Дети Воинова. Коммунальные конфорки

Бедная Лара Львовна крепилась до последнего, но сломалась и она. Уронив ридикюль, она просто корчилась от спасительного смеха.

Потом, когда Гришка уже крепко получил по шее от отца, мы пили чай с булочками с корицей и решали мою судьбу. Было понятно, что с музыкой отношения не сложились, как, впрочем, и с соседями, которые вскоре получили квартиру в новостройке и уехали не попрощавшись. «Красный Октябрь» продали и купили теннисную ракетку, коньки, велосипед, лыжи и боксерские перчатки, но это уже совсем другая история.

Глава десятая

Спасительные кальсоны, или Лишь бы перископ стоял!

Толковый словарь от автора, без которого чтение этой главы может показаться затруднительным.

Перископ – чуткий прибор наблюдения, способный выдвигаться из корпуса, например, подводной лодки.

Хапарай – особо бурный переполох.

ОСВОД – «Общество спасателей на водах» или, в другом варианте расшифровки, на водке.

Кальсоны – вид нижнего белья мужчин Крайнего Севера, предназначенный для сохранения жизнеспособности особо чувствительных органов в условиях вечной мерзлоты.

* * *

К сожалению, после бесславного окончания музыкальной карьеры занятия спортом пришлось на некоторое время отложить. Уж больно много я болел в ту зиму. Памятуя, как по коварному замыслу Чайковского «Болезнь куклы» композиционно перешла в ее похороны, семья запаниковала.

Бабушка и мама с уважительным трепетом научились произносить «гайморит», «отит», «тонзиллит». Папа небрежно вставлял «простатит», чем вызывал сочувствие мужского и негодование женского населения. Интересно, что деда Миша тоже примкнул к квохчущей половине, хотя в свое время Сеню не отправили бы в школу только в случае долгосрочной интубации, температура уважительной причиной не считалась, тем более что в девяносто девяти случаях из ста он ее просто набивал, прикладывая градусник к лампе. Делал он это, видимо, крайне неумело – стабильные сорок два изо дня в день никого особенно не впечатляли, кроме слабонервной школьной медсестры, уволившейся после того, как Сеня явился в медпункт с жалобами на сыпь, которая оказалась мастерски наложенной акварельной краской. Симулянт и хулиган он был еще тот! Дедушкин солдатский ремень служил панацеей от всех болезней.

Что касается меня, то тут легендарный танкист сдался без боя. Помню, что, очнувшись на минуту от липкого скарлатинного бреда, я увидел его плачущим у моей кровати. Консультации с Ригой проводились ежедневно. Дедушка Осип поднял все связи. Когда он ночью разбудил своего старого друга и главного врача Военно-медицинской академии из-за моего очередного насморка, друзья стали аккуратно намекать, не пора ли ему задуматься о выходе на пенсию по состоянию здоровья или, по крайней мере, съездить в Кисловодск подлечить нервы.

К нам зачастили медицинские светила. Уж не знаю, что там они во мне просветили, но гонорары запрашивали хорошие – папа брал дополнительные дежурства, бабушка стала продавать серебряные ложки. Все было бесполезно. Если только на улицу Воинова случайно залетал полуиздохший микроб, то, попав на меня, он обретал второе рождение и расцветал махровым цветом. Видимо, микробы передавали информацию по цепочке, и я вскоре стал питательной средой для всех паразитов Ленинграда и окрестностей. Бактерии размножались на мне в геометрической прогрессии, жирели и лоснились – я же увядал и чах еще быстрее, чем они здоровели.

В доме стерилизовалось все, уличную обувь оставляли за дверью. После того как обезумевшая мама устроила полный медицинский осмотр, включая раздевание на предмет сыпи, навестившим нас бывшим однокурсникам, которые тогда работали в инфекционной больнице, к нам перестали ходить гости. Бабушка дошла до того, что, приготовив обед, пробовала его сначала на других членах семьи на предмет возможного отравления. Но глисты обошли и этот препон, расплодившись в моем почти стерильном желудке. Посмотрев, как я корчусь и пенюсь от кислорода, вдуваемого в мой желудок через зонд, чтобы убить особо упрямых паразитов, бабушка Геня слегла с сердечным приступом.

* * *

На улицу я всю зиму почти не выходил, и единственным развлечением было чтение.

Как и любого мальчишку, больше всего меня манили бескрайние морские просторы. Любовь к морю мне передалась по наследству от папы, который проходил службу на флоте. Уж не знаю, каким он там был моряком, но терминологию и повадки старого морского волка усвоил на отлично. Особенно колоритно выглядели встречи с бывшими сослуживцами. Раньше мама старалась меня изолировать, чтобы я не нахватался терпкого и прилипчивого морского жаргона, но, как вы знаете, эта зима была особая, и меня выпроваживали на нишенку, где дремала бабушкина сестра. Но даже ее могучий храп не мог заглушить морских баек старпома и боцмана. Как-то раз, притупив мамину бдительность и притворившись, что зачитался, я остался в большой комнате.

Под закуску бабы Гени тосты за тех, кто в море, следовали несколько чаще, чем следовало.

– Ну, мужики, главное, чтобы… – Старпом Кулик осекся, встретившись глазами с папой.

– Главное, чтобы… перископ стоял! – нашелся он и опрокинул рюмку.

– А что такое перископ? – немедленно поинтересовался я.

Кулик смутился. Доходчивое объяснение с наглядными пособиями, оставленными списанными с корабля матросами, которое он успешно использовал для зеленых первогодков, для моих ушей было абсолютно неприемлемо. Тут пришла мама, и тему удалось замять.

Меня же обуревали девятибалльные страсти. На обед я просил только флотский борщ и макароны по-флотски, категорически отказываясь есть полезный, но столь неромантичный бульон с курочкой.

Поверх ушного компресса я напяливал бескозырку и, что самое главное, стал употреблять флотскую терминологию. Дедушка пролил на себя кипяток, когда я, глядя, как он наполняет чашку, предложил ему задрочить по ватерлинии. Команда для моющей пол бабушки «Палубу скатить и пролопатить!» после этого звучала совершенно безобидно. Надо отдать должное дедушке, который поддержал меня, когда я предложил поправить такелаж бабушкиной сестре, которая имела привычку дефилировать по утрам в ночной рубашке. Кульминацией было мое выступление к Восьмому марта, когда я с интонациями пьяного матроса в портовом борделе продекламировал бабушке Серафиме по телефону:

Капитан, каких немного,Джон Кровавое Яйцо —Словно жопа носорогаКапитаново лицо!

Бабушка от испуга повесила трубку не попрощавшись.

Потом она имела разговор по телефону с папой, и тот то краснел, то бледнел, как герой знаменитой песенки. Уж не знаю, что она ему там по-дружески спела, но друзья-моряки к нам ходить перестали, а папа всерьез занялся списком допущенных к чтению книг. Наивный папа решил, что затерянный мир Конан Дойла безопаснее бескрайних морских просторов. Ну, там динозавры, саблезубые тигры, но так они ведь уже вымерли, верно? Он коротенько посвятил меня в основы палеонтологии, а точнее, в теорию происхождения ныне живущих слонов и тигров от их почивших в вечной мерзлоте предков.

К сожалению, тут он совершил серьезный прокол, потому что я немедленно спросил бабушкину подругу Броню, когда она пришла к нам в гости, не произошла ли она от бронтозавра. Я только не понял, что тут было обидного – она и именем, и фигурой была очень на него похожа. Бабушка долго, конечно, извинялась, но тетя Броня с того дня больше у нас не появлялась – к большому удовольствию дедушки, который ее терпеть не мог. Вымерла, наверное.

* * *

Чтение чтением, но с моими болячками что-то надо было делать, чтобы я не вымер, как динозавр и вышеупомянутая тетя Броня.

После того как все разочаровались в возможностях традиционной медицины, по совету той же бабушки Серафимы на консультацию был приглашен травник. Новое магическое слово, все чаще упоминавшееся родными – «гомеопат», – тоже звучало для меня как зов из юрского периода. Почему-то он ассоциировался у меня с мамонтом.

Видимо, на этого гомеопата-мамонта возлагались большие надежды: уж больно благоговейно его имя звучало в устах мамы и бабушки. Я же жил надеждой увидеть еще одного живого представителя затерянного мира и слегка разочаровался, когда в дом явился маленький аккуратный старичок со множеством каких-то бутылочек и мешочков. Меньше всего он походил на мамонта.

Деда Миша с большим скепсисом наблюдал за всем этим, как он выражался, мракобесием, бабушка же с мамой слушали гомеопата с большим пиететом.

– Ну-с, молодой человек. На что изволите жаловаться?

Я, не привыкший к таким витиеватым допотопным оборотам, с недоумением посмотрел на маму.

Та пришла на помощь:

– У нас, доктор, постоянные простуды.

И тут я, на голубом глазу, решил внести свою лепту и с залихватским видом выдал:

– Это все ерунда, лишь бы перископ стоял!

Глаза гомеопата вылезли из орбит, будто он сам встретил динозавра.

С дедушкой случился приступ удушливого кашля, и он вылетел в коридор.

Мама с бабушкой, не зная, как реагировать, испепеляли взглядом папу, который покраснел как рак, пытаясь удержать рвущийся из груди хохот.

Гомеопат как-то сразу скис и быстренько свернул визит, оставив несколько коробочек с инструкциями, которые дедушка все равно выбросил, сказав, что эту отрави-траву мне дадут только через его или еще чей-нибудь труп. Ни бабушка, ни мама, зная бескомпромиссный нрав деда, спорить не решились.

В одно мартовское утро, когда на улице светило солнце и царило полное безветрие, мама наконец отважилась выпустить меня на улицу. Сборы напоминали переезд на другую квартиру. После того как на меня напялили несколько пар рейтуз, шарфиков и свитерочков, я уже не только почти не двигался, но и с трудом дышал. Голова обливалась едким потом, который стекал по шее и спине, впитываясь в нижнюю рубашку, которая просолилась, будто роба стахановца-молотобойца в жаркий день после долгой смены.

Папина конструктивная критика уже давно не воспринималась и расценивалась как посягательство на мою хрупкую истерзанную плоть. В ход пошли запрещенные приемы. Папе припомнили, что баюкал он меня во младенчестве, пользуясь сомнительным репертуаром типа «Пора по бабам», а колыбельная «Татарам-даром» вообще чуть не привела к межнациональному конфликту. Отношения между папой и остальными членами семьи обострились. Крутой дедушка, наслушавшись родительских споров и маминого плача, стал часто поглядывать на камин, где он прятал единственный, но убийственный во всех смыслах этого слова аргумент – наган.

Итак, качаясь от слабости и веса напяленной на меня одежды, я наконец оказался на улице. От свежего воздуха голова кружилась и тело наполнялось волшебной легкостью.

Свернув на набережную и полюбовавшись на брезгливо заплеванную величественной Невой пролетарскую Аврору, мы двинулись в сторону Летнего сада.

Весна торжествовала свою победу-однодневку, столь свойственную ленинградскому климату. Ее работа напоминала сизифов труд: к вечеру, отдохнув за день, зимние ветра собирались в стаи и за ночь сводили на нет дневные хлопоты весны. Гладкие, оформившиеся сосульки, в очередной раз поддавшись коварным обольщениям опытных балтийских ветров, по утрам выплакивали свои обиды весне, но ночью опять покорно раскрывали свои любвеобильные объятия. К концу зимы они умирали в слезах и мучениях, так ничему и не научившись, чтобы на следующий год снова предаться пагубной страсти.

На солнце я совсем взопрел, и папа на свой страх и риск стал потихоньку меня раздевать. Дышать и идти становилось все легче. Папа, как навьюченный ишак, тащил на себе лишнюю экипировку. К Летнему саду я подошел налегке, чего не скажешь о папе.

Как прекрасен был ветер свободы! Я представил себя юнгой на корабле дальнего плавания. Ветер холодил мою вспотевшую грудь и шею, забирался под воротник, дул в уши, мокрые завитки вокруг лба подернулись изморозью. Одурманенный запахом Невы, я шагнул к самому краю Лебяжьей канавки… И случилось то, что должно было случиться. Обвешанный папа на минуту замешкался, и я, поскользнувшись, улетел по гладкому склону берега прямехонько под ненадежный весенний лед, да по самую грудь. Папа, побросав всю амуницию, в три секунды за шкирку вытащил меня обратно. Вода стекала с меня и замерзала, прихваченная мартовским морозцем. Я безмолвно шевелил синими губами. Папа, видимо, заледенел от ужаса, потому что только смотрел на меня, опустив руки. Стала собираться ахающая толпа.

Не растерялся только мужик весьма подозрительного вида, расточающий запахи вчерашнего перегара и сегодняшнего похмелья. Он протянул папе полбутылки какой-то жуткой сивухи:

– Быстро скидовай усё! Мальца разденем, разотрем, завернешь в сухое и дуй домой!

От ужаса папа стал скидывать с себя брюки.

Дамы стыдливо отвернулись при виде его нежно-голубых кальсон.

– Скидовай усё, тебе говорят! – настаивал представитель местного ОСВОДа, выливая на грязную ладонь вонючую сивуху.

Плюнув на приличия и белоснежно сверкнув задом, папа скинул исподнее и стал сдирать с меня насквозь мокрую одежду.

Растерев сына самогоном, облачив в спасительные кальсоны и подвязав их под горлом шнурком от ботинок, папа рванул рысью домой.

Народ в ужасе шарахался в стороны, старушки крестились. Еще бы! Бежит мужчина в полупальто, из-под которого торчат голые волосатые ноги, а на его руках ребенок рвет на груди кальсоны с воплями:

– На абордаж! Поднять «Веселый Роджер»!

Все-таки не портовый Марсель или Гавр, а как бы культурный Ленинград. Так и долетели до Воинова. В парадной папа слегка тормознул, понимая, что перископ ему сейчас напрочь открутят, но врагу не сдается наш гордый «Варяг», погибать – так с музыкой, и он нажал на звонок.

Дверь открыла мама, обеспокоенная нашим отсутствием, за ее спиной маячил деда Миша.

Такой встречи в порту я меньше всего ожидал: никто не гордился моими боевыми победами, мама кричала и плакала, но самыми выразительными были дедушкины руки. Они сначала задержались на правом бедре, пытаясь по привычке выхватить из несуществующей кобуры наган, метнулись во внутренний карман пиджака в безнадежной попытке достать валидол, а потом, как в замедленной съемке, потянулись к папиному горлу. Тот, отступив, запутался в брошенных на пол брюках, скатился с лестницы и, хлопнув парадной дверью, нырнул под арку в глубину ленинградского колодца, с единственным желанием в нем утопиться. Дома начался хапарай – кипятилась вода, заваривались все возможные чаи, включая припрятанную мамой отрави-траву.

Обессиленный дед не возражал, только шептал белыми губами:

– Убийца, фашист…

Бабушки, к счастью, дома не было. Я вырывался из простыней и полотенец, продолжая сражаться с пиратами и акулами Лебяжьей канавки. Мама прошептала:

– Папа, он бредит. Это менингит. Надо срочно в больницу.

О том, что можно позвонить в скорую, они даже не подумали. К счастью, сосед Коля, водитель такси, оказался дома. Дедушка рванул к нему.

– Давай, сынок, он умирает! – И заплакал…

Галя-соседка уронила тарелку с борщом. В мгновение ока мы были внизу. Коля гнал машину, не обращая внимания на светофоры, к гостинице «Октябрьская», за которой притаилась детская больница имени Раухфуса. Правда, он с некоторым сомнением поглядывал в зеркало на мою агонию – слишком румяным и оживленным выглядел умирающий. Тем не менее, тормознув у больницы через десять минут, он стал помогать маме меня разгружать, а дед бросился в приемный покой поднимать всех по тревоге.

Нянечка в ужасе подскочила, когда он обрушился на нее с воплями:

– Скорее, вам привезли ребенка с… – Мудреный менингит не задержался в дедовой памяти, и его не менее воспаленный мозг выдал родной и близкий диагноз: – Простатитом!

Умудренная опытом няня, конечно, удивилась столь редкому для детей заболеванию, но спорить не стала и голосом, достойным любого мегафона, за который и посадили в приемном покое, объявила:

– Доктор Гаиров, возьмите мужчину с внуком и простатитом!

Надо мной уже хлопотали проворные медсестры, оттирая рыдающую маму, когда в приемную спустился дежурный врач. Он вошел, такой большой и спокойный, что сразу как-то стало тихо.

В коридоре нянечка лечила дедушкин простатит нетрадиционным, но очень действенным методом – медицинским спиртом.

Под окнами подпрыгивал доставленный Колей из мужской солидарности папа, найденный у Сени, отогретый, облаченный в Сенины брюки и тоже слегка пришедший в себя после стакана крепленого.

Доктор Гаиров посмотрел на меня:

– Ну давай, орел, рассказывай.

Торопясь и захлебываясь словами, боясь не успеть и пропустить что-то очень важное, я рассказал Гасыру Алиевичу о приключениях этого дня.

Тот внимательно выслушал, затем еще внимательней осмотрел меня. Потом подозвал медсестру, которая стояла наготове с дежурным коктейлем для менингококковой инфекции – преднизолон, пенициллин и адреналин.

– Танечка, голубушка, принеси-ка нам валерьянки.

Мама с недоумением, но уже в меньшей истерике смотрела на него.

– Пятьдесят капель. Спасибо.

Мама жалобно вякнула:

– Доктор, я ведь тоже врач, не много ли будет?

– В самый раз, через три часа повторить. – И протянул обескураженной маме мензурку.

Почему-то все заулыбались, заговорили и стали звенеть инструментами.

Доктор Гаиров взял маму за руку.

– Вера Михайловна, милая, у вас совершенно здоровый мальчик. Ему надо больше гулять, бегать, заниматься спортом. Ну отдайте его на плавание, наконец, но не придумывайте лишнего и не травмируйте ребенка. Свои нервы подлечите, на море вместе с семьей поезжайте.

Тут зазвучала сирена скорой помощи, затрубила в коридоре дежурная нянечка, и Гасыр Алиевич, извинившись, вышел, а за ним засеменила преданная Танечка.

Мама растерянно смотрела на меня. В дверь робко просочился папа, подталкиваемый захмелевшим и подобревшим дедушкой.

На выходе из приемного покоя мы еще раз столкнулись с доктором Гаировым. Только лицо у него было озабоченное и глаза тревожные. На каталке лежал очень бледный мальчик и тихонечко стонал. Рядом плакала женщина в застегнутом не на те пуговицы пальто, испуганный мужчина мял в руках кепку. Доктор обернулся к ним, что-то сказал женщине и положил мужчине руку на плечо. Женщина сквозь слезы закивала, мужчина помог ей сесть, и они замерли в ожидании. А доктор мягко, но твердо стал давать указания: все засуетились, подхватили каталку и скрылись за дверями с надписью «Операционная». Пропустив вперед Танечку, доктор на минуту обернулся, улыбнулся мне, помахал рукой, потом дверь за ним закрылась и над ней зажглась тревожная надпись: «Тихо, идет операция». Мама прижала мою голову к своей груди. Нянечка что-то неожиданно тихо говорила родителям мальчика, те согласно кивали, его мама даже попыталась улыбнуться.

Мы, почему-то почти на цыпочках, вышли и без звука притворили дверь приемного покоя.

Пошел снег. В такси было тепло и уютно. Мама с папой о чем-то тихонько шептались. Такси плавно катилось по Литейному. Хлопья летели навстречу, и слышалось только хлопотливое шуршание дворников по лобовому стеклу.

С Литейного свернули на Чайковского, а потом под арку направо и, миновав два двора-колодца, остановились у нашего дома. На улице было темно и тихо, светилось только наше окно на втором этаже, за которым сходила с ума от неизвестности баба Геня.

Мы поднялись на второй этаж. Дверь квартиры уже была открыта, на кухне к запаху обеда примешивался стойкий запах валерьянки.

Меня уложили. Перед тем как погрузиться в сон, я приоткрыл глаза. Они все стояли надо мной вчетвером и молча смотрели. В их глазах было столько любви и тревоги, что мне захотелось почему-то плакать.

Утром я проснулся абсолютно здоровый и счастливый.

Кстати, болел я с тех пор гораздо меньше. Женщины были довольны и к папиным методам воспитания стали относиться с большим доверием. А летом я научился плавать и кататься на велосипеде, при этом чуть не утонув и только чудом не сломав шею.

Глава одиннадцатая

Мимо окон проплывают поезда, или Семь взяток на мизере

После бурной зимы семья таки решила, что юг может способствовать восстановлению здоровья и, кстати, не только моего. Тем более что с Ригой не складывалось – дедушке Осипу уже было трудно каждый день мотаться на взморье, а оставлять бабушку Серафиму одну мне на растерзание сочли опасным и негуманным. Поэтому решили предоставить бабушкам и дедушкам заслуженный отпуск, который больше смахивал на интенсивную реабилитацию, а моих родителей сослать со мной по этапу на море. Не все котам масленица!

Собрались оперативно, за каких-нибудь пару месяцев. Самое необходимое удалось упаковать в три чемодана, две увесистые корзины и походный рюкзак. Папа стал снова заниматься с гантелями по утрам, ему же предстояло все это таскать – у мамы руки должны быть полностью свободны, чтобы не отпускать меня ни на секунду. Она даже пошла проверить зрение и слух. Тренировались спать по очереди и ограничивали сон пятью-шестью часами. Ехать решили в Очаков, потому что уже известный вам друг деда Осипа, Самуил, имел топографическую карту этой местности, а также знакомых на всех уровнях. Он, если помните, там гинекологом не один год проработал и, соответственно, его помнили все: от первого секретаря райкома партии до директора местного рынка. Кто знает, что может понадобиться при моем-то умении создавать проблемы на ровном месте? Словом, решили поездом до Одессы, а потом до Очакова на машине. В Одессе нас должен был встретить знакомый Самуила.

Папа по выходным прорабатывал топографическую карту, чтобы безошибочно ориентироваться на местности. Дедушка Миша экзаменовал его, ставя все более сложные задачи типа: куда может пойти ребенок, потерявшийся в овощных рядах на местном рынке семь минут назад? Папа, практически с завязанными глазами, должен был сориентироваться на местности, далее при помощи волонтеров (телефоны прилагались) окружить указанный квадрат, в краткие сроки определить по азимуту местонахождение объекта, отрезать пути к отступлению, блокируя соседние улицы и победоносно завершить операцию по возвращению меня в лоно семьи.

Телефоны, адреса, лица волонтеров папа должен был выучить наизусть и отвечать ночью без запинки. Во всю мою одежду, включая трусы, вшивались записки с адресом, телефоном, группой крови и благодарностью за оказание помощи при поимке особо любимого внука и сына.

Заставив Самуила разослать мои фотографии в профиль и анфас в обком, райком, милицию, больницы, ветеринарные лечебницы и даже зачем-то в кожно-венерологический диспансер, деда Миша наконец слегка угомонился. На едкую папину иронию, типа: «Вам бы диверсии в тылу врага готовить!» – отмалчивался, а если папа совсем зарывался, то многозначительно поглядывал на камин, намекая, что папа может и вообще никуда не поехать. Мол, и так скрепя сердце доверяю самое дорогое.

* * *

Я наблюдал за сборами свысока – во всех смыслах этого слова. Выше был только падший ангел. Дело в том, что я давно начал уговаривать родителей пустить меня в поезде на верхнюю полку. Мама была категорически против, а папе я так надоел своим нытьем, что он сдался и для тренировки, а скорее всего, чтобы я не нудил, запихнул меня на верх «Хельги» с книжкой и одеялом. Оттуда я и подавал критические реплики под молчаливое одобрение падшего ангела.

На совершенно безобидный вопрос: «Зачем нам на море трехтомный справочник по инфекционным болезням?» – на меня шикнули, сняли сверху и отправили к Гришке, чтобы я не мешался под ногами.

Тот порасспросил меня о сборах. Потом мечтательно закатил глаза:

– Да, завидую тебе, поедешь поездом на верхней полке, с песнями.

– Сурок годится? – полюбопытствовал я.

Мне казалось, сурок-хорек, который путешествует из края в край, будет очень уместен.

– Ну, нет в тебе романтики! Ты же не идешь, а едешь. Это же совершенно другие ритмы. Вот, например: «Мимо окон проплывают поезда. / Нет да нет, а в них покажется… – (Тут последовала выразительная пауза.) – звезда!»

На это возразить мне было нечего, и мы перешли к изучению справочника по акушерству и гинекологии, под шумок прихваченного запасливым и любознательным Гришкой.

* * *

Билеты на поезд дедушка добыл (думаю, не без помощи нагана) в военных кассах на канале Грибоедова.

И наконец день настал.

Коля-таксист с сомнением поглядывал на количество чемоданов, которое каким-то чудом он должен был разместить в багажнике своей «Волги». Но как-то справились, и присевшая на задние колеса машина, скрипя и охая, доставила нас на Витебский вокзал.

Зеленая гусеница Ленинград – Одесса отдыхала на пятом пути.

Все было очень торжественно, как на первомайском параде. Колонны отдыхающих с криками «Куда?» бодро маршировали вдоль состава. Номенклатурные проводницы в форме и при погонах приветственно махали флажками. Некоторые нетерпеливые демонстранты уже праздновали, чокаясь бутылками и закусывая подозрительными вокзальными пирожками. Ошалевшие от счастья отпускники пели «Я люблю тебя, жизнь!» и напрасно надеялись на взаимность со стороны хмурых грузчиков, озабоченных железнодорожников и невозмутимых работников общепита.