Тыловик

– В том-то и дело, что оборону вроде бы прорвали, и шпарят сюда немцы без всякого сопротивления. Но это только так говорят, у страха глаза велики. Я, лично, в это не верю. Это же не июнь-месяц, уже научились немцу по соплям давать. Сам-то как думаешь, браток?

– Я тоже так думаю, что не должны наши отступать без сопротивления.

Он глубоко затянулся и удовлетворенно произнес:

– Вот видишь, не один я такой. Да и эти сейчас успокоятся, надоест им метаться, как крысам в клетке. А вот и доктор!

Действительно, на площадке между первым и вторым этажами появился начальник госпиталя и неожиданно громким и твердым голосом сообщил:

– Товарищи! Я прошу вас не поддаваться панике. Это верно, на передовой идет тяжелый и кровопролитный бой. Но это же война, товарищи! Поэтому попрошу всех успокоиться. Нет, не прошу, а приказываю! За неисполнение приказа в военное время – под трибунал! Без всяких разговоров! И вот еще что, сегодня вечером подойдет санитарный поезд, будем эвакуироваться. Всем разойтись!

После выступления военврача народ начал успокаиваться, а мой собеседник докурил свою самокрутку и сказал:

– Ну вот видишь, браток. Все в порядке, доктора здесь уважают и слушаются.

Потом поднял вверх указательный палец и солидно добавил:

– Потому что, человек! Ну ладно, браток, выздоравливай, может еще и встретимся в поезде.

Он развернулся и ушел, а я похромал к себе. Володька там уже заждался, наверное. Когда я вошел, он сидел на койке, и я даже удивился:

– О, у тебя прогресс, сидишь уже!

– Ладно, все это потом. Что разузнал-то? Вроде бы все успокоилось.

Я рассказал ему ситуацию во всех подробностях. А Дремов через некоторое время задумчиво произнес:

– Неспроста все это, ох, неспроста, Витек! Наверное, прут все-таки немцы дурниной!

– Слушай, Володь. А наш госпиталь далеко от передовой? Сколько ехали-то?

– Да не знаю я, часа два прошло, примерно.

– Значит, километров сто. Это же совсем рядом.

Дремов согласно кивнул:

– Надеюсь, что успеют нас отсюда убрать, а то как-то неудобно в таком положении с немцами встречаться.

– Да, скорее всего, они здесь пленных брать не будут, постреляют и все. Калеки-то зачем им нужны? Ладно, проскочили! Слушай, а как твоя голова, когда сидишь?

– Сейчас нормально, а поначалу кружилась, да и в висках ломило.

– А на ноги не пробовал вставать?

– Пробовал, ничего не выходит, сразу падаю.

– Со временем все пройдет, попробуй еще.

Дремов снова зашевелился и попытался встать, но ничего не получилось. Он тяжело опустился на койку и грустно вздохнул:

– Вот видишь, Витек. Чертов гроб железный!

Он стукнул кулаком по тумбочке, но я ему возразил:

– Между прочим, этот гроб помог нам к своим выскочить! Забыл что ли?

И тут я сделал умное лицо:

– А еще он прикрыл нас своим могучим телом от вражеских пуль и осколков. Да его наградить за это надо!

Дремов, наконец, засмеялся:

– Ага, именной шашкой!

Я тоже не отставал от него:

– И табличкой с надписью – «Немецко-фашистскому танку Т-4, погибшему смертью храбрых, за спасение красных командиров».

И мы расхохотались, забыв о надвигающейся опасности. В это время в дверь постучали, и вошел Сергей Иванович:

– Я вижу, что у вас все в порядке. Как сказал классик: «Бойцы вспоминают минувшие дни». Вы в курсе, что сегодня госпиталь эвакуируется?

Мы одновременно кивнули, а доктор продолжил, обращаясь ко мне:

– Вот ваши документы, товарищ лейтенант! Я, конечно, нарушаю инструкцию, но уверен, что так будет лучше. А ваших, извините у нас нет.

Это он Дремову, а тот понимающе кивнул:

– Конечно, откуда они у вас? Я же в поиск уходил без всяких бумаг. А вышли мы на участке соседней армии, я же сказал об этом Дубоносу. Он должен был запрос сделать в мою часть. Хотя неизвестно, где она сейчас находится? Перемешалось все.

– Ничего, разберутся. А медицинские бумаги останутся у меня, понятно?

После утвердительного ответа доктор продолжил:

– Сейчас принесут вашу одежду. С этим у нас строго, сохраняем все, что было у раненых.

Мы переглянулись:

– Доктор, а…

Сергей Иванович приложил палец к губам:

– Понял. Это немного позже. Сейчас вам сменят повязки, а после можете переодеться.

Он глянул на меня:

– Хотя вам, молодой человек, будет сложновато.

– Ничего, товарищ военврач, как-нибудь упакуемся!

Доктор поднялся:

– Ну хорошо, оставайтесь. Я зайду через полчасика.

Он вышел, почти сразу пришла медсестра и поменяла повязки. Только пришлось ее попросить, чтобы потоньше бинтовала. К тому же, экономия перевязочных средств. Потом пришел санитар и принес нашу одежду. Дремову я помог одеться почти без проблем, а вот самому-то пришлось несладко. Из Володьки помощник был никудышный, я извивался, как червяк, но все-таки одеться мне удалось. А вот с обувью вообще беда. Левый сапог я натянул, а голенище правого пришлось разрезать финкой. Которая, к моему удивлению, не пропала, а была положена в этом же сапоге. В конце концов, я справился и с этим. Еще предстояло натянуть комбинезоны – Володьке пятнистый, а мне танковый. Общими усилиями одолели и эту проблему. А вот фуражка моя пограничная имела довольно жалкий вид – вся мятая, грязная и, к тому же, на ней имелись два пулевых отверстия. Я просунул в них пальцы и показал Дремову.

– Надо же, снова повезло тебе, Витек! Мог бы и остаться на ничейной земле. Отвечать я ему не стал и принялся приводить свой головной убор в надлежащий вид. Нельзя сказать, что это мне удалось, но получилось, более или менее, прилично.

В дверь снова постучали, и вошел доктор, держа в руке саквояж:

– Молодцы, собрались уже. А я вам подарочки принес.

Он присел на стул, оглянулся на дверь и быстро достал из саквояжа наши пистолеты. И мы так же быстро сунули их за пазухи. Наверное, Бог все-таки есть, потому что в этот момент к нам заглянул Дубонос, причем без стука. Подозрительно оглядев нас, он только пробурчал:

– Ну-ну.

И испарился, как дух. Доктор поднялся, выглянул в коридор и сказал:

– С нами поедет, тыловой воин.

Потом задумчиво посмотрел на Дремова:

– Подождите меня немного, товарищи. Я сейчас, мигом.

Через несколько минут он принес красивую трость и протянул ее Дремову:

– Возьмите, товарищ старший лейтенант. Вам она пригодится.

Дремов стал отнекиваться, мол, неудобно. Но доктор и слушать не желал:

– Это же не моя трость. Ее полковник один оставил. Ушел на своих ногах. А ее оставил на память.

Дремов продолжал упираться:

– Неудобно, товарищ военврач!

Но доктор уже выходил из себя:

– Молчать! Я вам приказываю, товарищ старший лейтенант!

Дремову ничего не оставалось, как коротко ответить:

– Есть!

И взять трость. А доктор успокоился:

– Вот и ладненько! Можете выходить на свежий воздух, скоро транспорт начнут подавать. Удачи!

Мы попрощались, и он ушел. А мне пришла в голову одна интересная мысль:

– Послушай, Дремов, а ведь ты скоро полковником станешь!

– С чего ты взял? До полковника мне еще, как до луны.

– А вот смотри! Пистолет у тебя полковничий, трость полковничья. Не к добру это!

– Ладно, не скалься. Давай лучше попробуем ходить.

Он медленно поднялся, опираясь на трость. Я видел, как мелко-мелко дрожала его рука, державшая полковничий костылек. На лице выступили крупные капли пота, но Дремов продолжал стоять, уставившись в одну точку на стене. Все это происходило молча, не до разговоров было. Через некоторое время старлей прошептал:

– Давай попробуем, Витек.

Я «подошел», и он оперся на мое здоровое плечо. Мы немного постояли, привыкая, а потом я шумно выдохнул:

– Вперед, товарищи командиры.

Да, это надо было видеть! Мы ползли, как громадная каракатица, двигая вразнобой всеми своими конечностями. Вот тут-то я и услышал знакомый голос:

– Эй, браток! Не спеши, а то успеешь!

Нас догнал мой давешний знакомец, одет он был в форму пехотного старшины. Он подставил свое плечо Дремову, и они пошли вперед. У них получалось гораздо лучше, да и я почувствовал себя увереннее и старался не отставать от них. Пока что это мне удавалось. А на школьном дворе уже вовсю кипела работа. Непрерывно подъезжали и отъезжали грузовики и конские повозки, увозя тяжелораненых на вокзал, а по дороге тянулась вереница людей, идущих пешком. Вероятно те, кто мог ходить, решили добраться до санитарного поезда своим ходом. А фронтовая канонада доносилась все ближе и ближе. Старшина прислушался и сказал:

– Километров пятьдесят отсюда. Скоро немчура может и здесь появиться. Ну что, похромали дальше?

Только мы собрались идти, как во дворе появилась «эмка». Легковушка подкатила к самому крыльцу, из дверей школы вышел особист с двумя автоматчиками, они уселись в машину и укатили. Старшина плюнул себе под ноги и пробурчал что-то нечленораздельное. Мы с Дремовым переглянулись. Да, фрукт этот энкаведешный особой симпатии у раненых не вызывал. Мы потихоньку пошли вперед, но через некоторое время старшина не выдержал:

– Надо же, сволочь какая, хуже Гитлера!

– А ты чего, старшина, с Гитлером на короткой ноге, что ли?

– Да ну его! Это же я так! Еще и трибуналом грозился. Теперь вот на вокзал покатил, и в поезде покоя не даст, поганец!

Он внезапно остановился и угрюмо посмотрел на нас:

– Ребята, а вы того…?

– Не боись, старшина! Все мы здесь такие, одним миром мазаны. Пошли дальше!

Немного погодя Дремов спросил:

– Давно воюешь, старшина?

– Два месяца уже, по мобилизации призвали.

– А ранения где получил?

– Там и получил, на передовой.

– А особист чего пристал?

– Самострел подозревает. Делать мне больше нечего, как самому себя калечить. Это и немцы могут сотворить, с толстым удовольствием.

Дремов, с деланным равнодушием, протянул:

– Ну-у! Тебе-то легче, старшина.

– Почему это? А вы что такое натворили?

– А мы с той стороны притопали. Так что за нас этот Дубонос взялся всерьез.

Так мы потихоньку и двигались к вокзалу, но Дремов начал уставать, и ноги у него стали заплетаться. Признаться, я тоже выдохся, но вида пока не подавал. Я даже попытался пройти без костыля, и это мне удалось, боли особой не было. Значит, действительно, пуля только дырку сделала в мясе, и она скоро зарастет. А вот с рукой дело гораздо хуже, временами вступала такая дикая боль, что даже в голове мутилось. Ничего, в тылу вылечат, еще схлестнемся с немцами, гадом буду!

Старшина все же заметил, что с нами не все в порядке и предложил присесть на обочине:

– Вы погодите, ребятки, я сейчас что-нибудь организую. Рановато вы в пеший поход подались. Я мигом!

Он вышел на большак и развернул обратно едущую к госпиталю подводу. Ездовой не возражал, ему даже лучше было, рейс короче. Старшина был доволен своей расторопностью:

– Вот вам, ребятки, гужевой транспорт. Можно сказать, персональный. Грузитесь, в ногах правды нет!

Мы на фамильярность старшины не обиделись, да и возражать не стали. Ему было уже под сорок, мы ему почти в сыновья годились. Конечно, ехать лучше, чем идти. Но ехать пришлось медленно, потому что большак был весь в ухабах, а тряска нам с Дремовым противопоказана. Старшине было все равно, он разговаривал с ездовым, временами о чем-то споря. По дороге мы прихватили еще одного бойца, сидевшего на обочине, и через полчаса были на станции.

Вопреки ожиданию, на перроне царил полный порядок. Погрузка раненых в вагоны велась организованно, без паники и лишней суеты. Заметно было, что для персонала санитарного поезда это не первая поездка на фронт. Значит, с такими опытными людьми не пропадем.

Здесь же разгружался эшелон с пехотой, и бойцы помогали грузить раненых. Заметно, что солдаты молодые и необстрелянные, но война уже наложила на них свою печать. Они всматривались в раненых, желая и, в то же время, не желая увидеть знакомые лица.

Уже совсем стемнело, когда пришла наша очередь. Нам помогли забраться в вагон и показали места, все прошло очень четко. Примерно через час погрузка была закончена, и мы тронулись в путь, вглубь своей Родины. Я вспомнил молодое пополнение и мне, почему-то, сделалось стыдно. Я ухожу, а они остаются, и через пару дней большинство из них падет на поле боя. Но зато те, кто останется в живых станут опытными бойцами, и немцы от них горя схватят не один раз. На войне ведь быстро взрослеют, только один бой, и человек становится другим. Но это мое личное мнение, и навязывать его я никому не буду. Наверняка, найдутся несогласные, а спорить с ними я не желаю. И не хочу!

Вскоре все утряслось, по вагону прошли медсестры, проверяя состояние раненых. Это нам можно отдыхать, а у них тяжелая работа, не позавидуешь. Мы с Дремовым оказались на нижних полках, напротив друг друга. А над нами – пехотный старшина и молодой солдат, которого мы подобрали по пути на станцию. Все, почему-то, подавленно молчали, чувствуя какую-то неловкость. Каждый ушел в себя, начал копаться в своих мыслях, и это дело надо было прекращать. Так можно, черт знает, до чего докопаться, поэтому я и обратился к старшине:

– Послушай, старшина! Давайте знакомиться, в конце концов.

А Дремов продолжил:

– С конца-то наконец, концом-то по концу!

Попутчиков удалось расшевелить, они заулыбались, а старшина представился:

– Старшина Полищук, Иван.

Пришла очередь молоденького солдата:

– Рядовой Волков, Андрей.

Мы, по очереди, сделали то же самое, но старшина все же недоверчиво спросил:

– Неужели это правда, товарищ лейтенант? От самой границы топаешь?

Я засмеялся:

– Ну да! А что, по мне не видно, что ли?

– Да так сразу и не скажешь! Надо же в первый раз слышу такое. Сам бы не видел, не поверил бы ни в жизнь. Как говорится, крест на пузо, и яйца под топор!

А Дремов его подначил:

– Ты, старшина, еще и не такое услышишь. Волосы встанут дыбом, поверь мне.

В разговор вмешался и парнишка с верхней полки:

– Товарищи командиры! А можно мне сказать? Я тоже про случай один слышал в госпитале.

Дремов усмехнулся:

– Давай, Андрейка! Трави помалу, только слишком не завирайся, а то не поверим.

– А я что? Я, как слышал, так и расскажу. Дело было так. Трое наших разведчиков возвращались от немцев и еще «языка» волокли с собой.

Старшина даже приподнялся на локте:

– Ну-ка, ну-ка! Я тоже кое-что об этом слышал.

А парнишка продолжил:

– Перейти через траншеи не было никакой возможности. Они угнали два танка, перебили роту пехоты и уничтожили на передовой артиллерийскую батарею. Потом доехали до наших траншей, расстреляли по немцам весь боекомплект и остались невредимыми. Вот это подвиг, я понимаю!

Он даже вздохнул:

– Сейчас, наверное, уже по ордену получили. А я в первом же бою пулю в грудь. И все, отвоевался. Ни медали, ничего, только дышать больно.

Тут его перебил старшина:

– Я тоже это слышал, только по-другому немного, но это ничего не меняет. А ты, пацан, не переживай, будет еще и на твоей улице пень гореть!

Он замолчал. А потом жестко произнес:

– Нам бы только сейчас выстоять, на первый удар отмахнуться. А потом полегче будет.

Взглянул на нас и спросил:

– А вы как думаете, товарищи командиры?

Я решил немного поправить настроение старшины Полищука:

– Насчет чего? Насчет отмахнуться, или насчет пленных танков?

– А про то и про другое.

– Значит так, товарищ старшина. По первому случаю мы с тобой соглашаемся. А вот со вторым неувязочка, не верим! Это, скорее всего, были танкисты. А не какие не разведчики.

– Нет точно, разведчики!

– Ну, тогда танк был всего один, ведь правда, старший лейтенант?

Я посмотрел на Дремова, и он согласно кивнул. Рядовой Волков встрял было в разговор:

– А…

Но старшина оборвал его:

– Помолчи, пацан! Ведь это же они!

Тот ничего не понял:

– Да кто они-то, товарищ старшина?

– Разведчики эти самые, балда! Как же я сразу не разобрался? Ведь все сходится!

Рядовой Волков недоуменно переводил взгляд то на меня, то на Полищука, а тот уже раскипятился не на шутку:

– И комбинезоны у них в масле и бензином воняют, и пришли они с той стороны. И особист этот долбанный к ним прицепился, как клещ. Точно, они это!

Он так рассуждал, как-будто нас тут и не было, зато остальные раненые заинтересовались слишком уж бурным поведением старшины. И один из них прикрикнул:

– Не пыли, пехота! Людям отдохнуть надо, не в санатории находимся, старшина!

Тот препираться не стал и голос понизил без всяких возражений:

– Ну признайтесь, товарищи командиры. Народ должен знать.

Дремов посмотрел на меня и предложил:

– Ну что! Надо рассказывать, лейтенант. Иначе они от нас не отвяжутся, да и напридумывают, черт знает что! Потом не отмоешься. И шум в вагоне ни к чему, людям действительно надо отдыхать.

Я с ним согласился:

– Валяй! Только покороче. А то у меня уже глаза слипаются.

Народ набился в наше отделение, как килька в банку, и даже, кажется, перестал дышать. А Дремов выдержал паузу и начал рассказывать. Да, в нем умер великий артист, он изобразил все в лицах, даже немного приукрасил, но получилось очень впечатляюще. Заканчивая свое эффектное повествование, он обратился к рядовому Волкову:

– Вот видишь, Андрейка, как все получилось? Ни медалей, ни орденов, ни благодарностей в личное дело от начальства. Я бы сейчас не отказался оказаться в Москве и получить какую-нибудь награду из рук товарища…

Он наморщил лоб, немного призадумался и добавил:

– Ну, скажем, Буденного! К тому же, Семена Михайловича! Вот и все, ребятки. Послушали сказочку на ночь, а теперь расходимся и баиньки, до утра. Завтра милости просим к нам, но выступать будет другой товарищ.

Дремов картинно указал на меня:

– Вот, Герасимов Виктор Владимирович, лейтенант пограничной стражи.

Потом добавил уже серьезно:

– Все, бойцы! Отбой!

Раненые нехотя разошлись, для них это дремовское выступление стало хоть каким-то развлечением в унылой госпитальной жизни. Наверное, у них тоже немало геройских историй, но рассказ разведчика потряс, кажется, всех. Завтра они ждали продолжения, но не знали, что для многих из них этого завтра уже не будет. Никогда!

3

А утром начался ад. Мы проснулись от дикого воя паровозной сирены, потом послышался гул самолетов, и нас стали бомбить. Спросонья никто ничего не понимал, и появились первые признаки паники. Вот это и было самое страшное. Мы находились в замкнутом пространстве под вражескими бомбами. Обстановка для многих совершенно непривычная и поэтому опасная вдвойне.

В окна вагона было видно, как фашистские самолеты заходят на бомбежку. Это – невыносимое зрелище, все казалось ненастоящим, как-будто в кино. Но это было далеко не кино, а ощущение какой-то нереальности все же сохранялось. Эти ублюдки без всякого зазрения совести расстреливали санитарный поезд, битком набитый израненными людьми. Красные кресты на крышах вагонов не останавливали их. С передней и задней платформ непрерывно лаяли наши зенитки, впрочем, не причиняя нападающим никакого вреда. Среди всего этого грохота до меня донесся голос Дремова:

– Почему они не останавливают поезд, Вить? Сейчас же раздолбают всех к чертовой матери!

Я только пожал плечами, потом осторожно высунул голову в окно, посмотрел вперед и сразу все понял:

– Скоро лес, Володь! Машинист до него тянет. А здесь открытое пространство, перестреляют всех, как в тире.

– А далеко до леса?

– Да черт его знает, точно не разобрать. Где-то с полкилометра.

Володька успокоился и с уверенностью сказал:

– Значит, дотянем!

Я взглянул на него, но ничего не сказал, но его уверенность, каким-то непостижимым образом, перешла ко мне. Я начал воспринимать происходящее более реально. В конце вагона послышался громкий голос:

– Товарищи, я майор Степанов. Приказываю сохранять спокойствие! Паникеры будут расстреляны на месте! Помощь придет!

Конечно, это был чистой воды блеф, но люди начали успокаиваться, и это было очень хорошо, ведь паника – злейший враг солдата. В это самое время вагон прошили две пулеметные очереди, и послышались крики и стоны. Наверное, бомбы закончились, и немцы открыли по составу пулеметный огонь, а наших зениток уже не было и слышно. Следующая очередь прошла наискось через наше отделение, мимо моих ног и дремовской головы. Раненый мальчик, рядовой Волков, был убит наповал. А старшина Полищук получил пулю в грудную клетку и теперь корчился на полу в конвульсиях, пуская изо рта кровавую пену. У него было пробито легкое, мы ничем не могли ему помочь, и через несколько минут он умер. А немцы пулеметными очередями продолжали расстреливать беззащитных людей. В нашем вагоне то и дело слышались стоны и проклятия, а вскоре он стал наполняться дымом. Я снова выглянул наружу, состав втягивался в лес. Впереди нас горели два вагона, и от их дыма и в нашем уже нечем было дышать. Состав понемногу сбавлял скорость, и ходячие раненые уже выпрыгивали из вагонов. Это было безумием, но люди не хотели оставаться в готовых гробах.

Но вот огонь перекинулся и наш вагон, дышать стало совсем трудно, и мы решили пробираться к заднему тамбуру. Передний уже горел, и выбраться через него было невозможно. Вдруг раздался громкий взрыв, резкий толчок, и поезд остановился. Тяжелораненые попадали с полок, отовсюду доносились крики и стоны. Мы находились уже близко к тамбуру. Нам удалось удержаться на ногах и очень скоро мы стали выбираться из вагона. Хорошо, что насыпь была не очень высокой и, с грехом пополам, мы все же оказались на свежем воздухе и сразу поковыляли к лесу, который находился метрах в десяти от железнодорожного полотна. Укрывшись за деревьями, мы наблюдали за погибающим поездом. Мы сами еле-еле держались на ногах и ничем не могли помочь своим товарищам. Господи, Из пылающих вагонов были слышны вопли заживо горящих людей, возле самых путей лежали убитые и раненые, несколько человек суетилось около штабного вагона. Это было страшно, очень страшно!

Я посмотрел на небо, самолеты уже улетели, но там появилась еще одна опасность. Это были многочисленные купола парашютов. Я толкнул Володьку и заорал:

– Десант! Парашютисты!

Тот посмотрел вверх, и на скулах у него заиграли желваки:

– Вот сволота поганая! Хотят добить безоружных, уроды!

Хотя, скорее всего, разбитый в пух и прах санитарный поезд не был основной целью парашютистов. Но разубеждать в этом Дремова у меня не было времени, я заметил ползущего в нашу сторону человека в комсоставовской форме. Вот черт, надо уходить отсюда, но и бросать раненого негоже. В том, что это раненый я не сомневался, потому что двигался он очень медленно и какими-то рывками.

Я показал на него Володьке, тот согласно кивнул и пополз навстречу. С этим у него проблем не было, лежа голова не кружилась. Я, тем временем, взглянул на часы и не поверил своим глазам. Не может быть! После нападения на поезд прошло всего пятнадцать минут! Это было нереально, мне казалось, что эта агония длилась целую вечность. Тем временем Володька добрался до раненого, пристально посмотрел на него, потом легко взвалил на спину и быстро пополз обратно. Это было неудивительно, потому что, когда Дремов притащил раненого, я узнал его. Им оказался сотрудник Особого отдела лейтенант НКВД Дубонос! Надо же – «Слюньков» собственной персоной! Вот ведь не повезло человеку, угодил прямо в лапы своих, с позволения сказать, недоброжелателей. Хотя сказано очень и очень мягко! Но ничего не поделаешь, судьба есть судьба. Все таки он свой, к тому же раненый, поэтому собственные обиды и амбиции нужно засунуть куда подальше и помочь пострадавшему. Он был ранен в плечо разрывной пулей, и осколком у него до половины отсечено ухо. В общем, видок у него был тот еще, краше в гроб кладут. Но, тем не менее, его надо хотя бы перевязать. Мы этим и занялись, но без особого энтузиазма.

К тому же, все это легло на дремовские плечи. Он разорвал свою нательную рубаху и плотно перебинтовал руку особисту. От разрывной пули у него оказалось вырвано почти полспины, но, странное дело, крови он потерял не очень много и сохранил способность двигаться. Хотя, в этом «могучем» теле и крови-то пол-литра всего. Но, тем не менее, Дубонос находился в полном сознании. Для того, чтобы перебинтовать ухо особисту, Дремов размотал бинт со своей головы и плотно примотал пострадавшему эту часть тела. Дубонос все это время молчал, даже не стонал, а потом произнес каким-то виноватым, тихим голосом:

– Спасибо, товарищ старший лейтенант.

Но посмотрел почему-то на меня, но я ничего не сказал и безразлично отвернулся. Я не хотел ничего подобного. Но жалость к этому огрызку все-таки шевельнулась во мне. Вот проклятая натура! А вслух сказал: