скачать книгу бесплатно
– Та-Кемт – это глыба, которую невозможно сдвинуть, не расколов ее на две части. Две земли, две короны, два царя.
– Великий и могучий Верхний Египет? – Нефер уже не мог остановиться и потому постарался придать лицу самое простодушное выражение. – А почему только Верхний и Нижний Египет? В стране десятки номов, и в каждом свой бог, а может быть, и свой царь. Почему не дать каждому местному царьку столько власти над своим народом, сколько он способен поднять?
– Ты смеешься надо мной!? – первосвященник сделал несколько нервных шагов по комнате. – Номовая знать просто вонючее дерьмо! Если бы я не знал, что ты выучился в хижине отшельника, а не в этих школах, где учат ереси, я бы отправил тебя в каменоломни. Но ты мне нужен.
Первосвященник подошел к столу, взял бронзовый шарик и бросил его в серебряную чашу. Раздался звон. В комнату вбежали слуги.
– Подготовьте палаты кебех[36 - Палаты для совершения омовения.]. А ты, – первосвященник повернулся к Неферу, – иди в зал. Я буду говорить, а ты записывать. Это будет моя первая тронная речь.
– Речь царя? – сболтнул Нефер.
– Вон отсюда! – рявкнул первосвященник и надменно вышел из комнаты, неся впереди свой огромный живот.
Зал был набит битком. Ближе всех к креслу первосвященника стоял визирь Буль Бур, высокий худой человек с бритым, выпуклым черепом. Его серые глаза пристально смотрели в зал, время от времени в них появлялся холодный блеск. С другой стороны стоял смотритель палат Аменемхеб. Он превратил храмовые палаты в место непотребных оргий и зарабатывал на этом неплохие деньги. Рядом с ним переминался с ноги на ногу старейшина врат Фалех, торговавший из-под полы ливанским кедром, привезенным для ремонта храмов. Позади всех стоял еще один скриб и что-то записывал в свиток папируса.
Титхеперура плотнее запахнул на себе плащ и медленно поднял взгляд. Всех присутствующих охватил непреодолимый суеверный страх.
– Там, за этими стенами, думают только о жизни, – голос первосвященника подхватило эхо, – и видят лишь сегодняшний день. А боги и я видим день завтрашний.
Первосвященник вперил свой взгляд в потолок и произнес хриплым голосом:
– Да, я разрушаю. Но я и строю. Невозможно сразу заменить старое новым, ибо тогда страна останется без закона и обычая, обратясь в сборище одичалых негодяев. Я начну с Фив, превращу их в город, открытый всему миру, связывающий народы Внутреннего моря и Великой Зелени с глубинами Африки. Я расширю границы познаваемого мира далеко на Юг. Я сохраню в золотых саркофагах мумии всех царей Египта, которые сейчас свалены в кучу в одной из пещер Долины царей, – Титхеперура медленно обвел взглядом зал. – Храмы Луксора и Корнака станут самыми величественными в мире. Я восстановлю храм великой царицы Хатшепсут, и это место станет угодно богам. Я создам хранилище рукописей. Я уже отдал приказ переписать самые древние папирусы. У меня целая армия скрибов.
Голос первосвященника достиг пророческой высоты.
Нефер атаковал папирус точными быстрыми мазками, стараясь записать каждое слово.
– Боги предназначили меня для великих дел, – прорычал Титхеперура. – Пора! Я слышу зов богов. Нельзя ждать. Наше промедление задерживает воды Нила! Фивам нужна сильная власть. Завтра же приступаю к сооружению джеда[37 - Колонна, часть ритуала коронации.]. – Над толпой жрецов и чиновников повис одобрительный гул. – Ты, – первосвященник повернулся к хранителю врат, – распишешь все ритуальные действия. Вся символика должна быть соблюдена. А ты, – он повернулся к Буль Буру, – организуешь народу праздник. Все вино и пиво должно быть выпито. А мои враги… Я подумаю о них позже. Женщина не в силах остановить волю богов. Если кошку нельзя убить, опасаясь возмездия, то можно хотя бы натравить на нее собаку.
Титхеперура разразился хохотом от своей шутки, и все остальные тоже начали гоготать.
Латвия, Рига. Апрель 1990 года
Звонки от наблюдателей на избирательных участках сыпались один за другим. Бюллетени пересчитывали по нескольку раз.
По радио сообщили, что, по данным экзит-поллов, он проиграл.
Ему уже было все равно. От торшера шел теплый свет, было уютно и тихо. Он подумал, что в жизни есть вещи поважнее постоянной борьбы за переустройство мира. Надо просто жить и получать от этого удовольствие.
Недавно они поменяли квартиру в спальном районе на квартиру в центре города. Высокие в три с половиной метра потолки, просторный холл, комната для домработницы, паркетные полы в елочку и наружные стены потолще крепостных. Входная дверь и дверь из кухни выходили на просторную лестницу.
Но главное – камин. Он всю жизнь мечтал о камине с открытым огнем, кресле-качалке и часах на каминной полке.
Марсо появилась в дверном проеме, вытирая руки кухонным полотенцем.
– Кушать будешь?
– Нет.
– По радио только что сказали, что ты проиграл.
– Конечно, проиграл. Но не эти выборы.
Марсо опустилась рядом с ним на ручку кресла перед телевизором. На ней был растянутый свитер того же оттенка серого, что небо за окном. Собранные на затылке и приподнятые над шеей густые светлые волосы, казалось, были готовы рассыпаться от малейшего прикосновения.
– Ну, что теперь? – спросила она.
– По-моему, все нормально.
– Нормально? Это ты называешь нормально. Из тебя сделали карикатурного злодея, над которым все смеются.
– Кто?
– Телевидение, газеты. Даже русская газета назвала тебя «бомбистом».
Марсо невидящим взглядом уставилась в темный угол комнаты. Голубоватый свет телеэкрана падал ей на лицо, делая его невыносимо печальным.
– Какой из тебя, к черту, политик, – вдруг взорвалась она. – Политики борются за власть. А ты? Размазываешь сопли. Если тебе не нужна власть, то надо, извини меня, заткнуться.
– Политика – это игра. Играть надо на стороне слабого. Игра на стороне сильного – полная бессмыслица.
– Политика ради политики? Лучше уж деньги ради денег, – Марсо закрыла глаза и помассировала виски. – И чего ты добился? Ты уже почти мифическое существо, кангар новейшей истории Латвии. Нет, ты даже не кангар. Тот хотя бы продался немцам. А тебя никто не покупает. Не нужен ты никому. Теперь ты враг народа, как и твоя бабушка.
Эдд вдруг почувствовал, что потерял интерес ко всему. Марсо права. Его бунт не имеет никакой конкретной цели. А последствия могут быть трагичными.
– Я не враг народа, – устало сказал он. – Я враг одной его части.
– Большей его части, – Марсо наклонилась и взяла его за подбородок. – Что будем делать? Ты хоть знаешь, что у тебя рубашка одета наизнанку? Бить будут.
Он убрал ее руку:
– Будем малевать черный квадрат и молиться.
– Я серьезно.
– И я серьезно. Лучше быть врагом народа, чем дерьмом в собственных глазах.
Марсо посмотрела на Эдда, как на больного.
– Ты ведешь себя так, как будто на твоем пути стоит не история, а мелкие хулиганы.
– Я веду себя так, как будто я и есть история. Шутка.
– А ты ведь действительно так думаешь.
– Хочешь отправить меня в сумасшедший дом?
– Давай уедем. Пусть им будет хорошо без нас.
– В Россию? Жить в нищете, встречать рассветы?
– Поверь моей интуиции. Твой отец всю жизнь хотел вернуться в Москву. Я это делаю не для себя, а для тебя, на себе я уже поставила крест.
– Никуда мы не поедем, – в голосе Эдда впервые прозвучала неуверенность. Он хрипло откашлялся и уставился на экран телевизора. Появились новые данные с избирательных участков.
– Ты совершаешь ошибку.
– Давай дождемся исхода выборов, – Эдд записал данные со своих избирательных участков в блокнот и брезгливо поморщился. – Ты же знаешь, как я не люблю что-либо обсуждать заранее.
Чтобы Марсо отстала, он сделал вид, что погружен в свои мысли. Да, в последнее время удача ему изменяет. Но из всех возможных неудач он выбрал самую щадящую, ту, которая не ведет к потере самоуважения.
Наверно, что-то такое он произнес вслух, потому что Марсо сказала тихим, спокойным голосом: «В наше время быть просто самим собой – непозволительная роскошь. Поэтому держись меня, я твой единственный шанс в этой жизни».
Не зная, куда себя деть, Эдд взял с полки первую попавшуюся книгу и попытался читать, но через минуту не мог сказать, о чем только что прочитал.
– Убери свой письменный стол, – посоветовала Марсо.
Эдд расчистил немного места под настольной лампой. Конспекты лекций, незаконченные статьи, заметки, письма, недописанная докторская диссертация. Страна стремительно сползала к хаосу, и его попытки приспособить к условиям Союза китайский вариант потеряли всякий смысл. Он отодвинул бумаги на край стола, потом со злостью смахнул их на пол.
– Я не переживу, если тебя посадят в тюрьму! – сказала Марсо входя в комнату.
– Может, чтобы ты не волновалась, мне вообще не выходить из дома? Все настоящее – опасно. Неопасный сюжет – это диван и телевизор. Но дом может рухнуть, а телевизор загореться.
– Дом уже рухнул. Ты просто не заметил.
Эдд в раздражении передернул плечами. Марсо по обыкновению загоняла его мир в тихое стойло повседневности, как старую клячу. Ему опять захотелось победить. Но телефонные звонки прекратились. Вместо них из приоткрытого окна доносилось приглушенное карканье ворон.
Он пошел на кухню и выпил рюмку водки. Потом вернулся в комнату. Тележурналисты продолжали оперировать данными экзит-поллов, которые не предвещали ему ничего хорошего.
– Что молчишь? – не выдержала Марсо.
– Мне нечего сказать.
Он понял, что может проиграть. По его спине пробежал озноб. Он не имел права проиграть. Это стало бы катастрофой. Прежде чем проигрывать, надо выиграть. Иначе можно потерять все.
Эдд сел в кресло и закрыл глаза. Прилив бодрости после выпитой водки сменился полусонным оцепенением. В памяти возникли картины прошлого, тягучие и невнятные. Весенний запах таяния. Шуршание песка под ногами, плеск морских волн. Съемная дача на берегу моря. Солнце, уходящее за горизонт, остывающий пляж. Он любил приходить туда вечером, когда наступающая темнота скрывала угловатости его подростковой фигуры.
Трехкомнатная квартира его родителей, обставленная дешевой мебелью. Кровать на кирпичах. Отец собирается в очередную командировку на защиту проекта крупнейшей по тем временам теплоэлектростанции. Он опускает рукава застиранной рубашки, завязывает галстук и надевает свой единственный чуть потертый костюм.
Лестница в подъезде его дома. Он спускается вниз, слегка постукивая ключом по металлическим прутьям перил, пять, шесть, семь – словно играя на ксилофоне. Ему навстречу идет директор института, в котором работал его отец. Запах дорогого одеколона, иностранных сигарет и полного довольства жизнью. Как-то в институте он увидел рядом с этим советским плейбоем двух длинноногих секретарш, и его буквально захлестнула гормональная буря. Вот она «дольче вита»!
Тогда он много читал. Стивенсон, Жюль Верн, Александр Грин, «Библиотека приключений», Томас Манн, Фейхтвангер. Призраки литературных героев преследовали его, не давая покоя. Ему снились прекрасные, фантастические сны, а утром не хотелось идти в школу.
На уроках истории ему было скучно. Там он никогда ничего нового не узнавал. Знакомые события, известные люди. То же на уроках географии. Он научился различать страны и колонии по почтовым маркам.
Никто не вникал в круг его чтения, но кое-что отец от него прятал. В пятнадцать лет он выудил из глубин книжного шкафа взрослые книги и понял, что реальная жизнь намного сложнее, чем ему казалось.
Запойное и беспорядочное чтение спасало его от подростковой тоски. Каждый новый год ему казалось, что жизнь начнется сначала и все будет по-другому. Но все продолжалось, как прежде.
Он начал читать Библию, но не продвинулся дальше сотворения мира. Ему хотелось в другой мир, насыщенный красками другой жизни.
После восьмого класса он вернулся с летних каникул длинным, как жердь, и поступил в самую элитную латышскую школу. Учеба его не интересовала. Он что-то начинал, потом бросал и снова возвращался к чтению книг.
Одноклассники его не любили. Для них он был представителем чужой, русской культуры, хотя и говорил на чистом латышском языке. В семье говорили по-русски, поэтому его латышский язык был поставлен школой без фонетических искажений, передаваемых семьей.
Чтобы всех позлить, он напускал на себя вид убежденного комсомольца и однажды подрался из-за какой-то мутной коммунистической идеи. Скандал был на всю школу.
Но такие конфликты случались редко. Когда ему что-то не нравилось, он поворачивался и уходил. Это было проще и надежней.
В десятом классе на него нахлынул мутный вал непривычных ощущений. Он отрастил длинные волосы, слушал битлов на заедающем магнитофоне и чуть было не сбежал в Париж на баррикады.
Вместо баррикад он сделал все, что должно было быть сделано в любом случае – окончил школу и поступил в университет. Все это произошло как бы само собой.
В университете он, наконец, освободился от мучившей его рефлексии. Появились друзья. В основном русские и евреи. Он проходил с ними сложные маршруты на Кавказе и Северном Урале. Крутые подъемы, потом столь же крутые спуски. Он стал нравиться самому себе: дефицитная штормовка, солнцезащитные очки, тяжеленный рюкзак, горные лыжи, перекинутые через плечо. Порывы ветра, сотрясающие палатку сверху донизу. Друзья ни разу не подвели. Однажды на берегу Северного Ледовитого океана в двадцати километрах от ближайшего жилья они за шесть часов построили иглу[38 - Традиционная северная хижина из уплотненного ветром снега, разрезанного на кирпичи.] и посреди нее разожгли костер. Снаружи бушевала метель, а внутри было тепло. Протянув к огню разутые ноги, они ели манную кашу, сваренную на сгущенке, и пили горячий чай.
Чтобы повысить самооценку, он занялся подводным плаванием и несколько раз ездил на Черное море за сокровищами затонувших кораблей, но так ничего и не нашел.
Он стал носить грубые свитера и мешковатые джинсы, прожженные искрами костров. И не заглядывал в будущее дальше, чем до ближайших выходных.
На втором курсе студенческая группа его приняла, разглядев в нем латыша. На праздник Лиго все выезжали на берег Гауи[39 - Река в Латвии.], сидели у костра и, раскачиваясь, пели латышские песни. Он пил деревенское пиво и рябину на коньяке, ел сосиски на палочках и картошку, запеченную в золе. В развалинах замка на другом берегу реки к празднику сооружали деревянный помост и устраивали танцы. Он переплывал реку, держа одежду над головой. Потом шел через густой лес. В развалинах играл духовой оркестр, создавая ощущение довоенной Латвии. Было много красивых девушек. И если он не напивался, то все заканчивалось хорошо.
Каждое лето он ездил на заработки. Институт его отца проводил предпроектные работы на местах будущих строек. В изыскательские партии набирали самых разных людей, в основном неприкаянных и злых. Он бегал с рейкой, валил деревья, пробивал скважины, ругался матом, дрался. В партии постоянно возникали тупые свинские пьянки с риском вырубиться и наблевать где-нибудь в углу. Из придурковатого пожирателя книг он быстро превратился в прожженного искателя приключений.
Еще будучи студентом, он часто ездил за границу, что по тем временам было большой привилегией. Другие деньги, другие запахи, другие девушки. На Берлинском вокзале все было вызывающе несоветским. Магазины «Метро», пивные киоски, реклама. Общая душевая в студенческом общежитии.
После окончания университета он остался в аспирантуре и опять немного одичал. Но это помогло ему без особых проблем пережить кризис середины молодости. В кандидатской диссертации он элегантно смешал социализм и рыночную экономику «в одном флаконе», что по тем временам считалось откровенной ересью. На защите произошел скандал, и ему накидали кучу черных шаров. Ответ из ВАКа[40 - Высшая аттестационная комиссия.] пришлось ждать полтора года. За это время он женился и у него родилась дочь. Денег катастрофически не хватало. Когда, наконец, ответ пришел, он целый час рыдал над кроватью дочери вместе с ней. Став кандидатом экономических наук, он тут же стал получать в два раза больше.
Атмосфера университета действовала на него расслабляюще. Две-три лекции в неделю, несколько семинаров, одно заседание кафедры, и полная свобода. Через каждые два-три года стажировки, поездки за границу, конференции, институт повышения квалификации, сокращенно ИПК, что расшифровывалось так же, как институт приятных контактов, или институт половых контактов. Одна из его коллег, перепробовав во время стажировок все национальности Союза, как-то призналась ему, что лучшие мужчины – таджики.
Получив диплом доцента, он немного растерялся. Что дальше? Диплом доктора наук, профессора, академика. И что? Потратить годы на одну единственную книгу. Стать ректором университета? Ректором гадюшника? Еще в аспирантуре его включили в резерв на эту должность, но он отнесся к этому равнодушно.
Он бросил читать фолианты немецких философов и перешел на романы французских экзистенциалистов, в которых все вертелось вокруг темы абсурда и пустоты. Это стало его новым мироощущением.
Благодаря работе в обществе «Знание» он получил возможность читать бюллетени зарубежной информации. Их было два: голубой и красный. Первый был для служебного пользования, второй – секретный. Он их прочитывал от корки до корки и знал больше других.
В феврале 1985 года ему дали три месяца отпуска для работы над докторской диссертацией в Московском финансовом институте.
Москва встретила его промозглой сыростью. По небу ползли рваные облака. У людей были болезненно-восковые февральские лица, как будто вампир высосал из них всю кровь.
Чтобы не терять времени даром, он обосновался в диссертационном зале Ленинской библиотеки. От бестолкового чтения слезились глаза, болел желудок и затекала спина. В буфете на первом этаже продавали сосиски с горчицей, сухой черный хлеб и горячий сладкий чай. Устав от чтения, он вынимал из папки белый лист бумаги и начинал писать.
В один из дней у Кремлевской стены хоронили генерального секретаря партии Константина Черненко. Библиотека находилась рядом с Красной площадью, и в читальный зал влетали похоронные гудки. Заведующая залом попросила всех встать и почтить память усопшего минутой молчания. Все встали, опустив глаза, чтобы скрыть равнодушие. Гудки не умолкали. Потом прозвучало обычное в таких случаях «спасибо». Все сели и уткнулись в свои книги. Никто даже не посмотрел в сторону окна.
Когда прозвучал последний гудок он не сразу смог разобраться в своих ощущениях. Вначале это было чувство невесомости, которое испытываешь лишь секунду, делая шаг на неработающий эскалатор.
Когда уборщицы открыли окна для проветривания, он почувствовал дуновение свежего ветра. Ветра перемен? На столе у соседа лежала книга Льва Гумилева «Конец, и вновь начало». Начало чего? По его спине пробежали мурашки. Он понял, что последний гудок разделил всех сидящих в этом зале на живых и мертвых[41 - По последним данным, избыточная смертность на территории бывшего Советского Союза за 90-е годы составила 12 миллионов человек.].
Через две недели у него уже был готов текст диссертации. На первом листе сверху он написал ее рабочее название: «Как перейти к рыночной экономике, не угробив половину населения страны».
