Из Лондона в Австралию

С величайшим трудом удалось матросам поднять на палубу страшную тяжесть. Жизнь еще не совсем покинула чудовище, оно еще вздрагивало, но уже не могло ни оказывать сопротивления, ни причинять вреда, и не опасаясь последних содроганий сильных мышц животного, его растянули на палубе, предоставив матросам выпотрошить его и разделить его на части. – Здоровый малый, – заметил Мульграв, измеряя шагами длину тела акулы от головы до ног и посмеиваясь в усы, – как он бился мордой в колонны, стараясь прорваться через них!

Матросы украдкой переглянулись. – А приходилось вам, мистер Мульграв, прежде видать таких чудовищ?

Унтер-офицер пожал плечами. – Таких ли, или не таких, а видывал, ребята!

– О! вы должны нам рассказать это, сэр!

Старик прижал пальцем табак в своей носогрейке и прислонился спиной к стенке камбуза. – Да? – сказал он, смеясь. – Должен?

– Разумеется, сэр, должны!

Все уже предвкушали удовольствие и с довольным видом переглядывались. Унтер-офицер пускался в свои россказни только когда бывал в хорошем расположении духа, но всегда при этом врал так забавно и нагло, что все получали большое развлечение.

– Трогайте же, сэр, отчаливайте!

– Но, ребята, кроме того приключения с акулой, о котором я уже рассказывал, других у меня не было!

– Все равно, сэр, рассказывайте!

Матросы все сидели с трубками в зубах, скинув свои куртки и засучив рукава. Руки их были заняты сдиранием шкуры с убитого животного, а уши они навострили, чтобы слушать драгоценное редкостное лганье унтер-офицера, которое он умел примешивать к своим действительно разнообразным приключениям. Кто не знал его, тот верил чистосердечно, что часть его рассказов была несомненной правдой.

И сегодня матросы подталкивали друг друга локтем: «дескать, слушайте только, ребята!»

– Собственно говоря, ничего особенного не было, – начал старик, – а я вспомнил, что видел в совершенно таком же положении одного белого медведя. С ним случилось почти то же, что с рыбой, которую вы потрошите теперь.

– Белый медведь! Где же это было, мистер Мульграв?

– Гм!.. Да не особенно далеко от северного полюса, ребята!

– Ну, разумеется! Дальше, дальше!

– Плохое было тогда время для нас, – продолжал старик, задумчиво качая головой. – Мы находились с ученой экспедицией в северном ледовитом океане… было, конечно, страшно холодно, наше судно отстало от других и попало между двумя ледяными горами… ну, лучше не рассказывать всех ужасов, что мы тогда пережили. Все люди, до последнего юнги, до последней крысы на корабле, погибли в ледяных недрах моря.

– И вы с ними, мистер Мульграв? – спросил совершенно серьезно один из матросов.

Все засмеялись и даже сам рассказчик принял эту насмешку с довольной улыбкой. – Я-то уцелел, мой милый, на мою долю судьба приберегала еще одно маленькое приключение с белой медведицей.

– А, так этот медведь был медведицей?

– Да, сын мой. Когда наше судно раздавили ледяные горы, я как раз был на охоте за лисицами. Страшный грохот и треск от раздавленного судна прямо оглушил меня. Особенно ужасно было, что каждый из товарищей, в то время, как ему ломало ребра льдом, кричал мне жалобно: – Прощай, Мульграв! – В таком печальном настроении, вы понимаете, что мне, как чувствительному человеку, было не до того, чтобы смотреть в оба и таким-то образом маленький челнок, в котором я отправился на охоту, затянуло льдом и он примерз. Вот-то было страшно, когда на меня стало наносить льдины, ребята!

– А на льдинах и была медведица, сэр?

– Не торопись, ты, долгоносый разиня! И не сбивай меня, слышишь?.. Так вот когда лед примерз к моему челноку, я и не мог двинуться на нем ни взад, ни вперед. Долго раздумывать было нечего, отчаяваться не в моем характере. Я вышел из челнока, пошел пешком, и скоро мне попалась ледяная гора, которая совершенно годилась для жилья. В ней было много пещер, гротов и берлог, даже погреба были, и в них нечто в роде фонтана… Вода в нем, конечно, была соленая, но в ней постоянно попадалась рыба… только знай выбирай.

– Великолепно, – заметил один из матросов, – а жарили ее вы, вероятно, на лучах северного сияния, не так-ли, старина?

– Если вы мне не верите, – пожал старик плечами, – то я, пожалуй, могу…

– Глупости, папа Мульграв, глупости! Мы все тебе верим!

– И не ошибаетесь: все так и было, как я рассказываю, ребята. Набрал я рыбы и стою в недоумении, что с нею делать, как вдруг слышу в партере моего ледяного дворца странный рев, какую-то возню и топотню, и как раз в той комнате, которую я для себя занял… Бегу туда и вижу, что громадный белый медведь протиснул голову в одну из трещин в стене и застрял, не может двинуться ни туда, ни сюда. Как он ни рвался, ни метался, не тут-то было, его чудовищная голова плотно засела во льду. Я тотчас выбежал и осмотрел тело непрошеного гостя, торчавшее снаружи горы. Вот так махина, чорт возьми! в нем было в длину не менее десяти футов… Никогда я не видывал ничего подобного! А возле старухи копошился совсем еще молоденький медвежонок, питавшийся еще материнским молоком. Ну, я-то оказался попроворнее его! Пока мать стояла спокойно, воображая, что кормит своего детеньшша, я ее отлично выдоил и вдоволь напился теплого молока. А малышу я давал изрезанную на части сырую рыбку, и впоследствии он так привык ко мне, что бегал за мной как собачка. Жаль только, что вся эта идиллия не долго длилась, пришла оттепель, а там подошло другое судно нашей экспедиции и забрало меня с таявшей ледяной горы. Моя медведица с её медвеженком были очень тронуты разлукой, они научились подавать мне лапу, как благовоспитанные собаки, и когда, стоя уже на палубе, я в последний раз махнул им платком, то я отлично видел, что они со слезами бросились друг-другу в объятия.

Громовой хохот огласил палубу. «Славно рассказано, сэр! Поистине трогательная картина верности и дружбы. Надо полагать, что вы все время усердно прикармливали белую медведицу рыбой?»

– О, да, постоянно. Фонтан выбрасывал мне ее тысячами. Ах, при всех огорчениях, чудное то было время, которое я провел в моем ледяном дворце, – заключил старик со вздохом. – Да, дети, все минует. И никто не знает, что кому предстоит впереди.

– Может доведется и медвежьего молочка отведать! Вы правы!

– Расскажите нам еще что-нибудь хорошенькое, сэр!

– Довольно! – ответил старик, смеясь. – Хорошенького понемножку!

Хитрый старик поспешил отойти, чтобы не портить впечатления своего рассказа, тем более, что боцман уже дал свисток расходиться по койкам, больные в лазарете, с своей стороны, нуждались в покое. Раны, нанесенные копьями дикарей, трудно заживали, сопровождались сильными болями и из лазарета нередко доносились жалобные стенания.

Капитан распорядился выдать всем захваченным арестантам платье, их остригли и обрили и, снова заковав в кандалы, поместили в общую арестантскую каюту. Только Торстратен, согласно обещанию капитана, получил отдельную каморку и расхаживал без цепей. Но это разрешалось ему только днем и в открытом море, а на ночь и в случае прибытия в порт, он должен был уходить в свою каюту, где его запирали на замок.

Антон расспросил его о судьбе прочих арестантов. – Они все здесь на острове, – объяснил, ему голландец, – Если капитану угодно, я могу показать ему дорогу к деревням еще другого племени дикарей, тоже враждующего с племенем убитого Ша-Рана.

Предложение это было передано Антоном капитану Максвеллю и он созвал всех офицеров фрегата на военный совет, но мнение большинства офицеров склонялось к тому, что лучше избежать нового кровопролития, хотя бы и предоставив арестантам свободу. – В лазарете только что скончался от ран еще один из товарищей, – заметил капитан, – и право жаль рисковать жизнью еще нескольких человек бравых моряков.

На том и порешили. Фрегат снялся с якоря и повернул назад. За это время починка «Короля Эдуарда» должна была кончиться и можно было вместе направиться в Австралию.

Все это время Тристам сидел в своей полутемной келье с тяжелыми цепями на руках и ногах. Его дикие неистовые крики порой раздавались по всему фрегату… несчастный от отчаянья кусал свои кандалы и напрасно пытался их сбросить.

В тех же условиях Торстратен с спокойствием благовоспитанного человека только посмеивался. – Тристам полоумный, – говорил он. – Мы ему обязаны всеми нашими неудачами… в том числе и последней, самой крупной из всех.

– Каким образом вы добрались до острова Ша-Рана? – спросил его Антон.

– Нас прибило к нему течением. Когда экипаж «Короля Эдуарда» перешел на «Бьютэфуль», мы сочли себя вправе воспользоваться его шлюпками, нагрузили их кокосовыми орехами, набрали пресной воды и смело вышли в море. Если бы мы остались на острове, у которого стоял «Король Эдуард», то рано или поздно англичане явились бы за нами и забрали бы нас. В море мы испытали страшную нужду. Мы плавали дней восемнадцать или двадцать. Под конец ни пить, ни есть, было нечего. Но чего не перенесешь, на какие испытания не согласишься, лишь бы сделаться свободных!

Лицо его было пепельно серого цвета и он закрыл его руками. – Теперь партия проиграна, – сказал он глухим голосом. – Я кончу свои дни рабом на плантациях.

У Антона не нашлось слов утешения для несчастного. Голландец был молод и силен, с энергичным и предприимчивым характером, – много еще лет пройдет прежде, нежели он примирится с положением колодника, вечно работающего на других из-под палки.

– Да, во всем виноват один Тристам, – повторил Торстратен. – На острове Ша-Рана проживало второе племя. Дикари этого племени встретили нас первые в своих ладьях и приняли за неземных существ; они умоляли нас униженно о пощаде и прошло много времени прежде нежели они осмелились разговаривать с нами знаками. Тогда мы указывали им на рот и желудок и постепенно они стали доверчивее. Это был совсем безобидный народец. Когда мы им показали, как следует подвязывать к палочкам стебли таро и как разводить это растение отводками, то они от восторга пустились в пляс. Точно также мы научили их строить свои хижины несколько посолиднее, прокладывать удобные тропинки по песчаной пустыне… Остров всех нас мог бы прокормить и мы могли бы спокойно ожидать на нем прибытия какого-нибудь судна, если бы не Тристам с своим непреодолимым желанием властвовать, вызвавшим недоверие даже среди дикарей. Этот болван ни за что не хотел работать, и мало того стремился к королевской власти, пытался завладеть ею и обратить туземцев в своих рабов… и этим он вызвал с их стороны восстание. Тристам начал называть марай и веру туземцев в их богов бессмыслицей и этим вывел дикарей из терпения. Они перешептывались между собой и хотя приходили к заключению, что мы неземные существа, тем не менее Тристаму было опасно появляться в их деревне. Когда произошло несколько покушений на его жизнь, он бежал и несколько дней скрывался в береговых скалах, питаясь одними устрицами. Затем как-то ночью он пробрался к нам в деревню и разбудил меня и Маркуса. – Следуйте за мною, – шептал он весь дрожа от волнения. – К острову пристало судно под американским флагом! – Это известие заставило нас вскочить, как от удара электрической искры, к нам присоединились еще некоторые из товарищей и мы пустились бегом к берегу. Действительно близ острова стояло американское судно и экипаж его уже работал, чтобы сняться с якоря, ибо при попытке съехать на берег Ша-Ран с своими воинами встретил их градом камней, так что американец, убедившись в невозможности мирной высадки, предпочел уйти. Так мы и остались на острове Ша-Рана до тех пор, пока он не предпринял военного набега на соседний остров с целью завладеть им. Тристам отправился с ним, он вечно носился с своими фантастическими планами… насколько они ему удались, вы это знаете, я же не осмелился подвергаться этой опасности… И вот теперь вы-таки выследили меня, и все… все пропало.

Он опять закрыл лицо руками. Этому сильному человеку не хотелось показывать своих слез, но со вздрагиваниями своего тела он никак не мог совладать.

– Антон, – начал он топотом, после продолжительного молчания, – Антон… Ах, если бы я завладел тогда деньгами, которые лежали в кассе «Короля Эдуарда», да успел бы с ними убежать и скрыться, вот было бы счастье!

– Сэр! – возразил ему наш друг, покачав головой, – ведь эти деньги не ваши, как же можно было рассчитывать на счастье путем грабежа?

– Деньги – не мои? Вы говорите, что эти деньги были не мои?.. О, Англия так богата, подобная потеря ей ничего не значит, она ее даже не заметила бы. А мне эти деньги не только дали бы счастье, но возвратили бы душевное спокойствие.

– Никогда, сэр! Никогда… это огромное с вашей стороны заблуждение.

– Если бы я рассказал вам мою тайну, Антон, – со вздохом сказал Торстратен, – все несчастье моей жизни, вы бы судили иначе.

– Этого не может быть, сэр, будьте уверены, что я останусь при своем мнении. Краденые деньги были бы новым проклятием, они принесли бы с собой новые беды, но не искупление.

– Не искупление! – пробормотал словно про себя голландец, – не искупление!.. Моя жизнь подобна бесконечному пути по пескам и терниям… под палящими лучами солнца… идешь, идешь… и все пески да тернии! Пока не наткнешься на свою могилу и люди равнодушно швырнут тебя в нее и завалят тяжелой землей. Как это говорить Гамлет: «Умереть… уснуть! А если сон виденья посетят?» Ах, в этом-то и дело, в этом-то и дело! Мне хотелось бы деньгами откупиться от моих сновидений, Антон. Я откупился бы раз навсегда и вот этого-то мне и не удалось!

Он старался овладеть собой, но раз это настроение охватило его, в душе поднялись буря и брожение, его неудержимо влекло отдаться откровенности. – Антон, – спросил он, – хотите я вам расскажу мою историю?

– Если это облегчит вам сердце, то расскажите, г. Торстратен.

– Теперь, когда я снова арестант, когда пропала последняя надежда, – да, облегчит!

– В таком случае расскажите мне все, сэр. Я буду свято хранить вашу тайну, и если возможно, постараюсь вас утешить.

– Даже и в том случае, если я совершил преступление, Антон?

– Даже и в этом случае, г. Торстратен. Простите меня, но нечто в роде этого я всегда предполагал за вами.

– И ты не ошибся, Антон, только, быть может, ты не думал, что мое злодеяние так тяжко, так гнусно, каково оно было в действительности. То, что я тебе расскажу не имеет ничего общего с какой-нибудь безобидной подделкой банкового билета или тому подобными детскими игрушками.

Антон дружески взглянул да бледное возбужденное лицо человека, который спас его от голодной смерти. – Что бы ни было, г. Торстратен, – успокаивал он его, – во всяком случае это большое несчастье и я помогу вам перенести его.

Голландец протянул ему руку. – Дайте же мне еще раз пожать вашу руку, Антон, – сказал он с дрожью в голосе. – Бог весть, будете ли вы считать меня достойным этой чести после того, как я вам все расскажу?

Антон крепко пожал ему руку. – Буду, конечно, буду? – воскликнул он. – Кто кается, тому все будет прощено.

– Я происхожу из хорошей семьи, – так начал свои рассказ голландец, – учился в школе, получил порядочное образование, но всегда, но своим стремлениям и наклонностям, был чужим в тихом, бедном доме своих родителей. Мне казалось ужасным сделаться таким же учителем, каким был мой отец, вращаться из году в год в одном и том же умственно ограниченном кругу и ограничивать все свои потребности. Вечно преподавать сельским ребятишкам азбуку, да таблицу умножения, вечно стоять на одной и той же точке – одна мысль об этом приводила меня в бешенство. «Не могу я быть учителем, – не раз объявлял я отцу. – Я хочу видеть свет, хочу быть богатым, объездить все страны. Пошли меня учиться в Амстердам или Роттердам». Это желание мое было исполнено, но и тут я попал в такую же тихую, строгую семью, что меня, конечно, не удовлетворило. Когда вскоре после этого отец мой умер, я уехал оттуда под предлогом похорон и более не возвращался. беспрекословное послушание, которого требовал от меня принципал, для меня было вещью совершенно неподходящей. Но и дома у моей овдовевшей матери мне нельзя было оставаться и тогда меня взял к себе один наш отдаленный родственник, пастор одного местечка близ Лондона, с намерением сделать из меня учителя, или же агронома… Ах, Антон, тут-то и заключалась моя погибель… Мне было двадцать лет, я был сильным, здоровым молодым человеком, но никакой честный заработок меня не прельщал, изучение государственного строя, законов, прав и обязанностей гражданина меня тоже не интересовало. В то время как одни счастливцы утопают в роскоши и удовлетворяют всякое свое желание, мне приходилось только учиться да повиноваться и постоянно дрожать над каждой копейкой, жить в самых стесненных обстоятельствах и притом считать особенной милостью Неба каждый самый скудный заработок. Этого я не мог выносить, вся кровь моя возмущалась против постоянного сгибания спины и молчаливой покорности, которые мой дядя ставил в числе главных моих обязанностей. Я хотел повелевать, а не слушаться других. Несмотря на мою молодость у меня уже выработались известные взгляды, сводившиеся целиком к возмущению против всего существующего строя. Если столько-то людей в государстве считают такой порядок правильным, а всякий иной беззаконным, то почему я должен беспрекословно подчиняться их воззрениям? Я думал иначе и требовал уважения к моим личным убеждениям. Поверьте, Антон, такие мысли ни к чему хорошему не приводят! Никогда не поддавайтесь им, иначе и вы вступите на скользкий путь, который ведет к погибели. Кто раз, позволил себе нарушить правила нравственности, для того впоследствии все двери и ходы открыты… и это я испытал на самом себе… Добрый старый дядя радушно делился со мной последними крохами своего стола, за которым, однако, сидело его собственных десять душ детей, он добродушно усовещевал меня, и в то время как всякий другой на его месте выпроводил бы от себя лишний рот, он, с терпением истинного христианина, переносил мою неуравновешенность, леность и даже никогда не сердился на меня. «Корнелий еще молод», говаривал он тетке, и я однажды сам это слышал, «он еще успеет перемениться и придти к сознанию. Потерпи, старуха, оставим постоять дерево, не приносящее плодов, еще годик, а там посмотрим». Моя бедная тетка, скрепя сердце, согласилась. А ведь нередко бывало, что она не знала, чем прокормить на следующий день все эти голодные рты! В то время я не только не стыдился такого положения, но даже потихоньку подсмеивался. В том же местечке у меня случайно оказался земляк, раззорившийся землевладелец…

– Маркус! – воскликнул Антон.

– Да, он самый. Я не мог ввести этого человека в почтенный дом дяди, но тем чаще втихомолку видался с ним и поучался у него самым отвратительным теориям. – «Надо только ни с чем не сообразоваться», – поучал он между прочим, «а во всех обстоятельствах действовать по своему усмотрению. Что скажут об этом господа филистеры, это решительно все равно». – Конечно я все это тщательнейшим образом скрывал от дяди и тетки, но в душе моей бушевала буря. Теперь для того, чтобы упасть окончательно, мне недоставало лишь удобного случая, а таковой обыкновенно, в той или иной форме, но всегда не замедлит представиться. И мне он представился, и в ужаснейшей, неслыханной форме!.. Дядя получил совершенно неожиданно огромное наследство в пятьдесят тысяч фунтов. Умер скоропостижно его бездетный брат, который был замечательно скуп и держал свое состояние спрятанным у себя в доме в виде наличных денег. Весь дом у нас пошел вверх дном. Тетка от радости упала в обморок, дядя бросился стремглав в церковь и исполнил на органе благодарственный хорал, причем от времени до времени он нежно кивал нам всем головами и у него вырывались разные относящиеся к данному случаю слова: «Какое счастье!» говорил он. – «Теперь все долги будут заплачены! Том будет учиться, Георг сделается агрономом, Элиза тоже научится чему-нибудь полезному. О, Боже, благодарю тебя!» – И он снова играл и ласково кивал нам головой. «И тебя я не обойду, Корнелий! Хвали Бога, мой милый, за его милости к нам!» Я умел по внешности владеть собою, но внутри у меня кипела беспредельная злоба. Тут, рядом со мной судьба отыскала своего любимца и осыпала его щедрой рукой своими дарами, а меня обошла! Эта мысль душила меня. О, если бы эти пятьдесят тысяч фунтов достались мне! Я думал только о себе и ни на минуту не задумался о человеке, который с отеческой добротой заботился обо мне изо дня в день. Он был теперь богат и счастлив и я возненавидел его за это. Вечером в тот же день я встретился с Маркусом. Мне было страшно тяжело заговорить с ним об этом наследстве, каждое слово застревало у меня в глотке, но я все-таки рассказал ему все и он очень внимательно выслушал меня. «Дядя уже получил эти деньги?» спросил он меня. Я ответил отрицательно. «Он привезет их в будущее воскресенье из города, Маркус. Сосед уж обещал ему дал лошадь и тележку. Да, вот кому повезло!» Маркус как-то странно посмотрел на меня. «Ты говоришь в воскресенье?» переспросил он. «И конечно утром?» – «Этого я не знаю! Но не все ли равно?» Он засмеялся так, что у меня сердце забилось. «Гм!» сказал он, «у французов есть славная пословица, они называют это corriger lа fortune. Знаешь эту пословицу, – Корнелий?» – «Маркус, уж не хочешь-ли ты сказать, что я… что я…» – «Нет: мы!» поправил он меня со смехом. «Неужели у тебя хватит на это совести?» – спросил я. – «Конечно. Случай слеп, надо им руководить.» Я ничего не ответил, и далеко еще не принял никакого решения по этому поводу, но, конечно, Маркус склонил таки меня к тому, что я условился с ним и насчет того места, где я мог бы с ним встретиться, и насчет того, как и где можно было бы захватить дядю на возвратном пути из города. Дело было зимой и следовательно он будет ехать из города уже в темное время. Все эти дни я притворялся дома больным, чтобы чем-нибудь объяснить мое волнение и возбужденное состояние. То я жаловался на боль зубов, то на ломо́ту во всех членах и таким образом мне удалось совершенно провести моего старика, ничего не подозревавшего и по-прежнему дружественно относившегося ко мне. Перед своим отъездом в город он еще раз весело и сердечно обнял всех нас. «Свари-ка хороший обед для всех бедных стариков и старух нашей деревни, матушка!» крикнул, он тетке на прощанье… «А ты, Корнелий, будь повеселее, мой милый! С первой же почтой я пошлю твоей матери порядочную сумму, а кроме того, я заеду в город к врачу, чтобы он дал тебе что-нибудь против ревматизма. Бог, да благословит вас, дети мои!»

Антон пристально и вопросительно смотрел в бледное лицо голландца. – Он был так добр и мил с вами, сэр… неужели это вас не тронуло и не отвратило от гнусных планов вашего земляка?

Торстратен покачал головой. – Я до такой степени не терпел доброго старика, испытывал к нему такую непримиримую ненависть за его удачу, что он ничем не мог бы меня тронуть. Как, чем объяснить это чувство, я не понимал ни тогда, ни теперь.

Он помолчал немного и продолжал.

– Старик уехал, а вскоре затем и я под каким-то предлогом вышел из дому. Сердце мое билось беспокойно, я не мог смотреть на сияющее лицо тетки, не мог слышать, как она побуждала детей хорошенько благодарить Бога за счастье, которое Он всем им посылает. Ко мне она была особенно расположена и любезна в этот день, и старалась показать, что считает меня в своем доме совсем не гостем, а своим родным сыном…

– О, г. Торстратен! – воскликнул Антон, – г. Торстратен! и вы…

– Тише, тише! Лукавый враг человечества совершенно мной овладел. Стоит ли теперь, об этом печалиться? Что случилось, того не изменить… Я потихоньку прокрался, в то место, где должен был встретиться с Маркусом. Весь остаток дня у нас прошел в составлении всевозможных планов и предположений, в многократном повторении одних и тех же вопросов и ответов. Казалось, целая вечность прошла пока наконец наступили сумерки и мы вышли за деревню и спрятались в кустах при дороге. Старик взял у соседа лошадь и тележку, но без работника, и потому нам, двум здоровым парням, казалось пустым делом остановить и ограбить ничего не подозревающего старика. Маркус показал мне кинжал, которым он запасся. «Остро оточен, неправда ли, Корнелий?» Я испугался. «Неужели ты хочешь убить бедного старика?» Он пожал плечами: «Конечно, лучше обойтись без этого… но необходимо приготовиться ко всякого рода случайностям». – «Я не согласен на убийство!» воскликнул я, содрогаясь… Больше мы об этом не говорили. От холода и беспокойства у меня зуб на зуб не попадал… Мне казалось, что тележка, которую мы ждем, никогда не приедет. И вот довольно уже поздно ночью послышался стук копыт и скрип тележки, «едет!» шепнул Маркус. «Не делай же ему больно?» просил я. Он только посмотрел на меня с насмешкой. «Не лучше ли нам пойти во всем признаться и отправиться за это в рабочий дом?.. Потише! следуй за мной, или ты все равно погиб! Человека, который ввел меня в беду, я… понимаешь?» В это время тележка поровнялась с нами. Дядя сидел в ней один, в новом просторном плаще и меховой шапке, а сзади него высилась делая груда покупок. Словно огонь пробежал у меня по жилам… Очевидно, он получил деньги! Теперь он явится домой настоящим героем, теперь он всюду будет распространять радость и счастье. Наверно везется и мне подарок, какое-нибудь снадобье от моего мнимого ревматизма. Кров во мне кипела!.. в этот момент я не ощущал ни страха, ни сострадания. Сквозь новый плащ дяди мне чудился золотой поток в его карманах и это меня ослепляло. «Мы поделимся поровну!» хриплым голосом шепнул я Маркусу на ухо. «Не дели шкуры медведя…» ответил он мне. «Медведя сейчас убьем!» пробормотал я, задыхаясь от волнения. Мне показалось, что Маркус усмехнулся, но в это время тележка поровнялась с нашей засадой и Маркус вдруг выскочил из неё на дорогу и остановил лошадь. В следующий момент он уже сбросил старика на землю. Ему нечего было прятать свое лицо, ибо пастор все равно не знал его. И вот тут-то случилось еще одно обстоятельство, из-за которого погиб совершенно безвинно один посторонний в этом деле человек. «Иди сюда, Джон!» крикнул мне Маркус… «Помоги мне!» Он назвал меня этим именем, самым обычным во всей Англии, только для того, чтобы не навлекать на меня никаких подозрений… но эта случайность дорого обошлась одному бедному малому… Не буду вам передавать всех подробностей страшного дела, Антон… Довольно сказать, что я прикрыл моему благодетелю лицо полой его же собственного плаща и крепко держал его в то время, как Маркус вонзил ему свой нож в грудь… Минуту спустя деньги были уже у меня в руках и я шатаясь пошел в сторону… «Поделимся!» шептал мне Маркус, не заботясь больше о тяжело раненом старике, плававшем в крови на дороге… Но тут же послышались чьи-то шаги и я пустился стремглав подальше от страшного места… Спустя несколько секунд я был уже в безопасности вместе со всем моим сокровищем. Спрятавшись за деревьями, я издали видел, как Маркус набежал, желая спрятаться, прямо на одного парня из нашей деревни, Джона Дэвиса, который тотчас же узнал его. «Маркус!» воскликнул он в ужасе. «Ради Бога, что здесь происходит?» И он нагнулся к раненому. «Господин пастор!» вырвалось у него невольно. «Господин пастор… убитый!» Маркус, конечно, не замедлил скрыться. Но я видел из своей засады, как подъехал к месту происшествия конный объездчик, еще издали завидевший несчастного Джона Дэвиса над распростертым на земле телом дяди. Несмотря на вее его уверения, беднягу тут же задержали, а на другой день, по его указаниям, выследили и поймали также и Маркуса. Таким, образом вся громадная сумма досталась мне одному… наконец-то я разбогател! Тетке я сказал, что мне удалось получить выгодное место и что больше я уже не буду ей в тягость. И пока несчастная женщина в страшной тоске ухаживала за своим тяжело раненым мужем, я вместе с похищенными деньгами очутился в Лондоне и зажил на широкую ногу. Как мне сказали, Маркусу никогда более уже не видать свободы и потому мне не было надобности и делиться с ним. С другой же стороны я понимал, что он ни в каком случае меня не выдаст, ибо это значило бы рисковать своей долей похищенного богатства. Из газет я узнал, что дядя поправляется. Его допросили и он заявил, что слышал крик: «Иди сюда, Джон, помоги же мне!»… и точно также запомнил рубец на лице Маркуса. Тогда с обычной в Англии волокитой потянулся судебный процесс против Маркуса и Джона Дэвиса. Я остался совершенно вне всяких подозрений, но тем не менее, навсегда утратил свой покой… Маркус когда-то рассказывал мне, что ему дважды уже удавалось уходить из-под самых надежных запоров, почему бы это не удалось ему и теперь? А в таком случае меня ожидало его мщение. Дядя поправился настолько, что всякая опасность для его жизни миновала, но ему пришлось оставить пасторскую должность, так как рана в грудь настолько ослабила его голос, что он уже не мог произносить проповеди. Старших детей его пришлось отдать в чужие люди, младшие вместе с несчастными родителями переселились в дом призрения бедных. Ах, Антон, как больно было все это слышать… это не поддается никакому описанию. Весь мой угар миновал и среди своего богатства я чувствовал себя беднее, чем когда-либо. И вот в один поистине несчастный день передо мной совершенно внезапно явился Маркус. Ему-таки удалось бежать из тюрьмы и он тотчас же разыскал меня, как человека, который обязан ему помочь, если не хочет сам подвергнуться страшной опасности. И наступило время постоянных страхов и опасений. Маркус повелевал каждой моей мыслью, каждым моим поступком, каждым планом. Я превратился в настоящего раба Маркуса, потерял собственную волю, всякие права. Маркус ежеминутно давал мне чувствовать свою власть надо мною. О, сколько горя испытал я за это время, как изнывала моя душа от того унизительного положения, в котором я очутился… Маркус отобрал у меня все деньги и давал мне только-только на пропитание, и при этом он же прятался в квартире, которую я нанимал. Страшная то была пора моей жизни! Я от души возблагодарил Создателя, когда наконец наше богатство стало иссякать, ибо теперь Маркусу приходилось взяться за прежнее ремесло, за фальшивые ассигнации, а так как менять их должен был я, то я мог сколько угодно обманывать его, мог мстить ему, заставлял его голодать, и держал его в таком вечном страхе, что мало-помалу он стал полупомешанным. И чем больше он страдал, тем я был счастливее, тем искуснее играл роль знатного барина, а его держал, как зверя, взаперти в темной берлоге. Такое положение искренно меня радовало. Но и этому скоро пришел конец… меня как-то схватили, когда я менял фальшивую бумажку и с тех пор я оказался под полицейским надзором. В это время мне пришлось встретиться с вами, Антон, я поселился в другой части города, начал носить очки, красить волосы и бороду, жил под чужим именем и только и мечтал о том, как бы найти такого наивного человека, которого я мог бы приспособить для размена фальшивых бумажек. Маркус изготовлял тогда билет в тысячу фунтов… если бы удалось счастливо сбыть его, то мы предполагали оба удрать в Америку; он, по крайней мере, рассчитывал на это. В действительности же я бы не дал ему ни одного пенни, и уехал бы один, а его предоставил бы его участи, поставив в самое безвыходное положение, – до такой степени я ненавидел его, как виновника моего отчаянного положения. Но вы уже знаете, Антон, что все вышло иначе. Маркус, конечно, догадывался о моих планах, и бросив всякие предосторожности последовал за мною в тот ресторан, где вы должны были разменять фальшивый банковый билет. Остальное вам известно… Нас обоих арестовали… а теперь он убит… и счастливее меня, который потерял те деньги… те деньги, что помогли бы мне исполнить единственную цель моей погибшей жизни…