сейчас оказалось раздражающим фактором. Я шел быстрой походкой, не поднимая головы, стараясь ни на что не смотреть. Я отключил сознание, не хотел думать ни о чем, пока насыщенный вкус газированного напитка не попадет в меня, прикончив эту боль, странно, но обычно мне это помогало.

Я устроился в ближайшей кофейне, где получил разбавленный льдом стакан колы, чего я терпеть не мог, но все-таки заставил себя настроиться и начать думать о работе. Итак, что я умею, на какую работу способен, куда у меня есть шансы устроиться? На что вообще я могу рассчитывать? Я стал перебирать в голове доступные для меня профессии и вдруг понял, что не могу сосредоточиться, все мое внимание уже давно переключилось на улицу. Там на скамейке сидел старик, он кормил птиц. Лицо его выражало толи тревогу, толи озабоченность. Я посмотрел на птиц и сразу понял драму, разыгравшуюся на тротуаре. Старик кидал одинокому голубю кусочек хлеба, тот важно, переваливая свое круглое тельце с лапы на лапу, двигался к еде, но в последний момент к нему подлетал с громким чириканьем воробей, хватал хлеб и уносил его к ватаге таких же наглых приятелей, которые шумно сидели в стороне. Старик снова кидал хлеб и снова все повторялось. Старик жалел одинокого голубя, возможно, их одиночество было взаимным. Тогда он отломил кусок побольше и снова бросил голубю. Пернатый грабитель тут же подлетел и схватил хлеб, но кусок оказался тяжеловат для него, на что и рассчитывал старик, воробей пытался с ним улететь, но силенок хватало только чтобы подняться и тут же упасть, наглец не сдавался и короткими прыжками пытался утащить добычу. Голубь с видом гордого чиновника не двигался и наблюдал со стороны, старик уже откровенно злился, меня же разбирал смех.

Как же хорошо, подумалось мне, сидеть и наблюдать мир со стороны, не участвуя в нем. Как удобна эта роль стороннего наблюдателя. В такие моменты хочется, чтобы ничего не менялось, стакан был всегда наполнен, в кармане деньги, а в голове отсутствие заботы о них и вообще заботы о чем либо, а в глазах красота, но не красота, улавливаемая сухой механикой зрения и передающая лишь видимую им картинку, а красота, приходящая из сознания, навязываемая им. Жаль, что такие моменты лишь мгновения. Затем происходит щелчок и что-то в сознании меняет тему, интерес, настроение, так и сейчас, как будто стоявшая в стороне и ожидающая своей очереди, снова всплыла череда профессий. Я почувствовал, как складки губ вернулись в начальное положение, как напряженное лицо обмякло и теперь всего лишь выражало траур по недавно ушедшей улыбке. В голове проносилось: официант, посудомойщик, уборщик. Я снова посмотрел на улицу, старик ушел, черт, с раздражением выкрикнул я про себя, одинокий голубь, одинокий старик, после себя оставили только одиноко пустую улицу, такую же, как они, словно заразив ее одиночеством. Официант, посудомойщик, уборщик…

Поднимающееся солнце, не церемонясь заходило через окна и стеклянные двери в кофейню, заливая светом помещение и увеличивая его пространство в отражениях ложечек и зеркал. Официант, посудомойщик, уборщик… я произносил это, как мантру, уставившись в пол, и тут увидел большие ступни подошедшего официанта. Я поднял голову. На меня смотрел добродушный мужик, со светло седой шевелюрой, высокий, с квадратным туловищем борца, на котором совершенно нелепо смотрелся стандартный наряд официанта: передник, бабочка, жилетка, рукава белой рубашки закатаны, обнажая крупные, сильные предплечья. Он выглядел, как цирковой медведь в манишке. На вид ему казалось около пятидесяти, но в нем еще чувствовалась здоровая сила, мощь, контроль над телом и при этом легко угадывалась мягкость характера и даже добросердечие. Зайдя в кофейню, я сделал заказ автоматически, даже не взглянув на этого гиганта и теперь с удивлением осматривал его, как будто впервые.

– Хотите ли еще, что-нибудь?– спросил он.

– Да нет, ничего, если только, а скажите, пожалуйста,– начал, запинаясь я.

– Нет ли у вас какой-нибудь работы для меня, даже самой простой?– как-то даже умоляюще спросил я, глядя на него исподлобья. Я почувствовал, что краснею, ладони вспотели, я не произвольно заерзал на стуле. Неловкость просящего, до этого была мне неведома.

– Нет, малыш, здесь тебе работы не найти. В зале я и один не плохо еще справляюсь, я и официант, и бармен, на кухне нужно всего два человека, и они есть. Все это он произнес, как заученную фразу, видимо не в первый раз отказывая.

– Спасибо.

С этими словами, я положил деньги за колу на блюдечко и встал. Не то, чтобы я решил куда-то пойти или опаздывал, это своего рода машинальность, которая присуща неловким моментам и является простым способом их избежать. Все это время он стоял и наблюдал за мной.

– Подожди, а где ты до этого работал? – вдруг спросил он.

– Нигде-, с вызовом ответил я, остановившись.

– Хм, а что вообще умеешь?

Что мне ответить? Я умею есть, я умею ходить, могу бегать, писать, читать, говорить, летать вот не умею.

– Да в общем ничего, – просто ответил я, но с поднятой головой.

– А сколько тебе лет?

Да какого черта тебе нужно, раз нет работы. Какая разница сколько мне лет и вообще кто я. Я еле сдерживал себя, чтобы не сказать ему это в лицо.

– Восемнадцать, – процедил я сквозь зубы и повернулся к двери.

– Постой. Да ты не горячись парень, не злись за мой допрос. Лучше послушай, есть у меня у входа доска объявлений о найме на работу, посмотри, сегодня утром приходил человек с рынка и оставил там что-то.

Не дослушав до конца, я вскочил и рванул к объявлению. На рынок требовались грузчики. Ежедневная оплата. То, что надо, решил я. Мне вдруг стало неловко за мое поведение, и я вернулся почти бегом к официанту, взяв его огромную ладонь, принялся трясти, словно орудуя молотом. По выражению его лица, угадывалось, как меняется мое. Он смотрел на меня с легкой улыбкой. Я же видимо искрился от счастья.

– Ты бы лучше сорвал объявление, если не хочешь, чтобы тебя кто-нибудь опередил, – посоветовал он.

– Спасибо, я вам очень признателен, – затем я вышел на яркую не одинокую улицу.

Глава 4.

Вот уже неделя, как я работал на рынке. В тот день, как я прочитал объявление, я ходил в предвкушении нового оборота, витка моей жизни. Я бродил по улицам с неувядаемой улыбкой на лице, словно работал коммивояжером счастья. И одновременно боялся сглазить такую удачу. Почти всю ночь я не спал, ворочаясь с мыслями, и это несмотря на то, что вернулся за темно, специально изматывая себя ходьбой по городу.

Ранним утром я помчался к месту. Рынок, словно муравейник уже оживал. Люди хаотично двигались, и я вошел в эту кутерьму. По совету, какого-то работяги я без труда нашел бригадира Лежена. Он представлял из себя человека удивительно круглых пропорций. Абсолютно круглая голова, большие круглые глаза, круглый нос картофелина, на круглом туловище не большой круглый живот, даже ноги колесом. Он был не большого роста и в целом напоминал бочку. При всей своей округлой неудобности форм, движения его казались легкими и четкими. Передвигался он, пружинной походкой спортсмена. Я нашел его в окружении трех работяг, которым он давал распоряжения. Ко всему прочему Лежен обладал очень высоким голосом. Я даже поразился, как из такого барабана может исходить такой тоненький звук. Когда он закончил, я подошел.

– Доброе утро! Вы Лежен?

– Ну, – пропищал он, но так, что “ну” прозвучало как “ню”. Я сдерживал себя, чтобы не придать этому значения на своем лице.

– Я прочитал ваше объявление, вы ищите грузчиков.

Он оценивающе осмотрел меня. Как мне казалось, внешне я мало походил на грузчика. В мою защиту говорили только высокий рост и широкие плечи, худоба заставляла размышлять. Но впоследствии я понял, что в этой профессии вовсе не преобладают атлеты или просто большие парни, лучше всех работают именно худые и жилистые, потому как они более выносливы.

– Ну давай, попробуй, если завтра встанешь с постели, значит сможешь, – ухмыляясь пропищал Лежен.

Далее он подозвал еще троих, убивавших время и себя утренним курением. Он отправил нас на огород, так они называли склад, где разгружали фрукты и овощи. Наша четверка имела интернациональный состав. Двое арабов, как позже я выяснил марокканец и алжирец, третий поляк и я. Троица молча двинулись вперед, видимо уже зная куда идти, я за ними. Арабы-не высокие, молчаливые. Поляк же отличался красноречием, худобой и надоедливостью. Он шел с ними, жестикулируя и громко что-то рассказывая, потом вдруг обрывал себя, разворачивался ко мне и задавал какой-нибудь нелепый вопрос: сколько я вешу или люблю ли я груши, например. Затем он так же резко возвращался к немым собеседникам и продолжал свой рассказ с того же места, словно и не прерывался. Арабы шли молча, не замечая ни его, никого бы то ни было вокруг, как будто медитировали на ходу, настраиваясь на предстоящую работу. Мимо проносились тележки, коробки, люди, запахи. Мы подошли к большому грузовику, набитому ящиками под завязку.

– Прекрасно! – воскликнул поляк. Он вообще был склонен к определению ситуации односложными фразами. Мы принялись за дело.

Первый мой рабочий день прошел быстро, как все новое, интересное. В три часа дня я уже шел с рынка. В кармане лежали мои первые заработанные деньги, которые я постоянно проверял, не веря в их материальность. Снова новые впечатления. Их яркость затмевала мой разум. Ощущение удовлетворения собой, самоуважения, гордости, значимости и в конце концов даже ощущение власти. Казалось, что я могу все. И это притом, что этой скромной суммы хватило бы только на обед и ужин. Но сейчас житейские преграды лежали в тени моей внутренней славы и думать о них в такой момент считалось бы предательством моей цели, моей мечты – моей свободы. Каким же я теперь казался себе жалким идиотом и слабаком в тот вечер, в темном номере, когда предавался горьким мыслям о свободе, сопоставляя ее с одиночеством, как заблуждался я от недостатка терпения. Сейчас у меня появился круг общения, есть работа, жилье и деньги, я независим, я уже не одинок, но свободен, а значит – счастлив, должен быть счастлив. Я шел в кофейню, чтобы отблагодарить человека, оказавшего внимание и заботу совершенно чужому человеку. Мне не казался его поступок запыленной добродетелью, сошедшей со страниц романов прошлого, я принимал это, как должное в мире нормальных людей, но я считал себя обязанным ему, как всякий воспитанный человек. Я шел быстрым шагом, усталости на удивление совершенно не чувствовал. Стояли еще теплые сентябрьские дни. Солнце светило ярко, как и мое настроение.

Официант протирал столик, когда я открыл стеклянную дверь. Его лицо снова выражало только скромную улыбку, которой обычно обладают по-настоящему сильные и добрые люди. Я пожал ему руку и наговорил, каких-то примитивных благодарственных вещей. Он стоял молча и так же улыбался, затем попросил подождать его за столиком, чтобы обслужить посетителей. Я сел за тот же столик у окна. Еще раз потрогал карман, проверив деньги и прикинул голове: этой суммы мне хватит на пару обедов, за ночлег придется платить из оставшихся у меня денег. В этом случае их хватит на пару месяцев. Отель по-прежнему оставался для меня дорогим, уходила слишком большая сумма. Но в тот момент я бы не отнес это к тяжелым раздумьям, нет, меня это даже совсем не беспокоило, придет время разберусь, а его еще предостаточно. Нас мало трогают будущие и еще не осязаемые актуальностью проблемы.

Подошел официант, я заметил, что он слегка прихрамывает, он принес колу и пару сэндвичей. Мы просидели, наверное, пару часов, с короткими перерывами на его обслуживание клиентов. Он много расспрашивал о моей жизни и ни слова не говорил о себе. Он сидел и слушал, а я говорил, говорил, словно только этого и ждал все эти годы. Я рассказывал о себе в мельчайших подробностях, будто боялся что-то утаить, будто пришел на исповедь, а возможно так оно и было. Я не мог рассказать только об одном, о краже денег. До этого момента я не думал и даже не вспоминал о ней. Но, к сожалению, совесть не подчинилась памяти, а память времени. А значит так или иначе, мне придется рассказать о деньгах, появились же они у меня как-то. Внутри меня шла борьба. Я понимал, что не смогу ему соврать, спроси он меня, но и сказать правду сам тоже не могу. Я искренне хотел понравиться, но не своевременная правда лишит меня этого общения. Так я размышлял и старался не прерывать своего рассказа, боясь, что он сам задаст этот вопрос. Я пытался не выдавать своего замешательства, но проснувшаяся совесть росла и подавляла все оборонительные навыки. Мое победоносное настроение сникло. Волнение возрастало, как температура. Я опустил глаза, уставившись в стол. Его деревянная поверхность была испещрена многочисленными кривыми трещинками, словно плоский, отполированный мозг. Чем дольше я смотрел в них, тем больше, шире они становились, словно каньоны. И чем дольше я думал, тем глубже погружался в них. Я парил в этой пропасти, рассматривая темную поверхность, выискивая ответы. Почему меня вообще это тревожит? Почему эта совесть так глупа? Почему она так слепо и безапелляционно следует своей доктрине, своим законам разрушения? В это время открылась дверь и вошли новые клиенты, я поднял голову, прервав рассказ. Официант, извинившись, пошел обслуживать. Появился хороший шанс избежать не нужного мне сейчас вопроса. Когда он освободился, я стоял у двери, нарочито показывая усталый вид. Он удивился.

– Извините, я очень устал, есть еще одно дело, да и не хочу мешать работать, и так отвлек вас, я пойду, – промямлил я.

– Конечно, первый день и столько впечатлений, да и работенка не из легких, – он тронул меня за плечо и улыбнулся, возможно той самой улыбкой, которую и называют отеческой.

Вышел я мрачным. Настроения, как и не, бывало, а тяжелые мысли склоняли к хандре. Отойдя от кафе, я остановился. Идти в отель совсем не хотелось. Я решил прогуляться по набережной, затем поужинать и вернуться в номер. Порывшись в карманах, я нашел мелочь и по дороге в пекарне купил хлеб.

Когда я пришел на набережную, на ней не было ни души, но через несколько минут справа от меня присели две девушки, а затем с левой стороны группа студентов. Это выглядело странно, потому что на десятки метров от меня набережная пустовала. Словно люди жались друг к другу в этот вечер, и у каждого, наверное, имелась своя причина. Мою причину удовлетворил эгоизм. Я посчитал, будто они почувствовали мое одиночество, поняли, что я нуждался в поддержке, хотя никто из них не обращал на меня внимание. Так в этот вечер у меня появилась компания.

Уставшее, вечернее солнце блестело чешуйками на поверхности воды. Тепло. Я кормил уток, которые не известно от куда, но всегда появляются, заслышав плеск воды от падающего хлеба. Мои соседи тихо болтали между собой.

У всех этих молодых людей уже есть стабильность в настоящем времени или запланированная. Кто-то этого еще не осознает, а кто-то уже к ней стремится. Но всех их объединяет желание достичь ее. Бесспорно, каждый получит свою меру стабильности. Кто-то станет юристом, архитектором, врачом, инженером или учителем, а кто-то парикмахером или пекарем. У них появится дом, машины, у кого-то семья, хобби, собака. Утром они станут уходить на работу и возвращаться вечером к ужину, у них непременно появятся выходные, с посещением кинотеатров и приемом гостей и ежегодный запланированный отпуск. Все это и есть размеренная жизнь среднестатистического гражданина, с очень важной возможностью, возможностью планировать эту жизнь, которую, словно подтяжки будут поддерживать постоянная зарплата, выслуга лет, социальные льготы, страховки и наконец, пенсия. От таких мыслей, если они касаются тебя должно становиться тепло и спокойно, появляется надежда и чувство защищенности.

Я закрыл глаза и представил: вот я с семьей сижу за обеденным столом, у меня жена, двое детей и светлые шторы, в тон столешницы. За столом все этикетно сдержанны и только маленькая дочь, набив полный рот жует и игриво, бегающими глазками смотрит, как будто на весь мир сразу и все понимает.

А вот мы едем на автомобиле в отпуск. Мой затылок, руки на руле, дорога, шелестя исчезает под капотом, жена, повернувшись в салон пытается всех увлечь дорожными играми, а за горизонтом хорошее настроение в курортном месте.

А вот я на работе, в своем кабинете. Конторский стол, на нем идеальный беспорядок служащего. Я стою, уставившись в огромное окно. На мне белая рубашка, черный костюм и… Мне вдруг стало противно, тошно и неудобно. Черный костюм…, его прямые линии впиваются в тело, сжимая локти и колени, ограничивая в пространстве, сковывая мышление. Нет, это не кабинет, никакой ни кабинет, это же гроб, а вся эта жизнь в пошаговом режиме ничто иное, как затянувшаяся траурная процессия. Чему я завидую, о чем мечтаю? О жизни по графику с расписанием радости, с запланированными мыслями? Нет, я не хочу, чтобы моя жизнь представляла из себя кабинет ограничений, состоящий из четырех стен сознания, в которых нет даже слухового окна. Я не хочу этих оков из ожидания, надежды, заманчивых перспектив, все это я мог иметь, оставшись в том аду, из которого сбежал. Мне не нужны четкие линии моей жизни, я не хочу быть ее чертежником, я хочу быть ее художником. Я хочу свободно двигаться, и я хочу принадлежать только себе, я не хочу быть обязанным или должным кому-то, а значит, я со всем должен справляться сам, не прося больше помощи, тогда возможна истинная свобода, без обязательств исполнения долга. В том числе даже долга чести. Я готов помогать людям, ничего не требуя взамен, но не хочу, чтобы они помогали мне, потому как знаю, что люди не смогут быть столь же бескорыстны даже в мыслях, а я не желаю быть обремененным даже этим. Я согласен на не абсолютную свободу, на свободу с ограничениями, но теми, которые выбираю я, а не предлагают, навязывают, заставляют иметь другие, свобода в этом случае звучит пустым эхом.

Подплыли два лебедя, утки сразу же разошлись, уступая им дорогу, но не преклонив головы, как крестьяне перед вошедшими вельможами, они словно отдавали дань красоте и грации, а вовсе не силе и величию. Лебеди были вальяжны, на столько, на сколько могло быть таковым крупное тело в легких волнах, они подбирали плавающие куски хлеба, пуская их в длительное путешествие по своей шее в желудок, но тем самым низводя до простоты жизненной необходимости этот их главный символ красоты. И вдруг, совсем уж не по-царски, один из лебедей поднял свою красную лапу и почесал маленькую головку, словно пес за ухом. Я встал и пошел в отель.

Сложно с чем-то сравнить физическое удовольствие от первого прикосновения к постели, после тяжелого рабочего дня, когда легкая истома волной проходит по всему телу, покрывая его мурашками, словно чешуей и исчезает, как электрический разряд в удобном матрасе.

В номере, как всегда темно, но я предпочел собственную темноту, закрыв глаза. Какой насыщенный день: первая победа в материальном мире, внутренние терзания и претензии совести, понятие своего принципа жизни, сколько еще удивительных открытий и познаний меня ждет. Ну что же, как сказал Оги Марч “ Пока я узнаю, что-то новое, жизнь удалась!”. А далее я упорно сопротивлялся потоку гнетущих мыслей силясь заснуть, но тщетно, они вернулись. И я вновь долго размышлял о краже, оправданиями ища снисхождение к самому себе, но не находил. Угождая уставшему телу, я менял его положение на более удобное, чтобы оно усыпило бдительность разума, и я смог бы заснуть. Даже не знаю, сколько времени мне на это понадобилось, но постепенно мысли начали путаться и вскоре я провалился в сон.

Зазвенел будильник. Я резко выбросил руку из-под одеяла, чтобы заглушить его. Но заглушив будильник, я разбудил нечто другое. Боль. Боль, таившаяся днем и даже вечером, пришла утром. Я сразу же вспомнил слова Лежена и выругался про себя, вот чертов старик, знал же. Не было единого центра боли, она распространялась по всему телу. Болели не только большие мышцы, как спина, ноги или руки, но и пальцы, мне казалось даже на ногах. Мое тело, как будто вдруг потяжелело и закостенело, мне стоило огромного труда, чтобы просто приподняться. Ко всему я еще не привык вставать столь рано. Я ужасно хотел спать и никак не мог заставить себя встать. В такие моменты, постель кажется лучшей защитой от внутреннего страха или внешней угрозы, боли, холода, катастроф, голода и даже смерти. Тебе не просто уютно и комфортно, это реальное ощущение сказочности момента, и хочется продлить эти минуты, но, к сожалению, переходя в высшую лигу часов, они теряют свою магию. Тяжелые веки закрывались, и я уговорил себя – нужно лишь десять минут и все уйдет, и боль, и сон. Я закрыл глаза.

Наступило утро, белесый свет восходящего солнца осветил мою не большую комнату. Она стоит у кровати и робко, но настойчиво будит меня в школу. Вначале я совсем не реагирую и даже снова проваливаюсь в сон под ее монотонный голос, потом открываю один глаз, чтобы посмотреть, не ушла ли она, но она стоит и просит, просит, а я просто не могу заставить себя. И тут стремительно входит он. В руке ремень. На половину зажатая в ладони прямоугольная металлическая бляшка пускает солнечный зайчик, ремень старый, но из толстой, твердой, хрустящей кожи, с трещинками и маленькой бахромой по длинному краю, он давно не носит его. Взмах. Удар. Наступила тишина, которая останавливает время. Его спина ушла. Побледневшая, она стоит молча, затем тоже уходит, но я не смотрю на нее, а только на белый, чистый пододеяльник, который стянули в узел мои побелевшие пальцы. Удар оказался такой силы, что пододеяльник прилип к коже бедра, словно прикипев к ней.