Ошибка императора. Война

Слабый морской ветерок приятно обдувал лица пассажиров. Палуба не раскачивалась, к горлу не подкатывала тошнота, как совсем недавно на переходе из Севастополя.

– Благодать! – громко произнёс один из морских офицеров. – В зимнее время, господа, а уж в феврале тем более, Чёрное море редко бывает спокойным, по себе знаю. А тут… на тебе – почти штиль. И это, судари мои, хороший знак для нашего вояжа. Что, лейтенант, – обратился он к Аниканову, – ваша Балтика, поди, редко балует штилями?

Антон в ответ развёл руками, улыбнулся и неожиданно для себя вспомнил свои впечатления, когда он ещё юнгой впервые вышел в море.

«В Балтийском море тогда был шторм. Ветер, свист, рёв кругом… Команд с мостика не разобрать… Всё скрипело, всё стонало… Страшно… И в то же время прекрасно!.. Господи, как давно это было!»

Под наплывом ностальгических чувств на ум пришли слышанные им где-то слова: «Что бы ни делалось в природе: и штили на море, и бури, – всё живописно, всё прекрасно. И эти волны, набегающие друг на друга, и вечный шум ветра, мечущийся в вантах корабля, и шипящий шум морской воды под форштевнем, – всё нравится. Так и слушал бы всю жизнь».

Увлёкшись, Антон не заметил, как последнюю фразу он произнёс вслух и довольно громко.

– А кто тебе мешает, лейтенант? Слушай на здоровье, пока молодой, коль не прилипнешь к сытой адъютантской жизни при его светлости, – неожиданно услышал он за спиной насмешливый голос.

Совсем незаметно сзади к нему подошёл адъютант генерал-майора Непокойчицкого майор Зорькин. Адъютант, тщедушный, немолодой человек, с генералом служит не один год. Со слов его товарищей, Зорькин сносно выполнял свои обязанности, да и сами эти обязанности слишком далеко заходили. До майора Зорькин всё-таки дослужился, но, как поговаривают, благодаря протекции своего шефа-генерала. Зато майор обладал исключительно красивым почерком, чем вызывал зависть многих. Это всё, что Антон знал о своём коллеге.

– Да, господин майор, возможность созерцать природу во всех её проявлениях даётся всем и каждому сполна, независимо от возраста, богатства и званий. Важно уметь видеть все эти прелести, – неожиданно для самого себя высокопарно ответил Антон, – а по поводу службы у его светлости… Надеюсь, адъютантом мне недолго быть. По приходу в Севастополь буду проситься у его светлости на корабль.

– Ну-ну, – удивился майор такому высокому штилю лейтенанта. Он скептически ухмыльнулся и, встав рядом с Антоном, последовал совету молодого человека – стал разглядывать берег, выискивая в нём прелести, которые должны были его восхитить. Однако майору это быстро надоело, и он, похлопав Аниканова по плечу, пробурчал:

– Удачи, – и направился к другому борту, откуда слышались громкий разговор и смех офицеров.

Сам глава делегации, князь Меншиков, при полном параде, при шпаге и всех орденах тоже вышел на ют и теперь, широко расставив ноги и держась одной рукой за леерное ограждение, энергично поучал стоящих по обе стороны от него вице-адмирала Корнилова и генерала Непокойчицкого.

Офицеры слушали князя рассеяно. Генерал, промучившийся на переходе от качки, выглядел уставшим и часто зевал. Зато адмирал выглядел бодрым, он, почти не отрываясь, разглядывал в подзорную трубу берег.

А Меншиков говорил и говорил. Своим скрипучим, несколько дребезжащим и, можно сказать, неприятным голосом он на этот раз убеждал подчинённых в полезности проживания на морском берегу, особенно тем, кто курит трубку.

– Хотя бы раз в году, господа, нужно непременно с месяцок пожить у моря, подышать морским воздухом, прочистить лёгкие, пофилософствовать на закате… Вас, Артур Адамович, это касается в первую очередь, коль трубкой балуетесь, – обращаясь к генералу, поучал старый князь. – Ну а вы, Владимир Алексеевич, – не оставил он без внимания и адмирала, – тоже не забывайте про это.

– Спору нет, ваша светлость, полезно и весьма, – согласился генерал Непокойчицкий.

«Кто ж против… – про себя пробурчал Корнилов. – Только меня-то под пятьдесят годков зачем убеждать в этом? И так всю жизнь на море. Детей своих практически не вижу. Сыновья – ладно, а младшие дочки скоро узнавать отца не будут…»

Но вида адмирал не показывал: добродушно с улыбкой кивал своему начальнику в знак согласия. Не отличался многословием и генерал.

В свои шестьдесят шесть Меншиков был ещё довольно бодрым и деятельным стариком. Высокий, не по годам стройный, с седыми бровями и усами, он и по молодости, помимо внешности, всегда выделялся среди других энциклопедическими знаниями. Вот и сейчас, что ни спроси у князя – знает. И спорить бесполезно. И не дай бог не согласиться с ним в чём-либо!.. Его умные синие глаза, словно море перед штормом, тут же становились пепельно-синими, и казалось, что оттуда, из глубины, вот-вот громыхнёт гроза. И без того неприятный голос (вот уж Бог наградил!) прокаркает: «Сударь, вы мне не верите?..»

Светлейший князь повидал многое: сорок лет назад гнал французов от Москвы, повоевал с турками, на Чёрном море брал крепость Анапу, служил в миссиях в Берлине, Лондоне, Вене и даже в Персии. Грудь Меншикова увешана многими орденами… Одно плохо – дюже остёр князь на язык. Не зря же в армии о нем горят с легкой руки генерала Ермолова: «Меншикову не надо бритвы, ему достаточно высунуть язык, чтобы побриться».

…В это время князь попросил у адмирала подзорную трубу. Передавая её, Владимир Алексеевич, вспоминая слова Ермолова, машинально посмотрел на рот князя, надеясь в тайне увидеть его острый язык.

Меншиков подозрительно взглянул на Корнилова, однако, отвернувшись, промолчал. А Корнилов через мгновение опомнился и… засмеялся.

На внезапный смех адмирала Меншиков не отреагировал. Он взял у Корнилова трубу, оглядел берег и, ни слова не говоря, вернул.

– Поди, знаете, господа, англичане не на нашей стороне. Хоть прямо не говорят, но, думаю, не прочь с нами повоевать. Турок баламутят…

– А французы что, лучше?.. – пробасил генерал.

–А турки?.. – вставил Корнилов. – Заметили, ни одного корабля басурманов не видно. Где-то отстаиваются, а может, к чему-то уже готовятся. И мне, ваша светлость, тоже сдаётся, что войны не избежать.

– Всё возможно, Владимир Алексеевич. И задача моя – сполна потребовать исполнения турками наших требований, а коль не согласятся – обидимся и хлопнем дверью. Плохо, что одни, без союзников. Хотя государь и уверен в союзничестве англичан, но мне сдаётся, зря! Как считаете, Артур Адамович?

– Сие, ваша светлость, только его императорскому величеству и известно. Нам-то откуда знать?

На этом разговор прекратился. Корабль продолжал не спеша двигаться вперёд. Корнилов опять попросил трубу и стал осматривать окрестности. Несколько в стороне от набережной он увидел небольшой причал, от которого только что отошёл пароход и, отчаянно дымя, направился в сторону «Громоносца».

Когда дистанция между кораблями сократилась до трёх-четырёх кабельтов[38], «Громоносец» совсем сбросил ход и, отработав назад для погашения инерции, остановился. Чавканье колёс затихло. Наступила непривычная тишина. На правом борту заскрипели блоки – матросы спустили трап.

Вскоре подошёл пароход, им оказался прикомандированный в прошлом году к российскому посольству военный пароходо-фрегат «Грозный». Из его рулевой рубки послышалась команда:

– Полный назад, право руля.

Паровая машина «Грозного» послушно закрутила колёса в обратную сторону. Корабль дал задний ход и остановился. И тут же с его борта вылетел столб белого дыма, а вслед раздался грохот холостого выстрела из 68-фунтовой карронады[39]. «Грозный» приветствовал соотечественников.

Ещё не полностью развеялся дым, как от парохода отчалила гичка[40]; взметнулись вёсла, и через несколько минут шлюпка вначале мягко уткнулась носом в борт «Громоносца», затем бочком-бочком прилепилась к трапу. По нему легко взбежал поверенный в делах российского посольства статский советник Александр Озеров, за ним, не так быстро, осторожно, одной рукой придерживая феску чёрного цвета, а другой держась за канатное ограждение трапа, – переводчик грек Аргиропуло.

Матрос багром оттолкнулся от борта «Громоносца», и гичка поспешила обратно.

Оба корабля продолжили своё движение в сторону Топхане[41] – ближайшего предместья Константинополя. По обеим сторонам можно было наблюдать берега, вдоль которых стояли добротные дома, больше похожие на дворцы. Чуть дальше за ними, как бы второй линией, были видны понатыканные на окрестных пригорках прилепившиеся друг к другу дома турецких деревень: низкие, неопрятные, издали больше похожие на развалины, нежели на деревенские жилища. И всё вместе это создавало иллюзию гармонии, ставило всё на свои места: здесь – богатые, там – бедные. Проплывающий мимо ландшафт дополняли пики величественных минаретов, придающие этой земной несправедливости строгость и благоговение.

Вдоль берега, совсем близко, извиваясь лентой, пролегала дорога, по которой двигались люди и повозки. Казалось, протяни с борта корабля руку – и схватишь маленького турчонка, бросающего камешки в море.

Наконец по курсу показались холмы и минареты Константинополя. Встречные потоки морей, несмотря на отсутствие парусов, заставили оба парохода чертить нужные галсы, выискивая более лёгкое сопротивление течения. И таким образом, приближаясь то к Европе, то к Азии, пассажиры на каждом повороте находили на берегах какое-нибудь селение, заполненное людьми, или развалины многочисленных древних крепостей.

Сам Константинополь, до середины XV века столица Византийской империи, разбросан по обеим сторонам Босфорского пролива и состоит из нескольких городских частей, а те, в свою очередь, делятся на множество кварталов.

Уже несколько веков в этом огромном тесном городе живут четыре народа, но вместо того чтобы сблизиться между собой, они все более и более отдаляются один от другого и набожно передают из поколения в поколение свою взаимную неприязнь. Странное и любопытное явление: турки, греки, армяне и евреи почти никогда не живут в одном квартале, не имеют тесных сношений между собой, кроме торговых сделок. И вот парадокс… опытные торговцы, турки как-то находят общий язык с евреями и армянами, наделёнными от природы способностями к торговле. Греки тоже не промах, но прошлое своё помнят, а потому своё место знают…

Перечисление кварталов – дело утомительное, и мы в целях экономии времени подробности топонимики и древнего уклада старинного города пропустим. Нас интересует пока один квартал – Топхане.

Пристань в Топхане – самая большая и многолюдная. Она представляет собой картину непрестанного движения, и здесь можно увидеть лица многих национальностей и костюмы разного цвета. И днём, и ночью на пристани и рядом с ней пришвартовываются легкие лодки и более крупные галиоты[42], готовые в любую минуту пуститься на прогулку по принципу «куда прикажете». Их владельцы, суетливые и словоохотливые греки, степенные и важные турки, всегда спорят между собой за пассажиров, но, надо отдать должное, коль спор затягивается, спорщики прекращают распри и дают пассажиру возможность самостоятельно выбрать себе судно.

В перерывах между поездками, отвлекаясь только на совершение намаза, владельцы лодок часами пьют крепкий кофе, не менее крепкий чай и потягивают длинные трехаршинные жасминные чубуки; на пристани в это время витает дурманящий запах кофе, смешанный с тонким ароматом турецкого табака. Иногда в этот кофейно-табачный аромат вливается запах дыма от небольших мангалов, на которых жарят свежую, только что пойманную рыбу и креветки, реже – мясо баранины.

Над пристанью всегда стоит шум-гам и слышны выкрики зазывал. Константинополь многих засасывает в свои объятья…

Совсем недалеко от этой шумной пристани располагалось напоминающее дворец здание русского посольства.

«Громоносец» первым пошёл на швартовку. Не дойдя с полкабельтова, он дал длинный протяжный приветственный гудок.

Делегацию ждали. Толпа на пристани, а это в основном были греки, болгары, сербы, жившие в турецкой столице, заорала, замахала руками, с явным удовольствием приветствуя русский корабль.

Несколько поодаль от этой разношерстной толпы стояла группа из трёх турецких чиновников и, судя по халатам, не первой руки. Они не кричали и уж, конечно, не размахивали радостно руками.

С бака «Громоносца» на причал полетел линь. Портовые матросы потянули его и вытащили швартовый канат, который тут же закрепили на причальную тумбу.

Стоя на юте, Меншиков, Корнилов, Непокойчицкий и Озеров с удовольствием разглядывали ликующую толпу. Чуть поодаль от начальства, облокотившись на леер, стоял грек-переводчик.

Озеров с любопытством смотрел на берег, что ему редко приходилось делать, и параллельно докладывал светлейшему князю обстановку, царившую в последнее время в столице и во дворце султана.

Неожиданно он с удивлением произнёс:

– Однако, ваша светлость, ни верховного визиря, ни его министра по иностранным делам Фуада Эфенди, ни других важных лиц что-то не видно на причале. Странно… Договаривались же с Фуадом… Этот министр – личность опасная. Нас, русских, не любит, к французам тянется. Сильно будет мешать нам в переговорах. У них там, ваша светлость, в правительстве закулисная борьба между собой. Великий визирь Дамат Мехмед Али-паша держит сторону англичан, а Фуад Эфенди предпочитает, как я уже сказал, французов. Так что мы им как кость в горле, вот и не рады они нам.

Меншиков недовольно хмыкнул. Корнилов пробурчал:

– Турки, господа, много раз биты нами, им и без своих распрей не приходится радоваться нашему прибытию.

– Вот то-то же, Владимир Алексеевич. Поди, опять англичане руку приложили. Видимо, верховный визирь запретил Фуаду Эфенди встречать нас, иль ещё есть какая причина, – со злостью произнёс Озеров.

– Наверняка, – согласился адмирал.

С кормы подали второй канат, затем продольный шпринт. Судно медленно привалило к причалу. Бортовые кранцы погасили инерцию, корабль слегка вздрогнул и замер.

За кормой «Громоносца» пришвартовался «Грозный».

Забегая вперёд, хочется сказать, что жизнь обоих кораблей закончится в Севастополе в августе 1855 года. Почему?..

Севастополь совсем скоро подвергнется нападению неприятеля. Корабли Черноморского флота совершат последний подвиг: своими мачтами, выступающими из воды, они перекроют вход в главную бухту города.

Когда корабли уходили под воду, из их пустот наружу вырывался воздух, звук которого напоминал стоны обречённых на смерть людей. Жители города плакали на берегу, провожая их в последний путь. Но это будет позже…

А пока середина февраля 1853 года. Русскую делегацию во главе с князем Меншиковым встречают христиане, живущие в Турции. Радостные крики, улыбки, ликование…

Меншиков сошёл на берег. Его встречала пёстрая от разноцветья одежд ликующая толпа, которая издавала возгласы, очень похожие на русское «Ура!» Шум, крики… Казалось, сметая всё на своём пути, толпа вот-вот ринется к русскому послу. Однако турецкие полицейские зорко следили за порядком: где кулаком, где ногой они отгоняли от русской делегации особо рьяных встречающих.

Меншиков приветственно поднял руки вверх. То же сделали и остальные члены делегации.

Выбравшись, наконец, из толпы, делегация направилась в сторону русского посольства; все были возбуждены от неожиданно тёплой встречи простым народом.

Генерал Непокойчицкий шёл среди ликующих людей, гордо поглаживая свои усы. Он представлял, что идёт по плацу, а солдаты его корпуса встречают своего командующего после победы над врагом. Какой?.. Генерал не задумывался. Заодно он решил поинтересоваться у Озерова по поводу разноцветности одежды так бурно встречающих русскую делегацию людей. И дипломат пояснил:

– Здесь, в Турции, существует строгая цветная иерархия. Каждый не местный народ имеет свой цвет одежды: евреям положен голубой цвет; армянам – коричневый; грекам – черный. Эти цвета строго соблюдаются и в окраске обуви. Великой милостью считается разрешение султана, кому из этих народностей носить одежду жёлтого цвета.

– Бред какой-то… – пробурчал генерал.

Недалеко от командующего корпусом шёл лейтенант Аниканов. И его распирало от гордости, и он так же, как генерал, от удовольствия поглаживал свои аккуратные усики. И только Меншиков шагал с недовольным выражением лица, бормоча:

– Посла великой страны должны встречать первые лица.

Идущий рядом с князем Корнилов тоже недовольно высказался:

– Они тем самым выказывают неуважение к России, ваша светлость.

Ситуацию разъяснил Озеров:

– Здесь, господа, другое гостеприимство. У турок не принято, как у нас, русских, встречать гостей с хлебом и солью. Они боятся прежде всего обеспокоить гостя. Вот завтра, поверьте, ваше сиятельство, султан обязательно пришлёт к вам своего главного церемониймейстера с поздравлениями.

– Возможно… Однако, как у нас принято говорить, дорога ложка к обеду. Басурманы, что ещё сказать… – и, не стесняясь находившихся рядом турецких чиновников, светлейший князь в сердцах произнёс: – Я изучил нравы Востока. Уступки и разные там поблажки они принимают за слабость. Всё здесь переделаю по-своему…

Турецкий переводчик перевёл слова посла. Чиновники из свиты, как с той, так и с другой стороны, огорчённо вздохнули.

Озеров не ошибся. Ближе к обеду следующего дня адъютант доложил князю о прибытии посланника от султана.

– Пусть ждет, неча баловать.

– Там ещё греческий патриарх со Святой Горы просит вашу светлость об аудиенции, не прикажете поначалу принять святого отца?

Присутствующий в кабинете светлейшего князя Александр Озеров порекомендовал Меншикову принять сначала патриарха:

– Осмелюсь высказать моё мнение, ваша светлость, афонские монахи с надеждою смотрят на нас, русских, защитников веры христианской. Весьма лестно будет для них, коль вы отдадите им предпочтение, прежде чем принять турецкого посланника. Уважить их, ваша светлость, надо бы.

Меншиков вопросительно посмотрел на Озерова и, не скрывая неприязни, произнёс:

– Я и наших-то монахов не шибко жалую, а эти, афонские, – интриганы и попрошайки. Там, поди, и русских-то иноков не осталось… Греки сплошные… Нет, не хочу их видеть. У нас с вами и без того дел по горло.

– Обидится архиепископ Синайский Константин, ваша светлость. Российским интересам сей старец весьма способствует, пострадал даже за это.

Меншиков не ответил и, словно отгоняя назойливую муху, отмахнулся.

Адъютант удалился. Вздохнув, недовольно покачивая головой, вместе с ним вышел и Озеров. Неудобную ситуацию надо было как-то решать.

Продержав турецкого посланника около часа, Меншиков наконец-то принял его, предварительно позвав переводчика.

Благообразного вида, среднего роста, в тюрбане и в халате, по-восточному расписанном серебряной нитью, посланник произвёл на русского посла благоприятное впечатление. Александр Сергеевич даже пожалел, что заставил турка так долго ждать.

Почтительно поклонившись послу, церемониймейстер забормотал приветственные слова, и переводчик тут же их стал переводить. Причём суетливый и словоохотливый грек то ли нарочно, то ли по неопытности говорил слишком громко, заглушая турка, который поначалу косо поглядывал на драгомана[43], а затем, прервавшись, что-то ему со злостью сказал. Грек кивнул, начал говорить тише, но вскоре, увлёкшись своей важной ролью, опять повысил голос. Турок занервничал.

Аудиенция прошла сумбурно, не помогли даже витиеватые, в восточном духе, слова султанского посланника, сравнивающего русского царя и с солнцем, и с небом, и со львом…

Меншикова так и подмывало остановить этот поток лести и спросить у турка: а где же место самого султана, коль русский царь в их глазах обладает всеми этими достоинствами, а солнце и небо его крёстные? А турок всё не унимался…

Меншиков демонстративно зевнул. Устал от потока лести и грек. Восточная лесть – атрибут общения и ровным счётом ничего не значит: сегодня ты царь царей, а завтра – никто, голова твоя с высунутым языком будет торчать на заборе султанского дворца.

Наконец Меншикову все это надоело. Он резко сказал посланнику султана:

– А что-то я не вижу великого визиря, на крайний случай – его министра. Как его?.. – переспросил князь у Озерова.

– Фуад Эфенди, ваше высокопревосходительство.

– Вот-вот, его самого.

На бестактность русского посла, нарушающего дипломатический протокол, султанский церемониймейстер, по крайней мере, внешне, не обратил внимания. Сделав очередной поклон, он спокойно произнёс:

– Высокопочтимый Фуад Эфенди нижайше просит извинить его, но он не может прийти по причине своего плохого самочувствия. Он будет безмерно счастлив видеть вашу светлость у себя в любое удобное для вас время.

– Как может плохо чувствовать себя Эфенди, коль вчера я его видел в добром здравии? Он обещал встретить русского посланника, – насмешливо вставил Озеров.

Турок высоко вознёс кверху обе руки и загадочно ответил:

– Аллах велик, не нам, ничтожным, знать его планы.

– Аллах-то здесь при чём? Своим неуважением к русскому послу вы нанесли оскорбление России. Так и передайте это уважаемому великому визирю Мехмед Али-паше, – запальчиво произнёс Озеров.

Меншиков встрепенулся и требовательно произнёс:

– Передайте своему визирю, что я весьма недоволен сим обстоятельством и требую наказать министра.

В ответ на оскорбительное требование посла церемониймейстер поклонился, а затем, не поднимая головы, попятился к выходу. Аудиенция закончена.

Светлейший князь игнорировал министра иностранных дел Фуада Эфенди и демонстративно не стал наносить ему визит. Более того, даже приличествующее в таких случаях письменное извещение о своём прибытии и желании иметь аудиенцию у султана князь отказался посылать. Это был дипломатический скандал…

Наслышанный о недовольстве чрезвычайного посла России, великий визирь не преминул воспользоваться этим скандалом. Уже через пару дней случилось нечто небывалое: министр Фуад Эфенди, якобы оскорблённый оказанным ему невниманием, неожиданно самостоятельно подал в отставку.

Озеров так прокомментировал это событие Меншикову.

– Ваши слова не пустой звук для султана – уважает. Теперь у них новый министр – Рифаат-паша. Пора, видимо, договариваться с визирем о встрече, ваша светлость.

Спустя несколько дней Меншиков посетил великого визиря Дамат Мехмед Али-пашу.

Князь умышленно не сделал из своего посещения пышного события: повседневный мундир, сабля с потёртым темляком сбоку, неброская карета, запряжённая всего двумя лошадьми…

Сопровождали посла только Корнилов, Непокойчицкий, Озеров, грек-переводчик и адъютант Аниканов. Именно этого адъютанта князь специально взял с собой, чтобы тот передал своему покровителю, графу Нессельроде, весь разговор с визирем.

Визиря о визите предупредили заранее, но и здесь Меншиков не удержался и указал время прибытия «с утра до полудня».

– Ничего, пусть ждёт, – в ответ на немой вопрос Озерова пробурчал светлейший князь.

– Обидится, – уверенно заявил Озеров. – Мехмед Али женат на дочери султана Махмуда II, к тому же нет и полгода, как он стал великим визирем. Опыта у него маловато, боюсь, не поймёт подобное наше поведение. Протокол мы уже нарушили, не посетив Фуада, а тут опять оскорбление… Не перегибаем ли палку, ваша светлость?

– Переживёт… – отмахнулся Меншиков.

Визирь принял русского посла сидя, даже не привстал с подушек. Меншиков насупился.

– Так принято у мусульман-староверов, ваша светлость, не обижайтесь, – успел шепнуть Озеров. – Правоверные-староверы перед гяурами[44] не встают.

Дамат Мехмет Али расплылся в улыбке и очень почтительно произнёс:

– Хош гельдин.

Грек тут же перевёл:

– Добро пожаловать.

Переговоры прошли без особых трений, договорились о составе делегации, о перечне вопросов, которые необходимо было обсудить, но вот о дате визита долго спорили. Меншиков хотел, как и с визитом визиря, появиться во дворце, не предупреждая о своём визите. Мехмету Али пришлось долго уговаривать русского посла не делать этого. На предложения русского посла больше похожие на требования, визирь терпеливо твердил:

– Так не принято у нас, уважаемый паша, великопочтимый султан должен знать о визите гостей заранее.

В конце концов, светлейший князь согласился, но наотрез отказался при входе в тронный зал поклониться султану.

Визирь тяжело вздохнул, хотел было уже недовольно произнести, что встреча в таком случае отменяется, но неожиданно, загадочно улыбнувшись, согласился с требованием посла.

Меншиков победно посмотрел на Озерова: знай, мол, наших! Дату встречи согласовали быстро.

В начале марта, в оговоренный день, Меншиков направился к дворцу султана. Было ветрено и прохладно. Над городом плыли рваные облака. Солнце урывками показывалось посреди туч. Наступал час полудня.

Недалеко от дворца в небольшом уютном заливе, покачиваясь на волнах, в окружении дворцовых лодок, сверкая позолоченными деталями рангоута, стоял парадный с красивыми обводами, видимо, султанский галиот. Совсем недалеко от главных ворот высился огромный фонтан мавританской архитектуры, за ним – дворцовая набережная и мощные, но одряхлевшие от времени стены Константинополя.