Небесный пекарь

Я поднялся, собираясь выйти из его комнаты.

– Постой! Пожалуйста, дай мне хотя бы пару сигарет.

Поколебавшись, я вытащил из заднего кармана полупустую пачку и положил две сигареты рядом с ним на тумбочку. Елисей нашарил на кровати зажигалку и сразу прикурил (это мне не понравилось – не хотел, чтобы он дымил в постели).

– Посиди еще немного, я и так все время один. Скоро начну со стенами разговаривать – только вот нарисую очередного собеседника. – Сигарета в его нетерпеливых губах потухла, и он снова принялся сосредоточенно чиркать старой зажигалкой перед лицом. – Последнее время я все время думаю, вспоминаю нашу прошлую жизнь. Времени у меня теперь много. Гораздо больше времени для безделья, чем мне когда-либо хотелось, и в голову лезет чушь всякая. Вот, например, недавно мне пришло в голову: я пошел в школу в 6 лет. У меня было пару товарищей, нескольких людей я ненавидел и дрался с ними – в общем, все как у всех. Когда мы повзрослели, то перестали просто сидеть рядом за партами. Нам хотелось приключений, мы познавали алкоголь, и это самая сладкая пора моей жизни – когда выпивка дарит только легкость и веселость. Никакого похмелья, тошноты и утренней головной боли благодаря нашему юному неиспорченному телу мы не испытывали. Наоборот, после особо сильных возлияний я чувствовал невероятную… просветленность, что ли? У меня в голове не было ни одной обыкновенной мыслишки, из тех, что постоянно преследуют нас. Я вообще, казалось, ни о чем не думал, но не становился при этом дебилом, я просто чувствовал жизнь гораздо ярче – морозный воздух, свежий зимний поцелуй, запах хвои… Сигареты в нашей компании всегда покупал я, потому что казался старше своих лет. В 15 выглядел на 20, и так, наверно, буду смотреться и дальше, может, со временем только высохну, как дворняга. Но вот в чем дело: какой-то особой крепкой дружбы, первой любви, которая якобы должна запомниться на всю жизнь, у меня так никогда и не было. И меня не оставляет мысль: вдруг я поспешил и запрыгнул в другой вагон, не в тот, что предназначался мне, где было приготовлено все то, чего я вроде как заслуживаю? Мне кажется, мои настоящие верные друзья, моя чистая, такая светлая любовь, что от нее прямо тошно, прошли мимо меня из-за какой-то глупой случайности.

Он помолчал, взял из пепельницы изрядно истлевшую сигарету и, не стряхивая столбика пепла, медленно затянулся.

– Наверное, ты смеешься надо мной. На что может надеяться безнадежно больной человек, который ничего не хотел и теперь обижен, что ничего и не получил?

– Вот и подумай, чего ты все-таки хочешь. Тебе всего лишь 21. Обещай мне, что не будешь пытаться ничего с собой сделать, пока меня не будет дома, – как мог мягко выговорил я.

– Почему?

– Постарайся ради меня. Ты должен прожить долгую жизнь.

– Должен? Кому – тебе?

– Мне просто так кажется. Хочешь воды?

– Хочу водки, официант, – мрачно бросил он и как-то брезгливо затянулся почти истлевшей сигаретой. В конце дым всегда больше горчит.

Я слушал Елисея и узнавал своего хорошо знакомого брата – давно, как мне казалось, утерянного, который был способен на откровенные мысли и странные чувства, и который больше напоминал мне меня самого, каким я бы был, неотшлифованным заботами Алленби, постоянным трудом и работой упрямого счетчика. Но сейчас, увы, передо мной был сегодняшний Елисей: маленькое, искалеченное подобие меня, которое все еще лелеет лакомую мысль о смерти, в глубине души не веря, что это навсегда – что внезапно его накроет бесконечный сон без сновидений, и весь мир тут же с некоторым облегчением забудет о спящем. Мне всегда казалось – верой в бессмертие души мы только тешим себя мыслью, будто наше я так исключительно, что ему просто не может быть отмерян столь короткий срок.

– Знаешь, – продолжал он свою странную неожиданную исповедь, – мне двадцать один год, и я понял, что не могу назвать ни одного своего увлечения. Меня ничего не интересует, у меня в жизни не было и нет страсти к чему-либо, кроме выпивки.

– Ты пишешь полотна.

– Ха, «пишешь полотна»! Мазня, чтобы не свихнуться. Если бы ты не дал мне краски, я бы просто от скуки обмазывал стены соплями. Может, поэтому все так, как есть? Нет во мне «внутреннего стержня»? Да и что это вообще такое?

– Я думаю, ты просто не успел найти свою страсть.

– Знаешь, Дель, что самое страшное в жизни? Когда просыпаешься и понимаешь, что тебе уже никогда не начать жизнь с чистого листа, – он посмотрел на свои ноги. – Game over. А даже если и успеешь найти что-то стоящее, что-то настоящее, то, что придает твоему существованию смысл – просто уже не успеешь это сделать. В шестнадцать мне не хотелось жить от скуки, сейчас – потому что мне тошно жить. Если бы я тогдашний смог увидеть настоящего меня… может, это подтолкнуло бы меня к этому уже тогда? И ничего этого уже не было, а? – почти умоляюще спрашивал он меня.

А что я мог сказать? Мы расплатились за то, что жили бездумно, как будто смерти нет, и бед не существует.

– Елисей… еще ведь ничего не кончено. Давай, я помогу тебе лечь в постель.

– Нет уж, я сам.

В детстве у Елисея была одна любимая игра. После того, как мы смотрели очередной старый вестерн, который нам приносил отец, Елисей, изображая одного из героев, какого-нибудь Билла Кэссиди, проползал мимо моей комнаты, прижимая руку к телу, хрипел что-то вроде «все будет в порядке, брат», – потому что под ребром у него была пуля. Он никогда даже не делал вид, что умирает, как и взрослым не показывал виду, что ему плохо, когда проползал мимо моей комнаты, уже не играя: это была не пуля злобного бандита, просто жестокий и глупый случай, каких тысячи происходит по всему миру – прямо в эту секунду. Но он все еще упрямо цеплялся за пол руками, продолжая продвигаться вперед: «Все будет в порядке» – все будет…

Но, несмотря на все это, я верил – мой брат был одним из тех счастливчиков, ковбоев Мальборо, который смог вернуться из волшебной страны дурмана если не совершенно невредимым, то живым. И если есть в жизни есть смысл, то для меня он – лишь в спокойном понимании того, что твоим близким отмеряно чуть меньше страдания, чем всем остальным.

Глава 4

Еще на прошлой неделе Алленби сказал мне, что сегодня перед работой я должен зайти на рынок – он поручал мне покупать ингредиенты, которые нельзя было заказать прямо в пекарню. Сладкий, тошнотворный запах смерти, которую парадоксальным образом можно купить и приготовить, щекочет ноздри и против воли оседает на небе, где-то глубоко внутри. Мраморные, скользкие от мясного сока прилавки источают к тому же острый запах хлора.

Вот с открытыми глазами лежит огромная голова свиньи, на ее прозрачном ухе синий штамп, будто татуировка. Можно купить эту голову и положить в рюкзак. Но есть то, что на тебя смотрит, а не просто сочный кусок мяса – гораздо сложнее. Смешно, что даже здесь, в этом деловитом хозяйственном мирке меня со всех сторон окружала смерть – на этот раз будничная, которая по определению не должна вызывать эмоции. Вот лежат коричневые финики, и они больше всего напоминают мне мумифицированные пальцы святого, которые я когда-то ребенком увидел выглядывающими из расшитой золотом ризы. Но эта, здешняя смерть безыскусна, безопасна – к счастью, я был избавлен от необходимости видеть смерти животных – возможно, потому, что для них ее не существовало. В толпе, среди покупателей, толпящихся возле мясных туш, я заметил человека, удивительно похожего на Трикстера, и, мне показалось, он тоже заметил меня и улыбнулся.

* * *

– …Привет, говорю! – окликает меня, поравнявшись и хлопая по плечу, худенькая девочка Лиза, – Я тебя еще на улице заметила, а ты идешь, как по струнке, никого не видишь! – со смехом отчитала меня она. Лиза была бродяжкой, ее жилье было где-то неподалеку, и она часто клянчила еду и сигареты у клиентов пекарни. Алленби это, разумеется, не нравилось, однако он часто закрывал на глаза на лизины проделки, а иногда даже выносил ей булочку и шутливо приговаривал: «Только никому не говори, что за красивые глазки у нас можно отовариться бесплатно». Я тоже иногда делился с ней завтраком. Ее судьба была похожа на нашу, и я внутренне был рад, что благодаря мне нам с братом удалось не скатиться до такого. Да, с Елисеем произошла беда, и это я был тому виной, но, в конце концов, несчастный случай может произойти с каждым, даже очень богатым человеком.

– «Не нужно смотреть ей в глаза, просто поверни голову и кивни», – очнулся и бесстрастно распорядился мой внутренний голос.

– А, привет, прости, трудная выдалась ночь, – сказал я в ее шутливом тоне. И на сей раз не соврал. Сейчас мне нужно было замечать каждого, но реагировать – ни за что, и происшествие с Елисеем это только подтвердило.

– Слышал, что Алленби пропал?

– Нет…

– Я вот жду его с утра, но его до сих пор нет.

– Может, поехал оплачивать какие-то счета?

– Я видела, как он разговаривал с мужчиной, тот был весь в татуировках.

– И с серьгами в бровях?

– Кажется, да.

– Ясно. Можешь пока подождать, а я посмотрю, что смогу для тебя раздобыть. – Этот трюкач уже пролез и сюда!

– Спасибо, Асфодель! – улыбнулась девочка, убегая.

Алленби, сколько я его знал, никогда не болел чем-то более серьезным, чем простуда, и даже тогда наведывался в пекарню, только не заходил в рабочие комнаты, где зрело тесто и нарезались продукты. Не вышел на работу? Так можно было сказать о любом другом – грузчике муки, о кассирах и кондитерах, но только не об Алленби, для которого пекарня была без преувеличения родным домом. Он приходил в свой кабинет даже по выходным, потому что работа не была ему в тягость, не досадной, ежедневной обязанностью, как для большинства здешних работников – это было его дело, которое он любил. Что касается меня, я не был настолько одержим своим делом, мне просто нравилось, как из мучного порошка, жирных бесформенных комков масла, сухого яичного экстракта и сахара – непривлекательной клейкой массы – рождалось не просто что-то законченное, цельное, а близкое к идеалу – круглый, золотистый солнечный и ароматный хлеб. А еще я, если совсем уж честно, был одним из самых старательных работников, приходящих за полчаса до начала смены и уходящий поздно вечером, по одной простой и трусливой причине – мне было неприятно больше находиться дома.

Сейчас мне предстояла встреча с моими коллегами по пекарне, которые все словно сошли с одного конвейера убогих вещей. Они, особенно толстая кассирша и повариха, я чувствовал, вовсю обсуждают меня в своей беспардонной манере и с чувством собственной абсолютной правоты, не прекращая все так же приторно здороваться при встрече. Я почти слышу, как они разговаривают полушепотом, стоя в подсобке с чашками кофе: «Ты заметила, что этот мальчишка никогда не смотрит в глаза? И тебе тоже? Как будто он презирает нас! Нет, наоборот, стыдится, ведь знает, что тепленькое местечко ему досталось только потому, что вовремя снюхался с Алленби. И почему Алленби так нравится этот мальчишка? Ты вообще знаешь, был ли он когда-нибудь женат? Нет? хи-хи, тогда все ясно. А ты слышала, что случилось с братом этого недоноска? Набрался как черт, и…» …И вот я уже готов снова повидать свой обед, но… Отличаюсь ли я чем-то от них, убогий соглядатай, вечно измазанный мукой самоучка, которого Хлоя интересуют гораздо больше, чем вся прочая жизнь? К чему вообще он, этот мой нелепый интерес, болезненное внимание к деталям, к мельчайшим ее движениям, не только к тому, куда она идет – но к ней самой, отстраненной, покачивающейся, но всегда с по-королевски прямой спиной? Гумберт, эта тень человека, уже все сказал до меня, хотя он, в отличие от меня, мог еще похвастать щемящей извращенностью вкусов.

Надевая на ходу фартук и белую повязку – чтобы волосы не лезли в глаза и, упаси бог, не падали в тесто, я смотрю сквозь большую витрину: люди, зажатые на белой полосе с двух сторон потоком автомобилей. Они стоят и выжидают, когда им можно будет кинуться в спасительную щель между бешено мчащимися машинами, которые вечно летят на всех парах, словно опаздывают в ад. А в пяти метрах от них на столбе висит выцветший похоронный венок, на котором фиолетовые лилии уже так же черны, как и пластмассовые листья. Но они не видят его, просто не хотят заметить. Ведь «со мной этого не случится». Конечно, с кем угодно, только не со мной.

Где-то раз в месяц по субботам мне выпадает несчастливый билет – дежурство в пекарне за кассой. Я говорил Алленби, что я лучше отработаю несколько суток подряд в своей комнатенке, спасительно отделенной тяжелой стальной дверью от внешнего мира, чем буду стоять за прилавком. Он считал меня просто странным парнем, у которого проблемы с общением. Я подкрепил его мнение, сказав, что у меня небольшое нервное расстройство, из-за которого я чувствую панику, находясь в толпе. Эта комната была практически моим домом, где я работал, обедал, глядел в окно на старый дворик и иногда выходил через складик покурить, и был счастлив, что был собакевичем этой маленькой республики, где все предметы – огромная печь, широкий деревянный стол, угловой стеллаж с приборами и посудой, маленький холодильник (для специй и сырых начинок, а также для моей еды, если я не забывал что-то купить для себя) – просты, тяжелы, надежны. Раньше я даже как-то не думал о том, что можно работать, за день едва один раз поговорив с кем-то, или просто молча столкнуться, когда выносишь готовый, еще горячий и до одури ароматный хлеб к большой каталке, откуда ее отвозит прямиком на прилавок тучная кассир, колыхая гигантскими бедрами, точно она сама – всего лишь не в меру разросшаяся опара.

Но случается так, что даже Алленби не в силах позволить мне сидеть в своей конуре – когда кто-то на раздаче болеет, а люди болеют отвратительно часто, даже чаще, чем умирают. Или когда в городе праздник, и радостных запыхавшихся людей очень много, все заходят в пекарню с воздушными шариками, замаскированными папиросной бумагой бутылками и мороженым, хотя знают, что вроде нельзя. Покупают в этот день, конечно, сладкое – например, прекрасный жирный пончик с розовой помадкой, который, осторожно придерживая за промасленную бумажку и все равно пачкая руки и губы, можно еще теплым съесть сразу при выходе. А еще – чёрный хлеб, его берут молчаливые мужчины, глубоко в глазах которых теплится веселый огонек – ведь дома этот пахучий кирпич, как положено, уже дожидаются нежное сало, острый зеленый лучок и, главное – холодная водка (а может, теплая, если ты только прибежал, или вообще не признаешь этих изысков).

И вот, они всё заходят и заходят, приманенные очаровательно старомодной вывеской в виде баранки, ловятся легко, как слепые рыбы на мякиш, и жар, идущий от их распаренных первым весенним теплом тел, раньше всех провозглашает их конечную тленность. Скопление людей, их возгласы, смех, перебранки пробуждают в моей голове щекочущую ниточку. Они проходят к прилавку, близоруко прищуриваясь, смотрят на ценники, теснятся, маленькое расстояние между нами смыкается до невозможности, и хорошо, что нас разделяют прилавок с массивным кассовым аппаратом, потому что Счетчик начинает тихо, по-комариному пищать, только эту стаю так просто не отгонишь. Женщина в красном платье, смотрите лучше на полки, не надо смотреть мне в глаза, когда вы просите сто грамм вон того печенья, ведь так я еще четче вижу, как утлая лодчонка на полувысохшем озере тихо-тихо качается от непонятно каких волн, а вы лежите на ее дне, и в этот день все также в красном. Когда это случится? Завтра? Через 10 лет? Через 20? Трудно сказать, потому что я не вижу вашего лица, чему очень и рад. Только вашу белую руку, которая бессильно, сонно свешена за борт, кончики пальцев погружены в зеленоватую воду… есть ли там рыба, которую обрадует эта находка..? Я не желаю об этом думать, поэтому не смотрите мне в глаза, забирайте свое печенье скорей и идите, идите скорей навстречу водной прогулке. Следующий!..

Я спасаюсь своим маленьким плеером «Блекривер» – это как бы моя бутылка святой воды, которой я обороняюсь от толпы будущих мертвецов, нетерпеливо ждущих своей очереди в праздничных колпаках, с огромными цветными пенопластовыми ушами и рожками. Я включаю его так громко, насколько могу, хотя это раздражает моих покупателей. Но я быстро научился читать по губам те несложные слова, которые они мне говорят: «половинку», «и пакет», «и еще вот это», сдобренные энергичными жестами.

….А потом где-то вдалеке небо с треском раскололось, расщепившись гигантским орехом, казалось, над самой крышей пекарни, и все стоящие в потемневшем, с низким потолком зале пекарни вдруг почувствовали, что над головой у них хлябь, отделенная лишь тонкой жестяной крышей, готовая вот-вот лопнуть. Лбы у всех вдруг покрылись испариной – гроза входила в свои права. Сейчас же еще несколько людей быстро вскочили в открытую настежь дверь, как в спасательную шлюпку, и остановились, смутившись: они ведь ничего не собирались покупать, только бы переждать нависший дождь. «Стойте, стойте себе у двери, ребята, вы ведь и не догадываетесь, что мне так только спокойней, и очень даже по душе наш временный нейтралитет по погодным обстоятельствам – вы меня не трогаете, и я вас не трону. Я ведь все-таки простой рабочий муравей, и поэтому напрасно заставлять меня всем заправлять – ведь только Алленби знает, что я больше всего пользы приношу в своей норе, мешая сладкую патоку, выпекая хрустящий хлеб».

После вчерашнего концерта и происшествия с Елисеем моя голова была словно растревоженным ульем. Слишком много всего произошло: я наконец познакомился с Хлоей и выяснил, что у нее есть Марс, которого всего спустя несколько часов не стало. Как будто кто-то нарочно снял с поля шахматную фигурку, мешающую мне подойти к Хлое. Возможно, Марс и не был мертв, когда я нашел его. Много ли я видел мертвых людей? В реальности – ни одного. В видениях и снах – десятки. Он даже на похоронах ни разу не был. Ни я, ни Елисей. Может быть, хлоин друг был просто настолько пьян, что, выйдя помочиться, упал в яму и уснул? В таком случае правильно, что я не побоялся и вытащил его, положив в коридоре клуба, под лестницей, где он мог отлежаться.

Погрохотало снова, и тут же деревья зароптали, но опустили головы. Порыв холодного ветра полоснул их макушки и ворвался в пекарню, взволновав крахмальные салфетки под блюдами пончиков и кремовых пирожных. Сладкий запах сдобы и хлебной корочки уступил место вечному спутнику городского дождя – серому запаху прибитой к асфальту крупными дождевыми каплями пыли. Капли зачастили, окрасив дорожку к пекарне в чёрный. Никто больше не теснился у прилавка, и я тоже подошел к двери и выглянул наружу вместе со всеми. Никто не смотрел в его сторону, все были зачарованы неумолкающим громовым гулом, свистящим ветром и шумом дождя. Жестяная вывеска в виде баранки жалобно поскрипывала, качаясь, на своих петлях. Мимо пробежали несколько зазевавшихся прохожих, прикрывающих головы газетами, ветер трепал их гигантские желтые с розовым карнавальные уши, срывал разноцветные парики, которые теперь смотрелись еще более странно. И тут, с еще одним ударом грома, дождь превратился в сплошную гудящую стену мутной воды. Градины и острые холодные брызги, отскакивая от земли, падали на ботинки стоящих возле выхода из пекарни.

В луже размокал брошенный кем-то в спешке яркий флажок. Спасенные в ковчеге заворожено уставились на тяжелую волну, разбивающуюся об опустевшую улицу – почти сплошную стену дождя.

Но вот все заметили, что сквозь нее, одинокая на опустевшей тополиной аллее, движется невысокая тёмная фигура. Человек совсем не показывал вида, что ему досаждает дождь, он просто быстро и уверенно шагал под его струями, чуть наклонив голову, только накинув для защиты от дождя капюшон чёрной толстовки. Свободные его штаны намокли и также лоснились чёрным цветом. Тёмные спортивные туфли рассекали лужи. Я всматривался в нее вместе со всеми, и вдруг заподозрил что-то знакомое в этой размеренной быстрой поступи, равномерных движениях крупных рук: лица не было видно под капюшоном, массивные плечи потемнели от потоков воды. Человек, пропустив промчавшуюся машину, рысью стал пересекать дорогу – машин не было. Он, как и прочие люди, двигался ко входу в пекарню, и я, с замершим сердцем невольно сжал в руках полотенце. Задолго до того, как тот преодолел последние десять метров по прямой дорожке, я понял, что это был Трикстер.

Он зашел в булочную, заметил меня и кивнул, не торопясь, однако, подойти к прилавку. Вместо этого музыкант принялся разгуливать по залу, с любопытством осматривая его, точно это был музей. Он остановился у витрины, за спинами остальных покупателей, и также уставился наружу. Дождь усилился и теперь сплошной гулкой серой стеной стоял перед окнами.

– М-да, и грянул гром, – пробормотал Трикстер. При этих словах несколько людей обернулись, недоуменно оглядев коренастого, угрюмого типа в лоснящейся от влаги тёмной одежде. К тому же, капюшон не скрывал странных острых серег в его бровях.

– Чёрный хлеб есть? – Осведомился он.

– Да, вон там. – Я указал на поднос, где выгибали поджаристые спинки хлебные кирпичи.

Он протянул к крайней буханке два пальца с намерением проверить ее мягкость.

– Для этого есть щипцы, – предупредил я его.

Он не расслышал моих слов или не обратил на них внимания. Я не допускаю, чтобы мой хлеб трогали руками, но что-то во всем его виде, в тёмной фигуре, вокруг которой растерянно расступились обитатели временного ковчега, заставило меня помедлить. Он легко прикоснулся к хлебу, проверяя его мягкость. Я с неприятным чувством заметил, что пальцы были у него короткими и толстыми, с тёмными волосками на фалангах; казалось, он долго работал с землей – в трещинки сухих ладоней намертво въелась грязь. Смотрел он при этом, однако, на старика, близоруко присматривающегося к ватрушкам.

– Э, да этот уже совсем сухарь, – вполголоса произнес Трикстер, при этом хитровато поглядев в мою сторону. У меня внутри при этом похолодело, но я нашел в себе силы бесстрастно произнести:

– Все сегодняшней выпечки, свежее.

– Хм, свежее я люблю, – произнес он мне в тон, однако, так ничего и не взяв, направился к выходу.

Когда за ним закрылась дверь, я понял, что не могу просто так упустить его из виду и потом гадать, придет ли он снова. Я выбежал из магазина и почти сразу же нашел взглядом его широкую спину.

– Постойте!

Он обернулся и смерил меня тяжелым взглядом. Углы его губ опустились и напряглись, как у бульдога.

– Трикстер – это же вы?

– А что, хочешь автограф? – произнес он спокойным, глубоким голосом, на дне которого плескалась издевка.

– Хочу знать, что произошло этой ночью.

– И узнаешь, возможно, очень скоро. Но тогда, когда это будет удобно мне. – Он еле заметно усмехнулся, повернул массивную голову и зашагал прочь. Только сейчас я заметил, что он чуть прихрамывает. Казалось, одна нога у него короче другой.

– Иди же, ты задерживаешь очередь, – произнес он, более не оглядываясь, и вскоре скрылся за углом. Я вернулся внутрь, но возле прилавка меня никто не ждал.

* * *

– Что же делать? – голос мамы звучит неуверенно. Она выглядит растерянно и расстроено, теребя в руках желтого плюшевого зайчика. У нее на руках маленький Елисей – она взяла его с собой к врачу, ведь его не с кем оставить. Он тоже грустно поджал губки и приуныл, перестав махать пухлыми маленькими руками. Я сижу на коврике, рядом на полке – коллекция затасканных резиновых игрушек – больничная радость, которая уже не может обмануть.

– Что же делать, доктор?

– Мы обследовали Асфоделя – мальчик совершенно здоров.

– Но он все время чувствует боль! Иногда он говорит мне об этом, но чаще просто молчит, но я вижу, что у него что-то болит.

– Понимаете, в его случае дело не в физической боли. Не только в ней. Есть такое понятие – гиперчувствительность. Если не углубляться, дело в том, что он очень впечатлителен, способен очень тонко чувствовать. Настолько, что воспринимает чужую боль как свою. И чувствует из-за этого вину, эмоциональное напряжение – вот и выходит замкнутый круг.

Елисей потянулся к сверкающей сталью ручке в кармане седого доктора. Тот еле заметно улыбнулся и перевел взгляд на меня. Я тут же сделал вид, что меня невероятно занимает зеленая одноглазая обезьяна, лежащая передо мной на свалявшемся коврике.

– Часты ли в вашей семье ссоры, конфликты?

– Н-ну… – смущенно протягивает мама, опустив глаза на реденькие волосы у Елисея на макушке. Теперь уже она чувствует себя виноватой. – Мы стараемся его ограждать…

Доктор кивает и негромко покашливает, затем произносит:

– Гиперчувствительность нередко сглаживается с годами. Это нормально, если ему не нравятся активные мальчишеские занятия, такой уж у Асфоделя склад характера. Будем надеяться, перерастет.

– Доктор, а как насчет него?.. – кивает мама на Елисея, тянущего у нее из рук игрушку.