Бог нашептал

– Как я мог не подумать об этом!

Жене реакция понравилась, подкрепила её согласными кивками. Напомнила этим Тамарочку – в ней тоже были грация и элегантность.

– Нашли?

– Нашёл.

Среднестатистическая страница нормы.

– И по какому вопросу ты подошла?

Расслабленность сошла с девичьего лица, взгляд стал жёстким, пальцы обхватили запястье, но вид её оставался благородным и выдержанным: то ли дело было в её внешности, то ли в одежде. На ней была белая блузка с рюшами: воротник стоял, на груди ткань перекатывалась волнами, на длинных рукавах она очерчивала запястья; и строгая чёрная юбка от талии. Скромный, но выделяющийся стиль. Такой бы назвали викторианским.

– Сразу к делу? – спросила она. – Вы правы, тянуть не надо, и не хочу. Нужно рассказать, как есть. Вы знаете про Лизу Гордиенко?

– Одна из тех, кто совершил самоубийство.

– Да, буквально месяц назад.

– Она была твоей знакомой?

Женя учится в том же самом классе.

– Нет. – Его взгляд скользнул по краю стола. – Она была подругой… моей подруги.

– Выходит, вашей общей знакомой? – Согласие. – Как её зовут?

– Аня.

– Переживаешь за неё?

– Да… Мне кажется, у неё… депрессия. Такое ведь может быть? Вы, как специалист, можете сказать: смерть человека может довести другого?

– Конечно. А учитывая обстоятельства, тут всё намного сложнее, чем просто смерть.

– Вот этого я и боюсь.

– Как ведёт себя Аня?

– То есть как она себя чувствует? Она почти не ходит в школу, а когда приходит, она просто… Я бы сказала «невменяема», но слово по значению и окрасу другое, но лучшего я подобрать не могу. Она… заторможена. Медлительна во всём. Не слышат, если её зовут, а если слышит, то не может ничего сказать: то ли не услышала вопрос, то ли не помнит, что надо ответить. Разговаривать с ней сложно. То есть… невозможно, потому что она сама не идёт на контакт. Краситься перестала, ногти не идёт делать – отросли уже, а она всё сидит с ними. – Женя схватилась пальцами за губу. – Я понимаю, она такая из-за того, что её подруга… умерла. Но жизнь ведь продолжается. Она будет такой всегда? – Вопрос не был риторическим, у него был получатель.

– Смотря, что она решит с этим сделать.

– А если ничего не решит?

– Тогда ничего не будет.

И это будет лучшее решение, потому что если решит что-то, может дойти до ручки. Решения тут открывают две границы: либо к светлому будущему, либо к его отсутствию.

– А мне что надо сделать?

– Хочешь услышать совет по этому поводу?

– Я… читала в интернете, смотрела видео, как общаться с депрессивными людьми, но тут ситуация другая. Не то чтобы Аня была депрессивной, она ведь просто… из-за Лизы такая. Потому что её не стало. Поэтому пришла депрессия, а не потому что с ней что-то не так.

– Да, причина тут именно такая.

– И что с ней делать? – подалась Женя к столу, положила на него длинные пальцы, украшенные светло-розовыми ногтями. – Я не пойму. Что я могу сделать? Я пыталась с ней поговорить, но она никак не реагировала или реагировала, но… мало. Плохо. Меня будто и рядом не было, почему она… Получается, для неё Лиза была так важна?

– А как ты думаешь? Что тебе сама Аня говорила про Лизу? Или, может быть, ты видела, как они общались друг с другом наедине?

Женя ещё раз уцепилась в губу.

– Я видела, как они общались, но среди других. Наедине я их, конечно, не видела. Наедине ведь никого, кроме них, и не было.

– Тогда что ты видела?

Женя отпустила губу и прижалась к спинке кресла.

– Что я видела… Крепкую дружбу. Уверенность в себе Лизы и уверенность в ней Ани. Они шутили, смеялись. У них были темы, которые обсуждали только они вдвоём, остальные могли их не понимать, а объяснений они никогда не давали. Смеялись между собой, переглядывались и понимали без слов. Кажется, они действительно так умели – без слов понимать, разбираться. Они были так близки, а Лиза… сделала вот так.

– Как она сделала?

Женя сделала глубокий вдох, рюши на её блузки поднялись, а потом шумно выдохнула.

– Она бросила Аню. Кинула, предала. Просто так. Я всё думала и думала, если у неё были проблемы, почему она о них не рассказала лучшей подруге? Что там вообще должно было такое случиться, чтобы решить убить себя? Я даже себе такого представить не могу, а теперь из-за неё, из-за Лизы этой, я должна бояться, лишь бы Аня не сотворила с собой чего похуже!

– Думаешь, что она может?

– Не знаю! Но… может ведь? Нельзя этого исключать. Депрессия доводит людей до такого, а Аня как раз в таком состоянии.

– Боишься, что она тоже тебя бросит, как бросили её?

Женя лишь потеряно уставилась на психолога. Взял и сказал, разоблачил страх, который прятался за тонкой тканью, просвечивая силуэтом. Движений у звёзд одно и у людей тоже.

– Я бы не хотела, чтобы такое произошло. Что тогда будет со мной?

Правильный вопрос. Что будет с ней, которая переживает за подругу, которая так же переживает за ту, которая ушла. Навсегда.

– Я не хочу оказаться на месте Ани… Я считаю, что вообще никто не должен оказываться на таких местах! Почему эти люди, которые совершают самоубийство, не думают о других? Всем только хуже делают, а эта Лиза – ещё и за границей, где-то в гостиничном номере… Каково было её родителям? Как им?.. – Женя подавилась, и Герман быстро налил ей стакан воды. – Спасибо… Я не понимаю и в толк взять не могу: неужто смерть – это лучшее решение? Даже если для тебя это – лучшее решение, то что насчёт остальных? Это какой-то эгоизм. Ни о ком не думают, кроме себе. Есть родители, бабушки, дедушки, друзья, знакомые, и ты всех их бросаешь, не сказав ни слова, не дав им хотя бы помочь тебе. Попытаться помочь… Никто ничего не рассказал, все просто… Выпилились, будто это нормально. Это не нормально. Вообще. Но они это так увидели, а другие теперь страдают из-за них. Из-за того, что они решили сделать со своей жизнью. Это неправильно.

– Даже если они очень страдают?

– Если они страдают, – Женя посмотрела в глаза, – они должны пойти за помощью, а не страдать в одиночестве!

– А если друзей нет?

– Но у Лизы друзья были…

– А если она их не считала друзьями?

Конечно, полное непонимание. Она же общалась и смеялась с Аней, у них были темы только для них двоих, они могли быть наедине и всё равно вместе, так почему же не считала друзьями?

– У всех разное отношение к понятию дружбы и друзьям. Кому-то достаточно почувствовать, что можно быть самим собой и, значит, мы друзья. Кому-то нужно для этого прообщаться три года или пять лет, чтобы суметь сказать, что связь достаточно крепка для таких слов. Кому-то важно, чтобы человек воплощал в себе желаемые параметры, говорил нужные слова и делал определённые действия, и тогда будет дружба. Несмотря на то, что нам кажется внешне, внутреннее отношение может отличаться. Можно быть хорошими товарищами, разделять интересы, но при этом внутренне быть далеки, как мы от соседних галактик.

Уверенность Жени пошатнулась. Она никогда об этом не задумывалась. Потупила взгляд, скользнула по воздуху длинными ресницами.

– Тогда… что это всё значило? Значит, неправда? Но, даже если так, даже если не подруги, хорошие товарищи… Хорошие же, раз могли столько общаться? Разве ты не подумаешь о том, что сделаешь кому-то больно, кто был связан с тобой так сильно? Пусть и не дружбой.

– В таком состоянии люди часто не думают ни о ком, как ты и сказала, кроме себя. Пусть будет эгоизм, это не так важно. Важно то, что в стрессовые моменты сознание сужено, и то, что кажется очевидным для других, для людей в стрессе находится за гранью их понимания. Они могут не задумываться. Могут не понимать. Иногда люди даже в обычном состоянии сознания не догадываются до определённых вещей, что взять с человека, который не видит дальше себя? Который настолько зациклен на себе и своих проблемах?

– То есть, хотите сказать, что Лиза «просто» не задумалась, кому будет больно?

– Как я могу судить по своему опыту, ей, скорее всего, тоже было больно, но не все об этом думают. Для смерти причин немного, возможно, она одна – невыносимость жизни. Когда жизнь даёт столько боли, сколько не вынести, и человек идёт на такой шаг.

– Но как же… – обессиленно проговорила Женя и захлопала глазами. Смахивала слёзы. Её лицо покраснело, выдавая начистую состояние. – А что делать тем, кто остался жив? Кто теперь из-за неё должен терпеть боль?

– Если захочешь, можешь винить. Это правда, она виновата в том, что теперь происходит с её близкими, с её подругой, но так же она проживала свою драму, просто о ней никто не знал, она забрала её с собой, к сожалению.

– А что делать?

– Тебе или Ане?

– Мне, по всей видимости…

– Выпусти сначала свои чувства к Лизе. Ты её невзлюбила за то, что она сделала, но, кажется, тебе некому было об этом рассказать.

– Конечно… Если бы я кому-то сказала, что злюсь на неё за то, что кидалова, кто бы меня поддержал? Особенно её родители… Ходят, говорят, что это школа, что дочь их бедная, покончила с собой, а тут я. – Женя указала на себя ладонью, не теряя ни капли самообладания в движениях, тогда как чувства её прорывались сквозь дозволенную моральную щель. – Которая говорит, что она предатель. Что она сделала другим больно. Кто меня поддержит?

– Я тебя поддержу. Потому что так и есть: суицид воспринимается как предательство, потому что не выбрали жизнь, не выбрали тебя, которая есть в этой жизни. То есть не выбрали Аню, а ты злишься за неё. За то, что ей приходиться переживать такое.

Краснота с бледного лица не сходила, ресницы дрожали, тёмные брови находились в напряжении, оставляя складки над переносицей. Следом задрожал подбородок, а слёзы покатились по лицу. Герман достал из ящика стола сухие салфетки и поставил поближе к Жене. Та медленно заходилась, плакала сначала тихо, лишь хлюпая носом, и то так, чтобы не вышло слишком громко. Вытирала слёзы, а потом бросила всё это. Заплакала в голос, начиная тереть лицо длинными пальцами и дыша через рот, роняя стоны боли и безвозвратности.

Эти слёзы совсем не такие как в кино: пара аккуратных дорожек, никаких сопель, красных как от конъюнктивита глаз, раздражённой кожи лица, которую не прикроет минимальное количество косметики. В реальности можно плакать несколько минут, и всё это будет тянуться, тянуться, кажется, никогда не собираясь кончаться, как космос будет продолжаться и удлиняться, а внутри сыр-бор, необъяснимый, непонятный. Комок чувств сходит с ума отдельно от человека, а человек не знает, что с ним сделать, как его успокоить, как примириться с тем, что происходит. И Женя не могла ничего сделать. Ничего для многих, но слёзы – это уже кое-что, пусть и не кажется таким действенным. Волшебным образом как в сказках они не вернут умершего человека, не заставят другого чувствовать себя лучше, они не излечат болезнь, но есть возможность, что они помогут вытолкнуть то, что так крепко засело внутри: это моральное правило, которое говорит, что суицидентов обвинять нельзя. Можно, только главное не застрять на своей злобе, потому что эта злоба потом может привести не к самым лучшим последствиям.

Когда Женя немного успокоилась, она увидела коробку с салфетками и взяла сразу несколько. Вытерла лицо, высморкалась. Теперь она была закалённой, плавленой фигуркой, горящей ярким цветом, и была такой же обжигающей – на взводе, с чувствами и ощущениями на пике.

– Получше? – спросил Герман, оставляя салфетки на месте – для ещё одного прорыва.

– Голова разболелась… И стало бы будто немного пофиг…

– Да?

– Или это у меня отходняк такой, даже не могу сказать. Но я поняла, что кое-что важное вам и не сказала.

– А хочешь?

– Теперь, думаю, что да.

– Хорошо.

– Я Лизу вообще никогда не любила. То есть я к ней испытывала именно неприязнь, а не равнодушие. Можно как, не любить и никак не относится к человеку, и это, наверное, лучшее решение. Но я её не любила именно в негативном смысле.

– Завидовала её отношениям с Аней?

– А имя не угадали… – Улыбка прошлась как маленький разлом по тонкому льду. – Завидовала. Сильно завидовала, особенно когда видела их вместе. Когда они шутили, смеялись, когда со стороны для меня всё было таким идеальным, а со мной Аня… Она разговаривала, проводила время, мы ходили вместе по магазинам, вместе ели синнабоны и жаловались, как бы нас диабет не свалил… Но всё это ощущалось не таким, каким я видела его со стороны. Между Лизой и Аней. Я ощущала себя подделкой с «Алиэкспресса». Чувствовала, что со мной не по-настоящему. Что я так, на время, а вот с Лизой… С Лизой можно что угодно.

– А Аня по этому поводу тебе что-нибудь говорила?

– Нет. Я и не спрашивала. Глупо, да? Думать так, но не спросить. Но, наверное, она бы сказала, что это не так, что я не подделка и не замена, но мои чувства… остались бы прежними. И, понимаете, Лизы не стало – я не мечтала о таком, не подумайте – но у меня в голове вопрос: почему Аня страдает, если у неё есть я? Если на меня можно положиться, если я готова подставить плечо?

– А она об этом знает?

По лицу было видно, не знает.

– Скажи ей об этом. Что она может на тебя положиться, может тебе выговориться, что ты подставишь плечо. Такое важно проговорить, потому что некоторым людям нужно получить разрешение. Или она об этом не догадывается.

– У неё сознание сужено?

– Может быть.

– Тогда скажу. А что ещё лучше сказать?

– А ты как думаешь? Что бы тебе хотелось ей сказать?

– Что жизнь на Лизе не заканчивается. Таких Лиз уже не будет, жить дальше надо. Ради себя. Ради того… Или ради меня. Мне ведь будет грустно, если с ней что-то случиться. Я не хочу этого.

– Вторая часть более честная. Первая – мнение здорового более или менее человека, потому что когда ты тонешь в депрессивном состоянии, кажется, что жизнь как раз и заканчивается. Твои слова правильные, но для них нужен подходящий настрой. Трудно наслаждаться синим небом, тёплым солнцем, когда ты не можешь на них взглянуть, а когда смотришь, а ничего не чувствуешь. Тут так же. Слова хорошие, но пока что не рабочие, нужно немного подождать.

– Тогда сказать… А у вас есть бумажка? Я бы записала.

Герман протянул лист и ручку, и Женя активно начала записывать то, что услышала. Герман заметил «суженное сознание». Она записывала всё, что они обсудили, всё, что она узнала здесь. Думает, что пригодиться. Что-то точно пригодиться, нужно ещё отслеживать ситуацию: в какой момент лучше произнести выбранные слова, иначе эффекта не будет. А иногда нужно не говорить, а действовать телом: взять за плечо, обнять, погладить. Но чаще всего должно быть и то, и другое. А ещё главное услышать, если Ане будет что сказать в её состоянии.

– Если её не будет завтра, я к ней схожу.

– Она не отвечает на сообщения?

– Она даже в сети не сидит. Куда бы я ни заходила. Всё забросила. – Женя провела пальцами под глазами, проверяя, остыла ли кожа. – Это тоже пугает, потому что кажется, что сидеть в интернете не так сложно. Это самое лёгкое, что можно сделать, не выходя из дома, лёжа в кровати. Но она и этого не делает. Поэтому меня пугает её состояние. Раньше она была активна везде: в сети и в реальности, но теперь получилось так, что её нигде нет, она пропала.

– Жаль, что так выходит. Но я думаю, что твоё появление на пороге её дома, может её приободрить. По крайней мере, уже это покажет твоё к ней отношения, а сказанные вслух слова помогут ей определиться до конца.

– Только если она меня впустит и услышит. Это ведь сложно. Сознание всё-таки… – Она указала ручкой на заветное слово, которое исключало большую часть жизни.

– Даже если не получится сразу, ты можешь попробовать снова. Что думаешь?

– Могу, но боюсь, отсутствие результатов даст о себе знать. Я начну думать, зачем я это делаю, если ничего не меняется?

– Я думаю, что-то точно будет меняться, только не так сильно и видно, как бы нам хотелось. Взять те же звёзды. Мы смотрим на них ночью и кажется, что они стоят на месте, но они двигаются, просто невидимо для нас. Только последовательная съёмка покажет, что движение было. Так и с людьми, только взгляд через время покажет, что поменялось, а что нет. Но этот путь не будет лёгким, мы будем двигаться медленнее, чем звёзды в небе.

– Читала об этом. О работе, не про звёзды. Психолог не даст магическую пилюлю, и ты не излечишься до конца. Скорее всего, никогда. Это правда?

– Смотря что мы понимаем под «излечением до конца».

– Хороший вопрос. – Женя прижалась к спинке кресле, откинула голову. – То есть раны останутся с нами до конца?

– Могут быть раны, а может быть, соединительная ткань.

– Герман Павлович! – засмеялась Женя. – Вы – не Наталия Дарьевна, чтобы такие слова выбирать.

– О, так у меня есть какой-то свой словарь, который почему-то ко мне в руки не попал?

– Похоже, что нет. – Она пожала плечами. – Соединительная ткань – это шрамы, верно?

– Да. Некоторые шрамы со временем исчезают или становятся бледными, совсем незаметными. Некоторые остаются на всю жизнь и напоминают нам о пережитой боли. Мы можем пойти с ними в центр косметологии или в тату-салон. Мы можем с ними сделать что угодно, чтобы оставить их на месте или спрятать.

– Красиво получается. Но я бы не хотела, чтобы у меня оставались шрамы. Хочу полностью зажить. И чтобы у Ани всё тоже заросло.

– Попробуй с ней поговорить. Может быть, ты сможешь наложить швы.

От этих слов она заулыбалась, а лицо оставалось всё таким же красным. То ли от слёз, то ли от смущения, то ли от того, что готовилась сделать важный, колоссальный для себя шаг. Даже если Аня не ответит на него, для Жени этот шаг будет успехом. Будет тем, что поможет начать свой пусть со стартовой черты. Она сможет – Герману так казалось. Девочка наделена чувствами, умеет их испытывать, умеет их показывать, главное – суметь обличить их в материальную форму, чтобы донести до человека, который оказался полностью закрытым.

Если Аня действительно дошла до состояния депрессии за месяц, это очень тревожная картина. Депрессия может развернуться и за более короткий промежуток, учитывая, какую травматизацию наносит смерть близкого человека. С Аней нужно побеседовать.

После того, как Женя вышла, Герман залез в программу и увидел, что Аня Соболь, которая была единственной в 10Б, отсутствовала в день тестирования. Пока ещё учителя находились в школе, Герман сходил в учительскую, а оттуда в класс географии, чтобы посмотреть классный журнал. Аня практически не появлялась. В один день на одном уроке могла присутствовать, а на другом отсутствовать. Непланомерное посещение, уход с уроков… Ей настолько тяжело здесь быть. Она не может пересилить себя. Неудивительно. Ведь школа одно из связующих её с Лизой мест. Слишком важное, слишком ранящее тем, чего теперь быть не может.

Аня, Марина Алексеевна – обе страдают от того, кого потеряли. И каждый переживает это по-разному. Аня ушла в депрессию, а Марина Алексеевна в отрицание. Две похожие истории, но разное протекание и, скорее всего, разный исход. Герман надеялся, что он будет для обеих благоприятным. Лучшим настолько, насколько может быть. Но он знал, что иногда смерть близкого человека тянет за собой ответную смерть, потому что выживший не может пережить потерю. Предательство, как верно выразилась Женя. Взрывная цепочка, которая тянет за собой людей, которая утягивает на ту сторону, в которой больше ничего нет и не будет. Никакой загробной жизни, никакого нового начала, никакого перерождения. Всё закончится здесь и сейчас. А для кого-то не закончится и превратится в бесконечный кошмар наяву.

Сам Герман такого не переживал. Его знания основывались на том, что он сам прочитал, что ему рассказывали старшие, преподаватели в университете. К нему ещё никто не приходил с тем, что у него близкий покончил с жизнью собственными руками. Но если бы он не принял предложение от школы, то когда бы у него была возможность начать с этим работать? Для него это тоже было важно, но в первую очередь куда важнее помочь детям. Они больше него не понимают то, в чём оказались. Часть из них пережило естественную смерть бабушек-дедушек, возможно, домашнего питомца, но чтобы умер тот, кто должен был жить… Даже если это просто одноклассники – это сомнительный опыт, который все получили.

Герману было интересно, насколько череда суицидов коснулась тех, кто не имел непосредственного отношения к умершим. Накладывает ли это на них отпечаток, уходит ли в бессознательное или проживается незаметно. Злату и её мужа это коснулась, хотя они даже не учились в школе, они были родителями, но для них эта тема триггерная и очень опасная. Своим беспокойством они могут только растревожить ребёнка, если не возьмут себя в руки и не начнут разбираться с тем, что с ними происходит. Возможно, ответ простой, кто-то из их близких ушёл из мира по собственной воле, и поэтому для них это настолько травматично. Но так же это может быть и повышенная тревожность, когда любое табу, поступающее из общества, отрицается, прогоняется прочь. Об этом нельзя говорить, это нельзя упоминать вскользь, с этим нельзя жить рядом. Но табу только усиливает возможную травму. Чем больше освещать проблему, тем она будет доступнее, тем ближе будут находиться способы её разрешения.

Суициды – это не просто. С ними нельзя работать фразами «это пройдёт», «всё будет хорошо», «забудь». Суицид – это многослойное последствие, которое может разрастись корневой системой в разных направлениях. Кого-то может злить умерший человек, кто-то может злиться на себя, что ничего не заметил, кто-то будет злиться на тех, кто подвёл к суициду, кто-то будет проклинать судьбу, что всё сложилось именно так. Дальше вопрос касается проживания горя и того, что люди будут делать: возводить в абсолют, принимать реальность или отравлять воспоминания. Сложно сказать, какое именно решение проблемы будет правильным, если человек в праве испытывать всё то, что разворачивается в нём. Ему нужно пережить свою трагедию, свою травму и потерю.

Трудно сказать себе: «Он так страдал, что никому не мог сказать об этом», но ещё хуже когда: «Он говорил, а я не помог».

Женя хочет сделать всё, что в её силах, да и возраст позволяет. В отличие от Маши, она более осознанна и принимает то, что в ней происходит. Принимает так, как есть, даже ту зависть, которую в ней воспаляла Лиза, будучи с Аней. Женя терпела, но не сорвалась, не сказала ничего такого, что осквернило бы Лизу. Её желание заключается лишь в том, чтобы помочь Ане, потому что если с Аней что-то случиться, самой Жене будет плохо. И Женя хочет этого избежать.

Звучит коряво и неправильно, будто Женя действует исходя из собственного эгоизма, но кто так не поступает? Мы хотим, чтобы окружающим нас людям было хорошо, чтобы мы чувствовали себя хорошо тоже. Никто не хочет страдать, никто не хочет, чтобы их близкие страдали. Это всё взаимосвязанно и образует незатейливый союз, где люди стараются ради друг друга.

Совместное выживание и защита от одиночества. Пусть и звучит это резко и грубо. «Каждый живёт ради собственного комфорта», но разве это не так? Если ты не будешь в комфорте сам, как ты сможешь спокойно жить рядом с другими? Это же и касается пирамиды потребностей. У голодающего одни потребности, у того, у кого есть кров, еда и одежда, уже другие. Но здесь исключён человеческий фактор, человеческая мораль, которая говорит, что человек человеку – брат.

Герман закрыл кабинет и вернулся домой. Света на дневной смене, обед-ужин за ним.

По её возвращению тепло-холодное объятие и радостная новость:

– Ко мне сегодня Соня приходила!

– А какая из?

Герман очень старался запоминать всех детей, которые постоянно ходят к Свете, но их было больше чем тех, которые ходили к нему. Или сложность была в том, что он слышал о них из её рассказов, а не сам лично встречался и знакомился.

– Которой пятнадцать лет. В декабре исполнилось! Ты рассказывал про девочку, которая к тебе пришла, и ко мне тоже пришла. – Света лучезарно улыбнулась. – Она меня так обняла при встрече… Я прямо почувствовала, с какой силой она это делает… Надеюсь, что я не единственный человек, которого она так обнимает и что ещё кто-то разделяет её крепкие объятия.

Соня была ребёнком с ограниченными возможностями, постоянно ходила к Свете на приёмы, с десяти лет. Света ей импонировала, а Свете импонировал любой ребёнок без исключения. Детки – её слабость. И неважно, что у них там со здоровьем и психикой, она их принимает. Соню Света встречает сама и проводит до кабинета, держа за руку, потом возвращает и снова обнимает. У девочки избыточный вес, косые глаза, кому-то она покажется некрасивой, «уродом», но Свете было всё равно. Ребёнок есть ребёнок, как бы он ни выглядел. Даже если это семнадцатилетняя двухметровая детина. Если этот деточка был с ней ещё с десяти лет, умиление до конца дней ему обеспечено.