Тыловик

Внезапно ко мне пришло мгновенное решение, я отпустил диверсантов метров на пятнадцать, потом аккуратно бросил им вслед гранату. Немцы, услышав шум за спиной, напряженно остановились, вглядываясь по сторонам. Гранату они видеть не могли, она зарылась в опавшие листья. Я, насколько мог, вжался под упавший ствол. И вот взрыв гранаты, а за ним конец света, сдетонировала взрывчатка на фашистских спинах. Вот так-то, Дремов, раз и все! В этот момент я получил страшный удар по голове, и мое сознание покатилось в черную липкую пропасть.

5

Я возвращался в этот мир медленно, какими-то рывками, временами видел вокруг незнакомые лица. Потом плавная качка, запах лекарств, люди в белых халатах и еще что-то непонятное. Окончательно я пришел в себя от перестука вагонных колес. Страшно ломило в затылке и хотелось пить, а с моих губ слетали какие-то неясные хриплые звуки. Почти неразличимые, но нашелся добрый человек, который все расслышал и поднес к моим губам кружку с теплым чаем. Я принялся жадно хлебать долгожданную жидкость, проливая ее себе на грудь. Мне сделалось намного легче, и я уловил знакомый голос, порядком насмешливый:

– Очухался, солдатик?

Я скосил глаза, точно – Дремов, собственной персоной. И почему-то снова с перебинтованной головой. Его же не было рядом, откуда же ему досталось? Я, через силу, произнес:

– Здорово, Володь. Куда везут-то, на курорт?

– Да, разбежался! В госпиталь везут, за Москву куда-то.

– Ну, и ладно. А я давно без памяти?

– Третьи сутки пошли.

– А что со мной случилось? И что с диверсантами?

– Ну что может быть с ними после такого взрыва? Их голубые арийские глаза еще долго будут моргать на близлежащих соснах. Короче, разорвало их в куски. Да и деревья в радиусе сто метров целиком положило. Тебя еле нашли, да и то, когда застонал. Завалило тебя разным барахлом, еле откопали. А вообще-то, ты хорошую позицию выбрал, эта ветровальная елка тебя и спасла. Вот только сук осиновый откуда-то прилетел и тюкнул тебя по затылку. Это мне рассказали, сам я там не был.

– А с тобой что?

– Слушай! Дошел я, значит, нормально. Охрана на мосту, будь здоров!

– Значит, и без нас все бы обошлось?

– Это еще неизвестно, но мы, в любом случае, пришлись кстати. Особенно ты, Витек!

– Ладно, давай дальше.

– Засели мы и стали ждать. И вдруг два взрыва. Сначала слабенький, а потом уже и этот. Мы видели, как валились деревья, да и до нас взрывная волна достала. Ну вот, рванули мы к тебе, сначала по насыпи бежали, вот я и споткнулся о шпалу. И со всего маху головой об рельс! И все, выключился! Надо же, как обидно. Только-только оживать стал, а теперь все по-новой. Постоянное сотрясение ума. У тебя, наверное, то же самое?

– Ага, тоже башка кружится и затылок ломит. Но ничего, Вовка, поправимся.

– Да куда мы денемся, воевать-то надо кому-то.

Мы немного отдохнули от болтовни, а потом я задал Дремову вопрос, который начал уже беспокоить меня:

– Володь, а тебя «эти» еще не трогали?

– Как же. Вчера, только пришел в сознание, он и заявился.

– Ну. И что?

– Да, похоже, все нормально. Они уже допросили, кого надо. Видно, им все объяснили, что произошло. А все, что было раньше я сам рассказал. Кроме одного, помнишь?

– Конечно.

– Ну вот, особист вынул у тебя документы парашютистов и отвалил. Даже поблагодарил за службу.

– А ты что?

– Ответил, как положено. Служу трудовому народу!

– А насчет «того» не спросил?

– Нет, даже не поинтересовался.

Я с надеждой сказал:

– Может, отстанут все-таки, надоели уже порядком.

– Хорошо бы, но только кажется мне, что в госпитале том, тыловом, нас еще потреплют. На предмет измены Родине, мудаки!

Последнее слово он произнес едва слышно, мало ли что. Народ всякий имеется. Может и найдется «добрая душа», очень уж бдительная, живущая по принципу – лучше перебдеть, чем недобдеть.

На следующий день мы прибыли на свою конечную станцию, где-то на северо-востоке от столицы. Санитарный поезд стал под разгрузку. Мы с Дремовым попытались выбраться из вагона самостоятельно, но не тут-то было! Дремов смог только сесть, у меня же и это не получилось. Пришлось ждать своей очереди почти до самого вечера. Когда пришел и наш черед, мы упросили санитаров не разлучать нас, и скоро оказались в одной госпитальной палате. Даже койки стояли рядом, и Дремов пошутил:

– Разлучит нас сможет только смерть!

Лежавший недалеко от нас пожилой раненый недовольно сказал:

– Здесь не место для таких шуток, парень. Так что язык-то попридержи.

Дремов примирительно поднял руки ладонями кверху:

– Все нормально, батя, все нормально. Извини, не подумал.

Потом нас переодели в больничное и стали делать перевязки. С ногой у меня все было нормально, рана затянулась и почти не болела. С рукой, на первый взгляд, тоже все хорошо, рана засохла и не кровоточила. Но шевелить ею я мог с трудом, сразу же возникала сильная боль. Потом рука моментально немела, и я ее не чувствовал, как будто она чужая, а не своя. Это для сменяя не очень приятно, скорее всего, пуля что-то повредила. То ли нерв, то ли кость. Да ладно, врачи разберутся. Им теперь времени хватит, немцы далеко отсюда. С головой тоже ничего страшного нет, прилетевший невесть откуда здоровенный сук набил только большущую шишку. И я был уверен, что моя многострадальная фуражка, все же, смягчила удар. Она стала для меня талисманом, оберегающим от смерти.

Перед сном мы с Дремовым еще немного пошептались вполголоса и вскоре угомонились.

А на утро заявился «он»! Особист по фамилии Ломоносов! Мы с Володькой даже переглянулись, бывает же такое! Но этот был полной противоположностью Дубоносу – Здоровенный, высокий, красивый. Хотя, по званию тоже лейтенант НКВД. А вот, что он представлял изнутри, так сказать, нам еще предстояло узнать, причем в скором времени. Особист засек наши переглядывания и солидно сказал:

– Нет, ему я не родственник. Просто однофамилец.

Я кашлянул:

– Извините, а вы про кого?

Ломоносов разочарованно произнес:

– Ну вы даете, товарищи командиры! Я про тезку своего, великого Михайло Ломоносова. Кстати, я тоже Михаил. А вы про кого подумали?

Дремов немного замялся:

– Да нет, просто перепутали.

Ломоносов хмыкнул. А потом строго проговорил:

– Теперь приступим к делу.

Он осмотрел палату и обратился к раненым:

– Товарищи, я попрошу покинуть помещение, буквально на полчаса. Мне нужно побеседовать с этими людьми наедине.

У нас лежачих не было. Поэтому раненые очень скоро освободили палату. Некоторые недовольно бурчали что-то про себя. Ломоносов остался к этому довольно равнодушным, проследил за закрывающейся дверью и повернулся к нам:

– Вы, как я понял, встать не можете?

– Так точно, товарищ лейтенант.

Он с сожалением вздохнул:

– Ну что же! Придется беседовать сразу с обоими и нарушить инструкцию.

На что Дремов ответил:

– Ничего страшного, товарищ лейтенант. Ведь кроме нас здесь никого нет.

Особист кивнул:

– Хорошо, начнем! Вы знакомы с лейтенантом Дубоносом?

У меня невольно вырвалось:

– Со «Слюньковым»?

– С кем, простите?

Но тут же отвернулся от нас, и было видно, что он еле-еле сдерживается от смеха. Похоже, что он был лично знаком с этим Дубоносом. Наконец, особист справился со своими эмоциями и повторил вопрос:

– Вы знакомы с лейтенантом Дубоносом?

– Да, знакомы. Он нас допрашивал.

Ломоносов кашлянул и продолжил:

– Хорошо, а когда вы видели его в последний раз?

Я ответил:

– Да там же, в госпитале. Он меня допрашивал в день эвакуации. Больше я его не видел.

Дремов тут же добавил:

– Я тоже его больше не встречал.

Особист закинул ногу на ногу:

– А теперь давайте про свои подвиги. А то я уже наслушался такого, что и поверить трудно. Начнем с вас, лейтенант Герасимов. Прошу!

Мне еще трудно было долго говорить. Поэтому я часто останавливался, и мой рассказ занял довольно много времени. Раненые уже заглядывали в палату. Особист несколько раз прерывал меня, кое-что переспрашивая и уточняя, а потом сказал:

– Ну все, не буду вас больше мучить. А то народ уже волнуется. С вами, старший лейтенант Дремов, завтра поговорим. Выздоравливайте, до свидания!

Он пожал нам руки и вышел. Раненые начали возвращаться, заинтересованно поглядывая на нас, но пока ничего не спрашивали. А Дремов повернулся ко мне:

– Что ты обо всем этом думаешь, товарищ лейтенант?

– Я думаю то же самое, что и ты, товарищ старший лейтенант.

Дремов хмыкнул:

– А что думаю я?

– А ты думаешь, что особист Ломоносов неплохой человек, наверное.

Володька усмехнулся:

– Да, будем надеяться, что это так. Допрашивал сразу обоих, значит, особых претензий к нам у них нет. Вот завтра придет ко мне, а потом, может быть, и совсем отстанут.

– Ладно, загадывать не будем. Что вырастет, то вырастет.

Неожиданно пожилой раненый, который приструнил вчера Дремова, обратился к нам, но почему-то вполголоса:

– Не тешьте себя надеждами, юноши. Эти деятели просто так не отступаются. Но я буду рад, если ошибаюсь.

Дремов внимательно посмотрел на него:

– Мне кажется, что вы ошибаетесь.

Раненый открыто улыбнулся:

– Это же хорошо! Давайте знакомиться, товарищи командиры. Подполковник Давыдов Илья Ильич, начальник штаба стрелкового полка.

Мы тоже по очереди представились, а Дремов еще и добавил:

– Надо же, везет нам сегодня на знаменитые фамилии.

Подполковник лишь усмехнулся:

– Знаете что! Давайте здесь обращаться друг к другу без всяких чинов и званий, мы здесь все одинаковые. Как вам такой расклад, а?

Я ответил ему в тон:

– Так точно, Илья Ильич.

Краем глаза я заметил, что меня внимательно рассматривает лежащий у противоположной стены раненый, но особого внимания на это не обратил. А Давыдов продолжал:

– Сделаем так. Скоро обед, после него отдохнем, и вы расскажите про свои похождения. Если захотите, конечно. Здесь никто не приказывает, кроме начальника госпиталя.

После обеда и часового отдыха мы собрались рассказывать о своих делах, в который уже раз. Но здесь, в этом госпитале, это было уже традицией, и происходило с нашего согласия. Раненые собрались поближе, и Дремов приступил к повествованию. Его выслушали молча, не перебивая. Пришла моя очередь, и когда я начал говорить о прорыве через линию фронта, то раненый, который раньше наблюдал за мной, вдруг не выдержал и перебил меня:

– А вот это неправда! Я ведь был в том госпитале. А позже и в поезде.

Я чуть не задохнулся от возмущения:

– Да что ты несешь? Что здесь неправда?

Но тот, спокойненько так, сказал:

– Неправда в том. Что ваш капитан Борисенко погиб. Он жив! И находится он в соседней палате.

Дремов попытался вскочить, но застонал от боли и рухнул обратно на койку:

– Врешь, не может быть. Я сам видел, он весь в дырках был.

– Но он выжил. Хотя и тяжелый очень. Придет в себя на час или два, а потом снова сутками без сознания. Сами врачи не знают, выживет или нет ваш танкист.

Я не выдержал и заулыбался:

– Вот это да. Вот это новость. А ты говорил – решето, решето!

Это я Дремову, а он только руками разводил и от радости чуть не лопался:

Ха-ха, Витек! Я ошибся, ошибся я.

А я обратился к раненому, который сообщил нам эту добрую весть:

– Послушай, браток. Ты не мог бы…

Он негромко перебил меня:

– Лейтенант Петров, Василий. Конечно же, я сейчас схожу и узнаю, что почем.

В этот момент нам очень нужно было знать о состоянии здоровья нашего дорогого капитана – Борисенко Ивана Петровича. Все застыли в ожидании, наконец, лейтенант вернулся и виновато сказал:

– Без сознания он. Но я попросил сестричку, и она сообщит вам, когда он придет в себя.

Дремов официально произнес:

– Благодарю за службу, товарищ лейтенант.

Потом шутливо добавил:

– Возьми с полки пирожок. Бери, который с повидлом, а с капустой оставь пограничнику.

Лейтенант Петров только рукой махнул и засмеялся:

– Да будет тебе зубы мыть, Володя!

Настроение так приподнялось, что я решил послушать рассказ подполковника Давыдова:

– Илья Ильич, ваша очередь.

Тот основательно прокашлялся:

– Ну что же! Слушайте. Полк наш стоял на Украине, в западной Украине. Почти на самой границе, на реке Прут. И вот, двадцать второго утром, поперли на нас румыны, союзники немцев. Перед этим, правда, из пушчонок своих минут пять подолбили, да побомбили немного. Ну и пошли, прямо толпами. Но дошли только до позиций пограничников.

Тут он прервался и посмотрел на меня, почему-то. Я только плечом пожал и отвел в сторону здоровую руку, а Давыдов продолжил:

– В общем, пограничники так влепили этим доблестным воякам, что они, недолго думая, мотанули обратно. Через Прут, к себе на родину. А наши за ними, переправились через речку и начали войну уже в Румынии. От нас один батальон тоже туда отправился. Поколошматили там румын этих немерено, да и домой возвратились. Убитых не было, одни легкораненые. В общем, на чужой территории и малой кровью. Эти, с позволения сказать, захватчики были так ошарашены, что в этот день больше и не лезли. Мы сначала подумали, что это провокация. Но скоро сообщили, что бои идут по всей западной границе. Стало понятно. Что началась война.

Давыдов замолчал, заново переживая все это в душе. Потом, словно бы, очнулся:

– А вот на следующий день и началось! Сначала длительная бомбежка, а потом пошли танки и пехота. Причем, это были уже немцы. Танки шли вброд, иногда даже скрываясь под водой. У них на башнях стояли какие-то длинные трубы, вероятно, чтобы экипаж мог дышать.

Дремов не сдержался и перебил Давыдова:

– Вот, поганцы, что удумали!

Подполковник только вздохнул:

– В общем, держались мы, сколько могли. Полк полег весь полностью, почти. Осталось нас человек сто всего, так и отступали. Уже на третий день войны оказались в окружении, но все равно надеялись прорваться к своим. И вот, где-то ближе к концу июля, нам удалось догнать фронт. Стали прорываться с боем, вот там меня и ранило в спину, возле самых наших траншей. И оказалось нас в живых семнадцать человек всего. Это все, что осталось от полноценного полка. Так-то вот! А потом медсанбат, госпиталя, и вот я здесь.

Он хмуро взглянул на нас:

– «Эти» тоже прицепились. Недавно только отстали, надеюсь навсегда.

Я вопросительно посмотрел на Давыдова, и он меня понял:

– Нет, у меня другой был. А этого вашего Ломоносова вижу впервые. Дай Бог, чтобы оказался хорошим человеком.

После непродолжительного молчания он закончил:

– Вот и вся моя история. Витя, а ты действительно видел столько наших пленных?

Мне неприятно было об этом вспоминать, но я ответил:

– Да, наверное, несколько тысяч. Я хоть и заболевал уже, но был еще в полном сознании. Но, честное слово, один я ничего не смог бы сделать. Да и шли они. как овцы на убой, покорные какие-то.

Я вздохнул и закрыл глаза. Раненые, ничего не говоря, разошлись по своим местам, а передо мной снова предстала эта ужасная картина – обреченные люди с потускневшими глазами покорно шли в плен.

Я непроизвольно сжал кулаки, но меня послушалась только одна ладонь. А вторая даже не шевельнулась. Вот еще напасть какая! Не хватало без руки остаться. Это уже совсем ни к чему.

На вечернем обходе я обратился к доктору, но он ничем меня порадовать не мог, только сказал:

– Вероятно, у вас перебит нерв, молодой человек.

– А что дальше, доктор?

– Сейчас ничего точно сказать нельзя, но посоветую только одно. Нужно постоянно массировать руку, от плеча и до локтя. А иначе она может остаться неподвижной навсегда. Извините, мне нужно идти. Больные ждут.

Это известие повергло меня в панику. В моем возрасте стать инвалидом? От этой поганой новости у меня нестерпимо заболела голова, да так, что я даже застонал.

Дремов смотрел на меня с сочувствием, но молчал. он слышал наш разговор с доктором слово в слово, но предпочел пока в душу не лезть. И он, конечно, поступил правильно. Я находился сейчас в таком состоянии, что мог не сдержаться и наговорить, черт знает что.

Я пытался успокоиться, но пока это мне не совсем удавалось. Но все же, более или менее, я начал приходить в себя, и мысль о покалеченной руке уже не вызывала панического ужаса. Ведь сказал же доктор, что рукой нужно заниматься, и это должно принести положительный результат. Конечно, не сразу, не моментально – придется потрудиться. И нужно быть готовым к тому, что мне придется и радоваться, и впадать в отчаяние. Но на это не стоит, слишком уж, обращать внимание, это обычное состояние человека.

Похоже, мне удалось убедить себя, что ничего страшного не произошло, что конец света отменяется. Настроение резко поменялось, и захотелось жить. Тем более, что война только началась, и отсиживаться в тылу я не желал. Я посмотрел на Дремова, выражение его лица выдавало полнейшее сочувствие ко мне. Но я уже взял себя в руки и подмигнул ему:

– Ты чего скис, Вовка? Тебя обидел кто-нибудь? Скажи мне, а я с ними разом разберусь. Семерых одним ударом!

Дремов удивленно посмотрел на меня:

– Ты чего, Витек?

Я проговорил, как ни в чем не бывало:

– Неужели ты подумал, товарищ старший лейтенант, что от этого известия я подниму лапку кверху? Ну уж нет!

Дремов начал, почему-то, оправдываться:

– Я ничего такого и не думал, Витек. Просто, в какой-то момент, мне стало жалко тебя, вот и все.

– Да ладно, Володька, прорвемся.

– Конечно, Витек! Или мы не моряки, или Балтика не флот!

– Вот именно. Все, Вовка, спать давай. Люди вот уже храпят.

В общем, в таком приподнятом настроении и засыпать было легко.

6

Утром настроение снова испортилось, но я ожидал чего-то подобного и сильно уж не расстроился. Наоборот, попытался сесть на кровати, и это мне удалось! Мне еще повезло, что койка моя стояла возле стены, поэтому для спины имелась прочная опора. В таком положении я и занялся раненой рукой. То жестко массировал, то нежно поглаживал, сгибал в локте и мял пальцы. Поначалу мне не хотелось этого делать, но потом даже понравилось, и я занялся этим делом с большим удовольствием.

Часа через два после завтрака пришел Михайло Ломоносов. На этот раз исповедоваться пришлось Дремову. Это не заняло много времени, поскольку он находился за линией фронта не очень долго. К тому же, за время разговора, Дремову тоже удалось принять сидячее положение. Ему было трудно это сделать, стены у него за спиной не было. Но даже от этого у него радости были полные штаны. Да и Ломоносов вел себя нормально, не цеплялся по пустякам и не ерничал без повода. Потом особист обратился ко мне и притянул стопку бумаг:

– Здесь ваши показания, лейтенант. Сейчас вы с ними познакомитесь и подпишете. Не удивляйтесь, я немного упростил текст.

Это меня заинтересовало:

– В каком смысле?

Ломоносов спокойно ответил:

– В том смысле, что записал все сухим канцелярским языком, без всяких эмоций.

Я понимающе кивнул и начал читать. Особист, тем временем, прошелся по палате, потом приоткрыл дверь и громко произнес:

– Можете заходить, товарищи!

Затем вернулся к нам и сел на табуретку, нетерпеливо поглядывая на часы. Ясно, что он куда-то торопится, но для меня это не имело никакого значения. Мне важно, чтобы все было записано правильно, от этого зависела моя дальнейшая жизнь. В конце концов, все оказалось верно, и я расписался на каждом листе. Особист уже хотел уходить, но Дремов остановил его своим вопросом:

– У меня к вам большая просьба, товарищ лейтенант.

– Я слушаю. Если это будет в моих силах, то постараюсь помочь.

– Вы не могли бы узнать место дислокации моей части, вернее армии. После выписки мне нужно туда вернуться обязательно.

– Хорошо, я сделаю сегодня же. Во всяком случае, попробую.

Он записал дремовские данные:

– Завтра приду еще раз. Наверное, последний. Вы, Дремов, подпишете свои показания, и мы расстанемся.

Ломоносов увидел наши улыбки до ушей и тоже не сдержался и улыбнулся, но только одними глазами. Потом пошел к выходу, но остановился:

– Чуть не забыл, лейтенант Герасимов! Я разговаривал с доктором и в курсе насчет вашей руки.

Потом подошел ко мне и тихо проговорил:

– Есть у меня тут бабка одна знакомая, обратись к ней, должна помочь. Улица Стрелецкая, дом двадцать четыре. Не забудь.

– Спасибо, товарищ лейтенант!

– Да не за что, пустяки.

Особист развернулся и ушел. А Дремов повернулся ко мне с сияющим лицом:

– Вот это да, Витек! Даже Комиссариат самых внутренних дел решил помочь тебе. Потом наклонился ко мне и прошептал прямо в ухо:

– Вот дает Ломоносов. Чекист, а знахаркам разным верит.

– Ну и что? Лишь бы помогло, неважно, как это сделано.

– А ты верь, Витек. Нужно обязательно верить, и тогда все получится. Ты выздоровеешь. Дай-ка руку сюда!

Он дотянулся до моей искалеченной руки и стал яростно тереть ее, как мочалкой в бане. При этом что-то шептал себе под нос. Мне стало интересно:

– Ты чего там бормочешь, Вовик?

Он молчал некоторое время, потом поднял на меня глаза:

– Ты что-то спросил? Повтори, а то я сейчас в трансе. Ничего не понимаю.

– В чем ты?

– Да колдун я, что тут непонятного? А может, я шаман какой-нибудь? К тому же твой друг.

Я с усмешкой освободил свою руку из его колдовских объятий:

– Да таких друзей за хобот, и в музей.

Дремов, как-то картинно, расстроился:

– Ну вот! Никакое доброе дело не должно остаться безнаказанным! Я правильно говорю, Витенька?

– Да пошел ты! Как хочешь, а я буду отдыхать. Намаялся я с тобой, сил никаких не осталось. Все – отбой вооруженным силам!

Я откинулся на подушку, громко захрапел и через полуприкрытые веки стал наблюдать за Дремовым. Тот покрутил пальцем у виска и тоже улегся, но через некоторое время уселся на кровати и попытался встать на ноги. У него ничего не получилось, но я мысленно зааплодировал – упертый! Дремов пробовал еще несколько раз, однако, у него так ничего и не вышло, и он окончательно успокоился.

Прошел обед, потом тихий час, но Дремов продолжал дуться на меня и разговаривать не желал. Я подозвал лейтенанта Петрова:

– Вась, будь батькой родным! Сходи, узнай, как там наш капитан.

– Ладно, Вить, мне не трудно. Сейчас смотаюсь.

Он вернулся через минуту и разочарованно развел руками:

– Со вчерашнего утра он так в сознание и не приходил.

– Ну ладно, спасибо тебе, Василий. Будем дальше надеяться. Послушай, расскажи, что там было с поездом после бомбежки, а?

Лейтенант уселся на мою койку:

– Мне быстро удалось выскочить из горящего вагона. Ноги-то ходят, у меня только ключица перебита. Так вот, отбежал я подальше в лес и там залег. Помощник-то из меня никакой! А люди суетились возле вагонов, ведь не все же они горели. Вот и пытались вытащить, кого можно.

– Это мы тоже видели. Правда, Дремов?

Но тот в ответ только кашлянул. Вот настырный какой, ну и черт с тобой!

А лейтенант, тем временем продолжал:

– Потом парашютисты с неба посыпались. И стали к нашему поезду прорываться. У некоторых наших было оружие, вот они и отбивались. Молодцы, не подпустили немцев. А потом бронепоезд наш подошел и разогнал всю эту шушеру. Нас загрузили на зенитные площадки и увезли. Только очень мало народу в живых осталось. Вот, гады! Потом сюда привезли. Здесь и узнал про вашего капитана.

А я все же решил расшевелить Володьку:

– Видал, Дремов? Если бы не ушли от поезда, то ты бы уже здоровый был. И лупил немцев и в хвост, и в гриву.

Вот здесь-то он уже не стерпел:

– Да что говоришь такое, Витя! Мы же не дали им мост взорвать. Да и парашютистов стало на пять рыл меньше.

Потом внимательно присмотрелся ко мне:

– Ты шутишь, что ли, Витек?

– Конечно, надо же тебя растараканить! А то дуешься, как барышня на сносях, важный такой.

В общем, помирились мы, и Дремов обратился к Давыдову:

– Илья Ильич, разрешите?

– Володя! Мы же договаривались – не в строю находимся, спрашивай!

– Ну, и как там жизнь за границей, в Румынии этой?

– Да я же там не был. Я находился на своем берегу. Но жизнь там, похоже, совсем никудышная для их народа.

Подумал немного, а потом продолжил:

– Деревенька там была недалеко, так там домишки – одно название. Плюнь, развалятся!

Дремов, смотря в потолок, протянул:

– Да-а! Значит, жизнь при Советской власти все-таки лучше.

Но никто не ответил, и ему оставалось только замолчать.

В палате каждый занимался своим делом – кто лежал на койке, кто прохаживался, в одном углу велся тихий разговор. В общем, обычная госпитальная жизнь. Я занялся с рукой, Дремов делал безуспешные попытки подняться на ноги и тихонько матерился после каждой неудачи. Временами мы перекидывались ничего не значащими фразами.