Дети Воинова. Коммунальные конфорки

Наконец состав эпилептично дернулся – и перрон медленно поплыл назад, а мы, набирая скорость, покатили навстречу новым приключениям.

Дедушка купил все четыре полки, чтобы нам было удобнее, все-таки ехать не одни сутки. Ночной горшок, задвинутый мамой под нижнюю полку, придавал купе домашний уют. А на верхней полке обосновался я, капитально и со знанием дела. Впрочем, там и книжек с картинками было не надо. За окном быстро, как в кино, менялись кадры. Стук колес убаюкивал. Я задремал.

Проснулся я от стука в дверь, за окном темнело. Через провисшие провода, как на скакалке, прыгали вверх-вниз ранние звезды.

Проводница принесла чай. Женщины, как всегда, разговорились. Откуда, куда, с кем. На просьбу мамы показаться я свесился с верхней полки.

Проводница умилилась:

– Какой кудрявый да симпатичный!

Мама зарделась от удовольствия. Папа, наоборот, прикрылся газетой – он терпеть не мог бабских причитаний.

– Ну, и куда такой большой мальчик едет? А ты и читать умеешь? – И проводница хвастливо добавила: – Мой-то тут меня из рейса басней Крылова встретил. А ведь не больше тебя, всего на какой-нибудь годок старше.

Мама одобрительно закивала и укоризненно посмотрела на меня. При фантастической памяти басни я учить не любил.

Я обиделся. Недолго думая, чем бы поразить маму и проводницу, я посмотрел в окно и задумчиво продекламировал:

– Мимо окон проплывают поезда! Нет да нет, а в них покажется… – выдержал, как учил Гришка, паузу, и для пущего эффекта выбросив руку в сторону окна, закончил: —…звезда!

И замер в ожидании оваций.

Стаканы с чаем из рук проводницы и папа с верхней полки упали почти одновременно.

Проводница с глазами тушкана, увидевшего филина, попятилась назад и растворилась в коридоре.

Больше чая нам не приносили до конца путешествия, да и проверкой билетов не тревожили. Мама почему-то долго не разговаривала с папой, даже не заклеила ему пластырем шишку, набитую при падении, сказав, что так ему и надо. Вот уж без вины виноватый! Но Гришку я не сдал, как папа ни допытывался. Хотя я совершенно не понял, почему романтическая ода звездам произвела на взрослых такое впечатление.

Хочешь не хочешь, а мириться с мамой как-то было надо, а то она могла дуться весь отпуск.

Случай подвернулся сам собой. Поезд часто останавливался на маленьких станциях. К вагону бежали, подхватив корзины и ведра, местные торговки.

Окна купе были приоткрыты, и вагон мгновенно наполнялся ароматами, а рот – вязкой слюной. Некоторые даже продавали вареники с картошкой и вишнями. Хотя для вишен был еще не сезон. Вот, говорят, на обратном пути ее будут продавать прямо ведрами, а еще кизил и маленькие дикие абрикосы со смешным названием – жердельки. А пока на столике в купе не переводились малосольные огурчики с налипшим на них укропом, молодая рассыпчатая картошка и сахарные на разлом помидоры.

Все покупали через окно, от поезда отстать боялись. А тут на одной станции остановились минут на пятнадцать. Меня-то мама в купе заперла, а вот папа вышел размяться. Мама, демонстративно отвернувшись к окну, не задерживала. Я видел в окно, как папа вышел из вагона, перекинулся парой слов с соседями и двинулся вдоль состава. Раздался первый гудок, мама взволнованно высунулась в окно. Второй гудок, третий – папы все не было. Мама выскочила в тамбур. Проводница закрывала дверь. Состав тронулся, свисток машиниста заглушил отчаянный мамин плач. Народ сочувственно заметался. Кто-то предложил дернуть стоп-кран, и в этот момент из тамбура в коридор, потный и счастливый, ввалился папа. И в руках он нес огромный букет роскошной сирени. Женщины, включая проводницу, завистливо ахнули. Мама прятала в ветках счастливое и заплаканное лицо. Папа светился от удовольствия. Разговоров о том, как он доставал эту сирень, через какие заборы прыгал и от каких собак убегал, хватило до самой Одессы.

Оставив папу и маму ворковать в купе, я отправился на разведку.

* * *

Станций в ближайшие три часа не предвиделось, двери вагона задраили, как люки на подводной лодке, – деваться мне, похоже, было некуда, и родители разрешили мне пройтись по вагону.

Я стал бесцеремонно заглядывать в одно купе за другим. Вагон гудел как растревоженный улей. Каждое купе жило своей жизнью. Студенты горланили песни, гроздьями свисая с верхних полок. Я постоял и послушал и про туманы, и про запах тайги. Меня усадили, дали пряник, попросили что-нибудь спеть. Посмеялись над знаменитым хорьком-сурком, про поезд я спеть не посмел, памятуя неудачный дебют. Сурок же был проверен временем и одобрен цензурой, хотя соседи, до этого весьма миролюбиво настроенные, вдруг застучали в стену, попросив прекратить безобразие и не хулиганить. Расстались мы со студентами друзьями, договорившись на будущий год вместе пойти с палатками в тайгу.

В следующем купе играли в карты. Это мне понравилось, в карты я играть умел и любил. Пока я болел, бабушка научила меня играть в «дурака» и «пьяницу». Поскольку, как вы помните, болел я долго, то из любителей быстро перешел в профессионалы. Не сумел я оставить дураком только Гришку, который в карты, как и на пианино, играл виртуозно. Правда, иногда в его колоде оказывалось пять тузов, но я закрывал глаза на эти мелочи. Круглой дурой, как всегда, оказывалась безобидная бабушкина сестра, причем дедушка ехидно добавлял, что не только в картах.

Я терпеливо приглядывался, думая дождаться своей очереди и показать всем класс. Так же снисходительно следил за игрой ветхий старичок, притулившийся в углу на нижней полке.

Мужчины за столом были в ажиотаже. Они досадливо хлопали картами о стол и себя по ляжкам, обтянутым трениками. Женщин с ними не было – они жужжали в соседнем купе, обсуждая нечутких мужей, сварливых свекровей, идиотов-начальников и гениальных детей.

Нечуткие мужья тем временем бились не на жизнь, а на смерть: карты рассыпались веером по вагонному столику, цифры на бумаге не умещались, спертый воздух купе наполняли непонятные слова: мизер, вист, прикуп…

Студент, дефилирующий по коридору с гитарой, сунулся было с комментариями и пропел, подражая хриплому баритону Высоцкого:

Да вот не дале как вчера,Поймаю, так убью его на месте,Сижу, а мой партнер подряд играет мизера,А у меня – гора, три тыщи двести.

На него шикнули, потому что как раз в этот момент усач в трико прикупил шестую взятку на мизере. У него даже усы обвисли от такой неудачи.

Тут дедок не выдержал:

– Ты что ж, родной, заказываешь мизер без шестерки? Хорошо, что у тебя партнеры играть не умеют, у меня бы ты все взятки прикупил.

– Тебя, дед, хорошо в гололед вперед пропускать, из тебя еще весь песок не высыпался, а туда же! – огрызнулся усач. – Знал бы прикуп – жил бы в Сочи.

– А ты не блефуй, если не умеешь.

Они бы еще долго пикировались, если бы другой, тощий и очкастый, партнер по картам не выбыл из игры, призванный в купе массивной, как анаконда, женой. Слегка придушив супруга в объятиях, она плотно притворила дверь купе и переваривала его уже, видимо, до самой Одессы, потому что с тех пор его никто не видел.

Ехать еще было как минимум сутки, и, поскольку игроков в преферанс на горизонте не наблюдалось, пришлось заткнуть дыру резервным старичком, который для виду обиженно покобенился, но к столу присел и колоду взял в подагрические пальцы более чем умело.

Собственно, через полчаса все было кончено. Дедок, посмеиваясь, считал выручку. Тройка неудачников пыталась осознать финансовые и моральные убытки. Ущерб, нанесенный самолюбию, был больнее и весомее. Знание классических правил, типа «под игрока с семака – под вистующего с тузующего» или «сначала посмотри в карты соседа – в свои всегда успеешь посмотреть», не спасло их от сокрушительного поражения. Дедок прямо как рентгеном просвечивал прикуп и где надо пасовал, когда надо вистовал, но в основном играл и даже умудрился за полчаса кристально чисто прокатить два мизера, совершенно, кстати, неоднозначных. Усач совсем сник, но старичка зауважал. На нижнюю полку пустил без звука и до самой Одессы приставал с вопросами. Дедок отвечал с уважением, объяснял на бумаге, как математическую задачу с теорией и практикой. Усач, взяв домашнее задание, будто двоечник, полез на верхнюю полку и там сопел до утра, делая работу над ошибками. Жены разобрали оставшихся неудачников, сделали вид, что поверили про проигранную «только трешечку». Все-таки настроение отпускное – вот если бы на обратном пути – за каждую копейку рассчитались бы нарядом по кухне вне очереди.

Вагон потихоньку стал затихать. Студентам, спящим вповалку, по трое на полке, уже грезились их туманы, хотя запахи в купе, где ночевало человек десять, были совсем не таежные. Я наконец добрался до своего купе. Прощенный папа мирно спал на верхней полке. Мама что-то читала при свете маленькой прикроватной лампы.

На столике мерно, в такт колесам, подрагивал букет сирени в стеклянной банке из-под огурцов. Я и не заметил за игрой, как начался дождь. Цветы пахли как-то особенно терпко. Укрывшись пледом, мы молча смотрели в окно, хотя, кроме дождя и отражающейся в окне сирени, ничего не было видно. Я так и не понимаю до сих пор, где пролегает тонкая грань между сном и явью, когда все ощущения концентрируются вместе и отпечатываются где-то глубоко, в самых дальних уголках нашего сознания, да так, чтобы однажды запах мокрой сирени после дождя отчетливо, до боли в сердце, вдруг воспроизвел присутствие того, кто уже давно ушел из твоей жизни.

А поезд, покачиваясь как маятник, отсчитывал свои часы-километры неумолимо приближаясь к Одессе и Очакову, где нам предстояло провести целый месяц.

Глава двенадцатая

Эверест Гии Купатадзе, или Что видно у Дюка со второго люка

Толковый словарь

Одесситы говорят: «Погляди на Дюка со второго люка» или «Посмотри на Дюка с люка». Дело в том, что если смотреть на знаменитый памятник с водопроводного люка слева от него, то свиток и складки одежды Дюка чрезвычайно похожи на мужские гениталии.

В Одессе слово «поц» по популярности, широте и частоте употребления находится аккурат на третьем месте – сразу после «мама» и «Дюк». Технически, в переводе с идиша, это мужской половой член, практически – это приговор.

Тюлька – маленькая каспийская селедка, она же килька одесская, главный ингредиент завтрака биндюжников с Привоза.

Привоз – легендарный рынок: душа и сердце Одессы, ее визитная карточка. Туристы, обманутые на Привозе, еще долго хвастаются друзьям и родственникам, подчеркивая тем самым свою связь с этим неповторимым по колориту городом.

Биндюжник – очень одесское название простого портового грузчика.

* * *

На третий день поезд из Северной Пальмиры плавно причалил к перрону ее южной тезки. Одесса-мама распахнула свои объятия, приложила изголодавшихся путников к груди, и мы принялись жадно всасывать в себя ту сочную смесь русского, украинского и идиша, которая и отличает Одессу от всех других городов на земле.

Дежурная по вокзалу гнусавым голосом, характерным для всех диспетчеров, объявила о прибытии поезда Ленинград – Одесса и равнодушно пожелала всем счастливого отдыха. Студенты шумно галдели на перроне, решая, как на оставшиеся три рубля пятнадцать копеек вдесятером прожить месяц и вернуться обратно домой. Старичок-преферансист ехидно посоветовал расписать пульку. Усач из поезда с рабским усердием подхватил нехитрые стариковские пожитки и направился в сторону такси, чтобы доставить старичка до дому, до хаты, в этой же хате снять угол и продолжить уроки игры в преферанс. Если бы кто-то его сейчас спросил, зачем он ехал в отпуск, он бы уже и не вспомнил.

Мы выгружались в гордом одиночестве. Папа таскал чемоданы, оскорбленная в лучших чувствах еще в начале пути проводница яростно терла стаканы, делая вид, что не замечает истекающего потом папу и слегка растерянную маму, которая вертела головой в ожидании встречающего нас знакомого Самуила.

Отдыхающие озабоченно проносились мимо, слетаясь на зов привокзальных старушек, которые с интонациями муэдзинов призывали снять самые дешевые, но самые лучшие комнаты.

Некоторых смущали объявления «5 рублей – 5 минут» в руках кое-кого из встречающих. Уж больно не походили эти дамы, явно вышедшие в тираж, на представительниц самой древней профессии. Впрочем, бабульки весьма профессионально уводили клиентов, как когда-то девицы легкого поведения из приморских борделей уводили пьяных матросов с пришвартовавшихся кораблей. Кстати, папа без труда выяснил, что вышесказанное предложение означает, что сдается комната в пяти минутах от моря за пять рублей. Правда, не уточнялось, в пяти минутах езды на машине, на автобусе или пешком, но в такие детали ошалелые от счастья отпускники не вдавались, и комнаты расходились бойко. Утром дачники предъявляли претензии, на что им предлагали не крутить мозги, а также другие части тела. Словом, «сделайте ша и не делайте хозяевам нервы». И бедным отпускникам под напором одесских аргументов ничего не оставалось, кроме как садиться на автобус, наполненный такими же счастливчиками с вокзала, и трястись как минимум пятнадцать минут до Отрады или Ланжерона.

Тем временем на перроне мама крепко держала меня за руку, при этом потеряв бдительность и на минуту забыв о чемоданах. Тут-то Одесса-мама и напомнила, что варежку здесь лучше не раскрывать.

Из задумчивости ее вывел голос:

– Мадам, позвольте к вам пришвартоваться?

В метре от нас стоял мужчина средних лет в парусиновых туфлях. Меньше всего он походил на человека, которого описывал Самуил, но мама на всякий случай вежливо улыбнулась.

– Шо вы-таки думаете за погоду? – продолжал обладатель парусиновых туфель.

Мама за погоду не думала, а больше беспокоилась о том, где мы будем жить, если нас не встретят. Так она и сказала навязчивому гражданину.

– Мадам, вам таки повезло. У меня есть чудная комната, только для вас и для вашего мальчика. Вы пойдите на Привоз и спросите за Аркашу. И вам скажут, что Аркаша не делает гешефт на хорошеньких девушках. Он торгует комнатами себе в убыток. За десять рублей вам будет подавать кофе с тюлькой на завтрак сам Ришелье. Вы будете купаться в море и в комплиментах. Вы будете в избытке каждый день иметь то, что видно у Дюка со второго люка. И это вам таки да, понравится!

В этот момент с последним чемоданом из вагона вывалился папа и посмотрел на незнакомца нехорошим взглядом. Тот как-то сразу стушевался и стал медленно отходить, мягко, как кот, ступая парусиновыми туфлями. Мама, проводив его взглядом, обернулась и охнула. Они с папой бросились к вещам, а я даже сначала и не понял, что случилось. Из маминых рыданий не сразу удалось разобрать, что пропала сумка, в которой были предметы первой необходимости, а самое главное – паспорта.

Как оказалось, обладатель парусиновых туфель просто заговаривал маме зубы, пока его верные жиганы шныряли по перрону и потрошили доверчивых, расслабленных отпускников. Папа рванул за незнакомцем, перепрыгивая через железнодорожные пути и уворачиваясь от мчащихся на него поездов. Вслед ему неслись мамины вопли о том, чтобы он был аккуратен, потому что без паспорта его не похоронят. Папа скрылся в клубах паровозного дыма, а мы с мамой пригорюнились на чемоданах, как скитающиеся цыгане у своих нехитрых пожитков.

Через минут пятнадцать вернулся папа с видом пораженца.

Минут десять они пререкались, кто именно не уследил за чемоданами, но деваться некуда, нужно было идти в милицию.

Тут, надо сказать, пригодились уроки деды Миши. Дело в том, что одним из тайных агентов Самуила, которого папе полагалось запомнить в первую очередь, был заместитель самого Гайдамаки, начальника Одесского областного отдела милиции. Звали его Гия Купатадзе. Знал Самуил Гию еще с тех пор, как тот был простым лейтенантом.

* * *

Познакомились они в женской консультации, куда Самуила периодически вызывали на сложные случаи. Случай у Гии был действительно непростой: он растил трех дочерей-погодок. Вы понимаете, что такое для грузина не иметь сына-наследника? Позор! Можно спокойно зарезаться во дворе той же женской консультации, заодно прихватив с собой не оправдавшую ожиданий жену и пару представителей обслуживающего персонала. Поскольку именно так Гия и грозился поступить, приведя в очередной раз беременную жену, то срочно вызвали Самуила, хотя что он мог сделать? Уж что получилось – то получилось. Разве только попробовать поговорить по-мужски. Хотя говорить с Гией было бесполезно. Он периодически хватался за табельное оружие и клялся мамой, что пристрелит того, кто придет с вестью, что у него опять родилась дочь.

Ультразвука в те времена еще не было, и Гию удалось нейтрализовать на несколько месяцев, но роды начались в срок, и весь персонал во главе с Самуилом трясся и просил главного врача вызвать оцепление и вместо чистых халатов выдать бронежилеты.

Фасад роддома как раз ремонтировали. Леса, капитально сооруженные строителями, придавали ему вид осажденной крепости. Санитарки и охранники дежурили по очереди и с воинственными криками сбрасывали со стен ошалевших от счастья папаш. Те, зализав раны, снова ползли наверх, подогреваемые самогоном и отцовским инстинктом. Вместе со всеми скакал под окнами и пытался вскарабкаться по лесам и Гия. Периодически его сбрасывал вниз дворник или женский визг из послеродового отделения на втором этаже, но кровь горца кипела, и он снова карабкался на свой Эверест по скользким после дождя доскам.

Что-то там в процессе родов не заладилось. Персонал весь и так мандражирует, а тут еще Самуил кесарево готовит. В общем, полный пердимонокль! Мамаша орет, вся бригада ее уговаривает. В этот момент в окне третьего этажа появляется небритая рожа и задает сакраментальный вопрос: «Ну как?» Охрана не уследила, за что им потом главный устроил мощный разнос.

Бедная Гиина жена, увидев прилипшее к стеклу лицо мужа в окне третьего этажа, от ужаса завопила – и ребенок вылетел из нее, как пробка из бутылки, на руки онемевшему Самуилу. Персонал, трепеща, склонился над орущим младенцем, и наконец все облегченно перевели дух. Одна из медсестер даже потом призналась, что никогда в жизни она еще так не радовалась мужскому половому органу, а уж в этом вопросе равных ей не было.

Сообщить новость вышел сам Самуил. Гия рыдал и палил в воздух. Вызвали его начальство, посадили за решетку охолонуть – правда, поставили в камеру бутылку и дали закуску. Всю ночь Гия куролесил, только к утру наконец слегка успокоился. И хотя Самуил клялся, что к полу младенца не имеет никакого отношения, счастливый Гия, как вы понимаете, возвел его в ранг Господа Бога и с тех пор считал себя его должником.

* * *

Так что, когда раздался звонок в управление и дежурный лейтенант с вокзала с издевкой сказал, что Гию ждет на вокзале семья от какого-то там Самуила, у которой украли паспорта, тот разразился таким матом, что у постового с вокзала напрочь отшибло желание шутить, а появилось сильное желание немедленно уволиться. Потому что Гия пообещал быть через пять минут, и если за это время не будут найдены паспорта или хотя бы веские аргументы, почему они до сих пор не найдены, то в Одессе станет как минимум на одного поца меньше. Расставаться с жизнью милиционеру не хотелось, и эти пять минут он использовал, чтобы организовать никому уже не нужное оцепление на вокзале и выдать нам временные справки, на получение которых обычно уходит не меньше месяца.