Зарубки на сердце

В окно светила луна. Федя спал. А бабушки рядом не было. Только в середине ночи она тихо вошла и увидела меня сидящим в кровати.

– Ты почему не спишь? – прошептала она.

– Мне снится один и тот же дурной сон. Я боюсь его, – ответил я тоже шепотом.

Она накапала валерьянки мне и себе. Стала тихо рассказывать:

– Я помогала дяде Коле вещи собрать в дорогу. С Марусей и Лёней он хочет идти в Реполку. Маруся, слава Богу, спит. Лишь бы не повторился нервный срыв. Лёня тоже спит. И нам с тобой надо хоть немного поспать. Дорога-то трудная предстоит. Давай-ка спи. Сон твой не приснится больше.

Она покрестилась, пошептала молитву, легла рядом со мной. Я пригрелся и заснул.

Уже светло было, когда меня позвали к завтраку. Оказалось, что дядя Коля спал всего часа два. На рассвете проснулся, сам подоил корову, накормил ее. Стал жарить яичницу со свининой на двух сковородах. Все уселись за стол, кроме Маруси. Ее не будили, дали еще поспать. Сидели молча. Тоска и тревога царили в доме.

Ели и молоко пили досыта, как будто в последний раз. После завтрака дядя Коля, Федя и бабушка стали забивать окна ставнями. В комнаты пришел полумрак. Под стук молотков и проснулась Маруся. Яичницу есть отказалась, только выпила молока.

Все встали на колени перед иконами, помолились. Дядя Коля сам погасил лампадки. Несколько икон снял с иконостаса, укутал простыней, уложил в сумку и передал Марусе. Разобрали котомки и сумки – кому что нести. Вышли на улицу. Дядя Коля повесил замок на дверь, перекрестил дом. Вывел из хлева корову. Прощально взглянул на видневшуюся деревню. И скорбная процессия тронулась в путь…

И никто-никто тогда не догадывался, что даже через семьдесят лет люди будут помнить деревню Большое Заречье, что здесь будет устроено мемориальное кладбище. На месте сожженных немцами домов, в одном из которых было заперто около сотни живых людей, будут оставлены голые печи и трубы – как танки памяти. А на мраморе среди перечисленных имен загубленных фашистами жителей деревни будет стоять имя тети – Марии Степановой.

МАРУСИН РАССКАЗ

Дядя Коля повел нас своим путем – напрямик на деревню Ляды. Шли то полем, то лесом. То по тропинке, то по тележной до-роге. Шли медленно, так как вначале корова мотала головой, упрямилась. Потом ничего, разошлась. Мы почти не разговаривали. Только изредка отдельные реплики слышались. У каждого были свои тяжелые думы. Марусю никто ни о чем не расспрашивал, даже отец. Видимо, потревожить боялся. Шла себе тихо – и слава Богу, что шла. Лёнька угрюмо молчал. Переживал, наверное.

Были и у меня думы тяжелые о вчерашнем дне. Когда монотонно вот так идешь и идешь, от дум никуда не спрятаться. Ведь окажись я более жадным до сладостей и люби солгать, то я оказался бы невольным предателем. А Лёньке даже не пришлось бы ходить на допрос. Как коварны и как жестоки враги! Совсем не такие, как в песнях мы их представляли.

Часа через три мы вышли к деревне Ляды. Заходить в нее не стали – обошли стороной и вышли на знакомую Феде и бабушке лесную дорогу на Реполку. Прошли по ней до болота, которое Федя Карловским называл.

– Отсюда до Реполки семнадцать километров осталось, – сказал он. – Ни одного жилья, ни одного сарая дальше не встретим. Один лес да болота разные.

У лежащей осины решили устроить большой привал. Корова тоже легла отдохнуть. Достали хлеб со шпиком, молоко в бидоне, яички вареные. Аппетит нагуляли. Дядя Коля уговорил и Марусю съесть яйцо и хлеб со шпиком. Она съела, захотела руки вытереть. Достала платок носовой из кармана куртки, выронила иконку. Подхватила ее на лету, поцеловала, потом зарыдала. Дядя Коля прижал дочку к себе, гладил волосы. К счастью, скоро она успокоилась. Глубоко вздохнула и вдруг сама стала рассказывать:

– Это мамина иконка, ее папа дал при аресте. А я нашла ее на месте, где маму зарыли, – она сделала усилие, чтобы вновь не расплакаться. – Я ведь все-все видела. Собственными глазами. Сначала я недалеко от комендатуры стояла. Надеялась, что маму отпустят или повезут в какой-нибудь концлагерь. Хотя, конечно, в счастливый конец не верила. Мама же говорила нам с папой, что когда передавала хлеб партизанам у крыльца, то эстонка, будь она трижды проклята, откуда-то появилась и заметила маму. В темноте разглядела, кошка драная!

Мы все слушали затаив дыхание. Боялись неосторожным движением спугнуть ее желание говорить.

– Чтобы дом сжечь, немцу достаточно было одного доноса эстонки. А для расстрела мамы ему почему-то еще свидетель понадобился. Вот и пошел он на подлый обман малолетних.

Маруся перевела дыхание. Комок в горле, видимо, мешал ей говорить. Но она тихо продолжила:

– Я часа три или четыре стояла. Боялась отойти от комендатуры и пропустить мамин выход. Уже смеркаться стало, когда вывели маму и еще четырех наших солдат. Избитых, оборванных, со связанными руками. Три автоматчика и офицер повели их к кустам. Там лежали четыре лопаты. Пленным развязали руки, велели копать могилу.

Марусю душили слезы. Но, видимо, была потребность выговориться, разделить с нами боль, терзавшую душу.

– Я стояла метров за тридцать, в кустах, и все-все видела. Вот сейчас, надеялась я, пленные лопатами убьют хоть одного фашиста, ведь все равно им расстрел. Но нет. Какое-то отупение, безвольная обреченность заставляли их копать себе могилу. Мама тоже обреченно стояла. Она обхватила руками свои плечи и покачивалась вперед-назад. Вероятно, молитвы шептала.

Маруся глубоко вздохнула, чуть-чуть помолчала и продолжила:

– Стало быстро темнеть. Офицер посчитал, что достаточно глубока могила. Приказал пленным и маме встать на краю ямы. Скомандовал: «Файер!» Автоматчики дали очередь. Я закрыла уши ладонями, упала на землю. Но тут же поднялась, буквально заставила себя дальше смотреть. Один из пленных и мама не упали в яму, а на краю лежали. Офицер подошел, выстрелил в яму. Видимо, добил кого-то из упавших туда. Потом своим начищенным сапогом брезгливо столкнул в яму лежавшего на краю пленного и сверху мою маму. Чего-то крикнул. Вышли два полицая из-за кустов, взяли лопаты, стали закапывать. А расстрельная команда ушла.

Маруся замолчала. Молчали и мы все, потрясенные этим рассказом. Она попросила воды, но бабушка налила ей молока в кружку. Выпила, вздохнула и продолжала:

– Когда ушли полицаи, я побежала к могиле, к песчаному холмику. В полумраке споткнулась обо что-то, упала. Оказалось, что это мамина ступня торчит. Стала ощупывать рядом. Сначала иконку нащупала, потом вторую мамину ногу. Холодные были ножки, босые. Я щупала и щупала, грела их своими ладонями, пока не завыла от ужаса, от которого сама чуть не умерла. Не помню, как я бежала домой и что было дальше. Этот ужас и сейчас еще сидит во мне. Не знаю, как его одолеть.

– А ты молись, деточка, – вдруг ласково сказала бабушка Дуня.

– «Отче наш» читай Господу, он и поможет.

– Но я же в комсомол готовилась, в Бога не верю!

– А ты поверь. Господь и комсомолке поможет. На иконку мамину чаще смотри, и придет успокоение к тебе, доченька.

Маруся вдруг обняла бабушку, заплакала у нее на плече – но уже другими слезами.

– Ничего, Бог милостив. Переживем и это страшное горе. Надо жить. Надо терпеть, – раздумчиво сказал дядя Коля Марусе. – А мамино тело мы перевезем в Реполку и там похороним. И перестанут мамины холодные ножки тебя беспокоить. А сейчас давайте трогаться в путь. Нам еще далеко-далеко идти.

Прошли по гати через болотину. Дальше дорога была получше. Процессия наша растянулась. Впереди шли Федя с бабушкой, потом мы с Лёнькой и Марусей, а замыкали шествие дядя Коля с коровой. Шли с частыми, но короткими остановками, чтобы Лёньке дать передышку и корове тоже. И вот еще часа через три вышли мы к новой железной дороге. Колея широкая, насыпь высокая. Немцы еще не переложили колею на свой лад.

Эта ветка шла через Реполку и должна была связать Волосово со станцией Дивенская на Варшавской дороге. Но поезда по ней до войны не успели пустить. Идти по шпалам с коровой немыслимо. К счастью, вдоль насыпи шла тропинка, как будто специально для нас.

В Реполку пришли уже в сумерках.

ЧАСТЬ 2.

МАЛАЯ РОДИНА

ГЛАВА 6.

ХМУРАЯ ОСЕНЬ

ОБЖИВАЮСЬ

Стало смеркаться, когда подошли к перекрестку железной дороги с большаком. Он протянулся из Волосова черезРеполку к деревням Сосново, Вересть и к селу Ящера. От переезда оставался еще один километр до маленькой речушки, по берегам которой рассыпались избы. Считалось, что деревня состоит из трех частей: на правом берегу Малый Край отделялся большаком от Большого Края, а на левом берегу протянулась улица Ивановка. Мой папа говорил, что много лет тому назад на ней поселились основатели Реполки – три Ивана, выходцы из Псковских земель.

На этой улице, недалеко от большака, стоял дом бабы Марфы – матери дяди Коли, а напротив него – дом Дунаевых. В нем жила бабушка Дуня с сыном Михаилом – моим крестным, невесткой Серафимой, дочками Ольгой семнадцати лет и Ниной пятнадцати лет от роду. А через десяток домов, в самом конце Ивановки, стоял дом бабушки Маши Васильевой (по прозвищу Яснецовой) – матери моего папы. С нею жили дочь Дуся восемнадцати лет и сын Федя пятнадцати лет. Своих тетушек Олю, Нину, Дусю и дядю Федю мы с сестренкой Тоней всегда звали просто по имени, так как разница в возрасте была невелика.

От нашей процессии первыми отделились Марфины. Федя тоже стал прощаться со мной у дома Дунаевых. Но бабушка вдруг спохватилась:

– Постой, Феденька, погоди. Ты думаешь, что Витя должен со мной остаться? Но я ведь не хозяйка. В доме Михаил хозяин. И я не знаю, захочет ли он содержать Виктора. Он считает, как мне кажется, что Вите лучше жить в доме отца своего, а не матери.

Федя пожал плечами, не стал возражать. А меня даже не спросили, с кем я хочу жить. Впрочем, я так сильно устал от дороги, что наверняка бы ответил: «Не знаю. Мне все равно». Очень хотелось поскорее в постель.

В домах уже зажигались огни. Федя легонько постучал в окно своего дома. На крыльцо выбежала Дуся, подхватила меня на руки, как маленького ребенка, внесла в избу. Бабушка Маша поднялась со скамьи, захромала мне навстречу. Объятия, поцелуи, расспросы. Потом опомнилась:

– Что же я, старая, заболталась?! Сейчас поужинать соберу.

Из остывающей русской печки она достала чугунок с запеченной корочками картошкой и соленые огурцы. А к несладкому кипятку подала ватрушки с морковной начинкой. Но я съел только пару картошин с огурчиком и попросился спать. Бабушка меня уложила на Федину кровать, а ему постелила на лежанке у печки.

Так началась моя жизнь в Реполке.

***

Проснулся я, когда было уже светло. Не сразу понял, где я и что со мной. Почувствовал острый укус. Хлопнул ладошкой по шее – разлился противный запах раздавленного клопа. Другой клоп сидел на стене рядом с кроватью. «У, фашист! Сейчас достану тебя!» – подумал я и потянулся рукой к нему. Но «фашист» свалился в щель между кроватью и стенкой. «Шиш найдешь!» – словно съехидничал клоп.

Все стало ясно. Клопы-то знакомые, родненькие. Позапрошлым летом я гостил у бабушки Маши полтора месяца. Тогда над моей кроватью даже марлевый полог повесили, а под ножки кровати железные миски с водой поставили, чтобы мой сон уберечь от вонючих «друзей».

За окном стояло хмурое утро, моросил дождик. Из большой комнаты через приоткрытую дверь слышались обрывки разговора Феди и бабушки Маши. Похоже, Федя кончал рассказывать о Заречье и вчерашнем переходе.

– Она сказала, что Михаилу не понравится, если Виктор у них будет жить. Я спорить не стал и привел его к нам, – говорил Федя.

– И правильно сделал. Ведь Витенька наш, в нашем доме родился. Это Тоня родилась в доме Дунаевых. Проживем как-нибудь, – ответила бабушка.

– Мам, а что о дяде Пете Матюшкине слышно? Нашли его или все еще ищут?

– Все ищут, все никак не найдут, – вздохнула бабушка. – Вчера опять в лес ходили жена его да Алексей. А Степа Кузин еще насмехается. Говорит: «И не найдете. Волки съели вашего председателя».

Федя и бабушка помолчали. А я подумал: «Какой-то дяденька заблудился. Страшно ночью в лесу одному-то. И холодно, брр!» Сразу вспомнилось, что когда мне было пять лет, мы с папой пошли на лесную речку за налимами. Он оставил меня на полянке, сказал: «Не уходи никуда, цветы собирай. Я скоро вернусь». И ушел по речке налимов искать. Я ждал-ждал, стал кричать. Охрип, разревелся. Очень испугался, что папа заблудился и ночью его волки съедят. Решил скорее в деревню идти – пусть взрослые найдут моего папу. Хорошо, что лесную дорогу запомнил, один пришел. Бабушка Маша встревожилась, но решила подождать до вечера. Когда папа сам вернулся, то мне же еще и попало: зачем самовольно ушел из лесу? А налимы, пожаренные в сметане, очень вкусные были. «Вот бы сейчас их попробовать!» – размечтался я.

– Надо Витю будить, – сказал Федя. – Скоро десять часов.

– Ничего, пусть поспит вволю. Куда ему торопиться?

Я встал с постели и вышел к ним.

– А вот и Витенька. Сам проснулся, касатик, – сказала бабушка.

***

Дождь прекратился. После завтрака я надел пальто, вышел на улицу через крыльцо-верандочку, огляделся. Дом бабушки Маши стоял на пригорке. Два окна смотрели на запад, в сторону улицы Ивановки и речки за ней. Вплотную к речке стояла банька – без трубы, с соломенной крышей. Перед домом, по уклону к речке, был небольшой огород, где сиротливо доцветали несколько желтых георгинов. Немцев в Реполке не было. Бабушка сказала, что они здесь бывают наездами.

Я прошел огородом к другой стороне дома. Там, под навесом, было много разной хозяйственной утвари и большая куча напиленных дров. Федя в одной рубашке-косоворотке лихо колол эти дрова. Он ставил чурбак на поддон в виде огромного старого пня, двумя руками заносил топор за голову, глубоко вдыхал воздух, пятки его отрывались от земли – и следовал сокрушительный удар. Две половинки чурбака летели в разные стороны.

Я залюбовался такой работой. Мышцы его играли. Он был сильный, красивый в такие мгновения. «Вот бы мне научиться так ловко колоть!» – позавидовал я. Федя положил топор, вытер пот со лба рукавом рубашки:

– Что, помогать мне пришел?

– Федя, дай мне поколоть.

– А ты хоть раз держал топор в руках?

– Нет еще, – признался я.

– На, подержи. Только на ноги не урони, – сказал Федя и установил чурбачок.

Я ухватил топор двумя руками, тяжело приподнял до уровня лба. Удар получился слабый, нерезкий. Топор завалился набок, топорище вывернулось из рук, а целехонький чурбачок отлетел в сторону.

– Слабо держишь топорище, – сказал Федя. – Мало еще силенок, – он сжал кулак, согнул руку в локте: – Пощупай, какие мускулы у меня.

Я пощупал. Как будто большой камень был под рубашкой. Согнул свою правую руку. Нащупал только жиденький бугорок.

– Не огорчайся. Годика через два и ты сможешь владеть топором. А сейчас, если хочешь, укладывай поленья в поленницу.

Конечно, я хотел! С удовольствием принялся за работу. Это гораздо лучше, чем толкаться без дела. Вскоре пришла Дуся. Сложила вязанку дров, подняла на спину. Сказала Феде:

– Пойдем, воды наносишь в баню.

Я тоже пошел с ними. Банька была низенькая, с одним небольшим оконцем. Узенький предбанник со скамейкой для одевания. В самой бане справа – полукруглая печь, сложенная из камней. Рядом стояла кадка для нагретой воды и кадка для холодной. За каменкой возвышался полок, на который ложились и парились веником. У окна и у задней стенки тянулись лавки с шайками для помывки. Банька топилась по-черному, так как дым выходил через дверь.

Пока Дуся мокрой тряпкой протирала полок, лавки и покатый пол, я ножом нащипал лучины для растопки. Печь растапливать стала Дуся. Пошел едкий дым. Я вышел на улицу.

По Ивановке с пригорка спускались тетя Оля Марфина, дядиколина старшая дочь, и сын ее, уже знакомый мне Лёнька. Тетя Оля жила на другом берегу речки, а ближайший мосток из двух бревнышек был за нашей баней. Федя поставил ведра на землю. Подошли, поздоровались.

– Как там Маруся? – спросил Федя.

– Ох, даже не спрашивай! Мало нам зареченских ужасов, так сегодня новое горе добавилось – ночью корову папину украли. Прямо из хлева увели, замок сорвали. С бабушкой плохо – левые рука и нога отнялись. Маруся заперлась в маленькой комнате, тихо скулит. Боится, что ее тоже украдут, как корову.

– О Господи! – подошла Дуся. – Да как же это? Не успели поставить в хлев, как тут же украли! Кто же это сволочь такая?!

– Думаем, что это Степа Кузин, больше некому. Он же ближе к большаку живет, вот и видел, наверно, как папа корову вел. Он теперь полицай, ему все дозволено, – горестно сказала тетя Оля. – Пойду сына кормить, да помыть его надо, – закончила она.

Я все время молчал, пораженный их новой бедой. Да и что можно сказать в утешение? Все смотрел и смотрел им вслед, пока не перешли они мосток и не скрылись на том берегу. Дуся и Федя продолжили свои дела у бани, а я пошел складывать поленья.

Почему-то хотелось заплакать. Видимо, за последние дни я как бы сроднился с Марусей, дядей Колей и Лёнькой. Их горе воспринимал как свое.

***

Под вечер мужики пошли в баню, на первый парок. Мужики – это я и Федя. А женщины обычно моются после мужиков. Мы разделись в предбаннике, вошли в баню. Остатки дыма еще сохранились. Сильно щипало глаза, и в горле першило. Федя подал мне ковш холодной чистой воды:

– На, промой глаза. И дыши через нос – першить в горле не будет.

Я так и сделал – стало легче. Чтобы воду подогреть, он железными щипцами ухватил камень с печки и бросил в кадку. Вода запузырилась, забурлила брызгами. «Как это Федя не боится ошпариться?» – испугался я за него. Потом он приготовил мне шайку теплой чистой воды и тазик щелочной воды (с прокипяченной золой).

– Голову и тело мой щелочью из тазика, – сказал он мне. – Только будь осторожным, не торопись. Следи, чтобы щелочь в глаза не попала. Промывать и окачивать тело будешь чистой водой из шайки.

– А мыло? – задал я глупый вопрос.

– С начала войны мыло нигде не достать. Терпи, казак, атаманом будешь, – пошутил он. Вылил ковш воды на печку, чтобы пару поддать, и полез на полок париться.

Даже внизу, на лавке, стало жарко.

Я вымыл голову скользкой щелочной водой, потом – чистой теплой. Федя хлестал себя березовым веником.

– Полезай ко мне, попробуй веничка, – позвал он.

Из любопытства я залез на полок. Федя несколько раз шлепнул меня. Я задохнулся от горячего пара, поднятого веником, и сбежал вниз, на лавку. «Нет, парилка не для меня. Лучше на лавке скользкой водой тело помою», – решил я.

Федя сбегал на речку, нырнул, вернулся и снова полез на полок. Я уже кончил мыться, когда Федя слез с полка. Он помог мне окатиться, поливая сверху тепленькой летней водичкой, и помог быстренько одеться в предбаннике.

– Ты беги домой – тут близко, не успеешь остыть, – сказал он.

– С легким паром, с легкими думами! – встретила меня бабушка. Налила горячего кипятка, дала ватрушку. Потом проводила меня в постель:

– Полежи, отдохни до ужина. Хлеб, когда из печи достанешь, и тот хочет отдыха от жары. Так и человек после бани.

И действительно, хорошо чистенькому в постели! Мысли черные отступают, приходит спокойствие. Я незаметно заснул. Даже ужинать не пошел, когда звали.

ЛИШНИЙ РОТОК

Несколько дней стояла сухая погода без утренних заморозков. Мне нашлась работа: я ходил на убранные кар-тофельные поля бывшего колхоза и подбирал случайно оставшиеся картофелины. Обувал старые резиновые Федины сапоги, брал лопату с коротким черенком, ведро и маленький заплечный мешок, с которым пришел из Сиверской.

Унылую картину представляло поле. С приходом немцев и распадом колхоза уборка недозрелой картошки проводилась стихийно, набегами и была похожа на разграбление. Так же как на полях пшеницы, овса, турнепса, капусты. По пословице: «Кто смел, тот и съел!» Кусты вокруг были голые, освистанные ветром. Птиц не было слышно. Даже вороны не ходили по полю за червяками. Только изредка пролетал клин перелетных гусей – с такими тоскливыми криками, что плакать хотелось.

Я ходил один-одинешенек. Ни один человек в Реполке не соблазнялся таким сбором. Поле было беспорядочно перекопано уже много раз. И все-таки изредка еще попадались картофелины. Я мысленно разбил поле на полосы. Ходил очень медленно, вглядываясь в каждый подозрительный комочек земли. В таком комочке иногда пряталась картофелина.

Терпение да упорство мое вознаграждались. За четыре-пять часов мне удавалось набрать ведро картошки. И так – несколько дней подряд. Бабушка Маша была очень рада, все приговаривала: «Касатик ты мой ненаглядный!» Сама она в поле ходить не могла: сильно хромала, так как левая нога у нее была вся в узлах вздутых вен. А Дуся и Федя работали на Германа. Это был богатый эстонец. Он да его сестра Телли одни не вступили в колхоз и продолжали жить на своих лесных хуторах в километре от деревни. Дусе и Феде от колхозных полей практически ничего не досталось, но они надеялись получить хороший расчет у Германа.

***

Мы уже кончали ужинать, когда к нам пришла баба Лена. Она с пятнадцатилетним сыном Митрошкой жила в соседнем доме, самом крайнем по Ивановке. Сразу за их домом, на пригорке, было деревенское кладбище. Феде и Дусе она приходилась двоюродной тетей. Но племянник и племянница почему-то называли ее не тетей, а бабой. И как-то так получилось, что я тоже стал называть ее бабой Леной.

Бабушка Маша не ждала гостей. Заторопилась убирать со стола, но не успела.

– Здравствуй, Марьюшка. Хлеб да соль, – сказала баба Лена с порога.

Я помнил о всегдашнем бабушкином гостеприимстве, подвинулся на лавке, освободил для гостьи место за столом. Бабушка Маша сердито посмотрела на меня и вдруг вместо обычного в таких случаях ответа «С нами кушать изволь» заявила:

– Ем, да свой, – и продолжила убирать со стола.

Баба Лена была маленького роста, сухонькая, а тут еще больше скукожилась.

– Что ты, Марьюшка! Не хочу я обедать! Зашла спросить только, нет ли свечки сальной у тебя. Митрошка мой ругается, кулаками машет: зачем не закупила я свечей до войны?

– Нет, Елена, – уже спокойно ответила бабушка. – Сами дожигаем последние свечи. Керосину давно нет. Придется с лучиной жить, как в старину было.

Баба Лена ушла. Я вылез из-за стола, сел у окна на лавку. «Подменили бабушку Машу. Война подменила, – подумал я. – Такая добрая, приветливая была».

Бабушка убрала все со стола, вымыла посуду. Подошла и села на лавку рядом со мной.

– Ты не осуждай меня, внучок, – сказала она. – Каждый гость – лишний роток. Идет война, грядет зима. А запасов-то нет. Каждую крошку хлеба надо ценить, чтобы самим с голоду не помереть.

«Значит, я тоже лишний роток, – с грустью подумал я. – Завтра пойду и наберу два ведра картошки. Дотемна собирать буду…»

Но назавтра грянул крепкий заморозок, сковал всю землю.

СТРАШНЕЕ ЗВЕРЯ

Вморозную погоду картошку в поле не выковырять из земли. Я остался дома. Слонялся по избе без цели. Бабушка прибралась по дому. Стала, кряхтя, надевать пальто и черный шерстяной платок.

– Ты куда собираешься, бабушка? – спросил я.

– Хочу проститься с Петей Матюшкиным.

– С тем дяденькой, которого искали? Который в лесу заблудился? – вспомнил я разговор Феди и бабушки в первое утро.

– Он самый и есть. Вчера отыскали.

– Слава Богу, – сказал я по-взрослому. – А почему прощаться? Разве он уходит из Реполки?

Бабушка удивленно посмотрела на меня. Поняла, что я ничего не знаю, но объяснять не стала.

– Уходит, совсем уходит, – грустно вздохнула она.

– Я тоже хочу попрощаться, – сказал я неожиданно.

Бабушка помолчала немножко, словно решая, брать меня или нет.

– Ну пошли, коли сам захотел, – заключила она.

Речку мы перешли по жердочкам за нашей баней. Молча поднялись на высокий правый берег. Когда я и бабушка Маша вошли в дом, там уже было много людей. Пальто, куртки не снимали. Женщины были в темных платках, а мужчины стояли с непокрытой головой, держали шапки в руках. Я тоже снял свою шапку. В переднем углу избы, под иконами, на двух табуретках стоял длинный ящик, покрытый белой простыней. От него шел сильный трупный запах. От этого запаха и скученности людей было трудно дышать. Люди молчали, только несколько женщин о чем-то шептали друг другу. Я не разобрался, в чем тут дело.

– А где же тот дяденька, с которым надо прощаться? – шепотом спросил я у бабушки.

– Погоди маленько, скоро сам все поймешь, – также шепотом ответила бабушка.

Откуда-то появился большой рыжий кот с белым брюшком. Прошмыгнул мимо множества ног людских, запрыгнул на белую простыню. Вытянул передние лапы, положил на них мордочку и жалобно заскулил.

– Это его любимый кот страдает, – прошептала одна из женщин.