Двадцатый год. Книга первая

Он честно пытался исправить положение. Объяснить, просветить, выступить с публичными лекциями – не для красноармейцев, а для образованного минского общества. И что же? Полные залы слушателей, представители польских властей, полицейские кордоны на улицах – а наутро слухи о его предательском полонофильстве и всеобщее осуждение – за что? Дошло до того, что местная библиотека имени Пушкина отказалась дать место для лекции о Мицкевиче. «Не удивляйтесь, – объяснял приятнейший генерал Желиговский, – нам, полякам, в этом городе не с кем поговорить, вы первый разумный русский, встреченный мною в последние годы». С Желиговским сошлись на том, что новое русское правительство следует сформировать в Варшаве – такое, какое Польша захочет увидеть у власти по свержении большевиков.

Поезда в Варшаву из Минска не ходили. Поэтому он, Зинаида Николаевна и Дмитрий Владимирович отправились в Вильно, годом ранее отбитое у советов. Снег в Вильне не вполне еще сошел, улицы тонули в грязи, гостиница была прескверной, но основное – офицеры, полицейские – внушало твердую уверенность. Почти не попадались на глаза оборванцы и евреи, помнившие здесь о подобающем им месте. Но евреи что-то замышляли, им тоже не нравилось его полонофильство. Следовало быть начеку.

* * *

– В настоящее время Польша – единственный заслон цивилизации от большевизма, – неторопливо, словно размышляя, формулировал маленький мужчина. Редактор и коллега делали заметки. – Все разговоры о смягчении режима в Совдепии имеют целью лишь одно – облегчить инфильтрацию большевизма в Европу. Гибельное заблуждение считать, что большевизм есть революция. Большевизм – это реакция, уничтожение культуры и новое порабощение человека. Он являет собою гораздо более жестокую форму царского деспотизма. Орудие Ленина и Троцкого – обман непросвещенных неграмотных масс. Польский солдат, идущий в Россию, должен знать: он идет не завоевывать, но освобождать. Русский народ на русской земле встретит его с распростертыми объятиями.

Замолчав, мужчина подлил себе воды. Высоцкий вновь не удержался от замечания.

– Признаться, я не заметил распростертых объятий. Ни в Минске, ни в Бобруйске, ни в Витебске. Возможно, потому, что не ношу военной формы.

– Возможно, – со злостью буркнул спутник бородатого, Дмитрий Владимирович.

Редактор бросил на Высоцкого укоризненный взгляд. Маленький мужчина подумал о своем: снова Минск, сатанинский русский Минск.

– Господин Мережковский, – обратился к мужчине коллега редактора. – В чем, по-вашему, заключалась главная ошибка предводителей белых армий?

– В их контрреволюционности, – убежденно ответил писатель. – В их стремлении возродить бывшее государство, с которым русские массы распростились навсегда. А также в их отношении к новым государственным образованиям. Юденич не желал признать независимости Финляндии. Деникин не высказался определенно по польскому вопросу.

– Несмотря на польское происхождение, – посетовал седовласый редактор на поведение сына польской матери.

Высоцкий счел необходимым уточнить.

– Польскую независимость Антон Иванович под сомнение не ставил.

– Но определенно не высказался, – повторил товарищ редактора вслед за русским автором. – Какую границу ваш Деникин был готов нам гарантировать?

– Видите ли, господин Крукович, – улыбнулся Высоцкий одними глазами, – если требовать границу семьсот семьдесят второго года, то вам ее не гарантирует никто. С тем же основанием можно предложить на русский трон королевича Владислава. Жаль, у господина Пилсудского нет сына.

– Господин Высоцкий! – не выдержал редактор.

– Прошу прощения, господин Сумóрок. Будучи историком, я позволяю себе порой исторические параллели. Не спорю, данная была неуместна.

Немного придя в себя, редактор продолжил беседу с русскими.

– Господа, позвольте спросить. Каково ваше отношение к Польше?

Ответить вызвался спутник писателя. Сам писатель уже устал.

– Мы с господином Мережковским стоим на почве безусловных прав Польши на границы 1772 года. Такое решение является единственно справедливым, и только после признания данных прав могут выстраиваться русско-польские отношения. Это исходный пункт.

Высоцкий, ошарашенный щедростью русской души, краем глаза взглянул на редактора. Тот, признаться, тоже выглядел изумленным, равно как и его коллега, однако изумленным приятно. Тем не менее господин Суморок спросил, во избежание будущих территориальных недоразумений:

– По польскую сторону должны остаться… – Он представил себе географическую карту. – Минск, Витебск, Гомель, Могилев, Луцк, Ровно, Житомир, Винница, Черкассы?

– Именно так, – безразлично ответил господин Мережковский. – Умань, Бердичев, Бобруйск, Мозырь, Барановичи, Пинск. Мы с господином Философовым выступаем за полный отказ от царских захватов. В нем путь к моральному очищению русского народа и возрождению порабощенной большевизмом России.

– Именно так, – повторил вслед за другом господин Философов. – Пока что нам трудно судить о деталях, но необходимость совместной борьбы с большевизмом неизбежно сделает отношения Польши и возрожденной России дружественными.

– Стало быть, вы за дружбу? – поинтересовался от окна Высоцкий.

Господин Философов улыбнулся.

– Вы сомневались?

* * *

Выпив чаю, оба русских откланялись. Следом собрался и Высоцкий. Вечерним поездом он отбывал в Варшаву с репортажем для газеты. Легко догадаться – не самой правой и не самой пропилсудовской. Прощаясь, редактор не удержался от шпильки.

– Господин Высоцкий, позвольте вопрос. Почему вы не в армии? Вы опытный офицер. Я правильно запомнил: пятый Сибирский корпус?

Ответ варшавянина прозвучал довольно странно.

– Дело в том, господа, что я штабс-капитан.

– И что? – не понял коллега редактора.

Улыбнувшись полячку Достоевского, ни в одной армии не служившему, Высоцкий пояснил:

– В нашем польском войске такого звания нет. Капитана мне, понятно, не присвоят. Добровольно же возвращаться в поручики – увольте.

Полячок Достоевского непонятно для чего заметил:

– Вы, я слышал, сражались с красными на Дону.

– На Кубани. К сожалению. Признаюсь честно, последние пять лет люто ненавижу войну. Тем более – с бывшими товарищами и подчиненными. Довольно гадостно бить по своим из пулемета.

– По своим? – спросили виленские журналисты.

– По своим, – ответил, надевая пальто, варшавский.

Когда он вышел, коллега редактора дал волю накопившемуся гневу.

– Напрасно я его привел. Вы уж простите, пан Юлиуш. Сомнительный тип. Такому место в штрафном подразделении.

Господин Суморок развел руками.

– Увы, вы правы, пан Ксаверий. Наш, с позволения сказать, соотечественник показал себя не лучшим образом. Сегодня мне больше понравились русские.

– Мне тоже, – согласился пан Ксаверий. – Особенно господин Мережковский. Не знаю, какой он писатель, но человек исключительно приятный.

– О да, – согласился редактор. – Если бы Россия состояла из Мережковских… Представляете, вместо медвежьей России Суворовых, Кутузовых, Пушкиных, Гоголей – Россия Дмитрия Мережковского?

– С трудом, – признался пан Ксаверий. – Но такую Россию я бы, возможно, признал. Интервью дадим в завтрашний номер?

– Разумеется. Как вы думаете, господин Высоцкий в курсе, что мы сотрудничаем со вторым отделом?

– Похоже, нет. Уж больно он наглый.

1914

МЕНЕ ТЕКЕЛ ФАРЕС

В день убийства террористами эрцгерцога Басе исполнилось девятнадцать. Праздник отметили в узком кругу, отгородившись от внешнего мира. Бася только что вернулась из Москвы, выдержав на курсах годовые испытания. «Москва-а-а, – ворчал сибирский дедушка. – Хотя бы Киев. Захваченная, но Польша». Киевлянин Старовольский делал вид, что дедушки не слышит.

А утром двадцать девятого, за завтраком, заглянув во вчерашний «Варшавский курьер», вернее в экстренное приложение, пани Малгожата всплеснула руками и испуганно посмотрела на мужа.

– Господи! За что их, Кароль?

– За аннексию Боснии, – безрадостно пробурчал экстраординарный профессор, прогоняя «Русским словом» лезущего на колени кота. – В отличие от нашего, боснийским кордианам гамлетизм не очень свойствен.

В тот черный для Европы понедельник семья Котвицких пробудилась поздно. Накануне основательно повеселились, и сегодня профессор был бы мрачен даже в том случае, если бы микадо извинился за Цусиму. Узнав, однако, о сараевской драме, пан Кароль сделался много мрачнее. Это заметил даже кот Свидригайлов и более попыток взобраться на него не повторял.

На полминуты воцарилось молчание. Бася, успевшая одеться для выхода, нервно листала кадетскую «Речь», Марыся с Франеком жевали бутерброды. Пани Малгожата взялась за новый, уже сегодняшний «Курьер». Свидригайлов вытянулся на диване, голова – на «Киевской мысли», задние лапы – на «Berliner Tageblatt». Шестьдесят восемь страниц вчерашнего берлинского выпуска, не содержавшие ни слова о сараевском убийстве, автоматически устарели – подобно вчерашней «Речи» и обеим «Мыслям», киевской и всероссийской. (Тучи над Европой ничуть не волновали невиданного прежде в Царстве Польском зверя, рысьей статью пошедшего в мать, уроженку американской Новой Англии. Сибирского происхождения отец лишь немного подправил породу – по выражению профессора, подверг ее умеренной русификации.)

– И что теперь? – дожевала канапку Марыня.

Папа с мамой не ответили. Умная Бася авторитетно насупилась.

– Gar nichts Gutes, meine Kleine17. Представляешь, что творится в Берлине? А в Петербурге?

Мама добралась до третьей страницы «Курьера». Глаза запрыгали по белому листу, от заголовка к заголовку.

– Император Вильгельм… потрясен известием… Кровь эрцгерцога… супруги… свидетельствует о политических настроениях… возбуждающих далеко идущие опасения, с одной стороны, надежды – с другой… Сараевское покушение – мене текел фарес Австрии. Was schreiben diese Idioten!18

– Будет война? – оживился соименник убитого Франек. – Со швабами?

– Franz! – в отчаянье воскликнула мать.

– Не переживай, Малгося, обойдется, – неуверенно пообещал экстраординарный профессор. – Современные средства уничтожения сделали войну в Европе невозможной. Самураев еще можно гнать на пулеметы – но немцев, французов, бриттов? Сознательных рабочих, интеллигенцию? Социалистов, буржуа?

Франек, прежде к балканским делам интереса не проявлявший – что за дело просвещенным европейцам до сербской и болгарской дичи? – притащил гимназический атлас и, прогнав с канапе Свидригайлова, отыскал на карте Воеводину, Боснию и Сербию. Экстраординарный профессор задумчиво глядел в окно, на полупустынную в этот час Мокотовскую. Мама, отложив газеты, позвала из кухни Зосю и занялась домашними делами.

– А вот и Константин Ерошенко, – проговорил ни с того ни с сего пан Кароль. – Чрезвычайно медленно подвигается от Ротонды19 по направлению к Вильчьей.

Позабыв про злополучного Габсбурга, Бася старательно зевнула.

– Какой еще Константин, папá?

– Лучший мой студент. Я тебе его представлял. Вижу его здесь третий день подряд. С чего бы это, Гося?

– В самом деле, – Бася уткнулась в газетную статью о сараевском аттентате. Маня переглянулась украдкою с мамой. Франек на секунду оторвался от Балкан.

– Москалик втрескался в Баху?

– Was für ein Wörtchen, Франтишек! – возмутилась пани Малгожата, не уточнив, какое именно словечко имеется в виду: «москалик», «втрескался», «Баха»?

Версия Мани была прозаичнее.

– Быть может, русек надеется увидеть папá и подлизаться к пану профессору?

Пан Кароль покинул позицию у подоконника – куда немедленно, с невыразимой грацией перескочил со спинки кресла Свидригайлов. Возвратившись за стол, объяснил младшей дочери:

– В этом Костя Ерошенко не нуждается. Карский одобрил мое предложение оставить его при университете для подготовки к профессорскому званию. У Ефима Федоровича на таланты нюх. Перед нами будущее светило.

Марыня ухмыльнулась.

– Мокотовской улицы? Будет здесь светиться вместо фонаря?

– Русской классической филологии, – серьезно ответил профессор. – Я привлек его к составлению древнегреческого пособия. На мой взгляд…

– Вот и учился бы в своей России, если шибко умный, – внезапно разозлился Франек. – В императорский Варшавский едут сплошные посредственности.

– Или нищие, – добавила Маня. – На казенный кошт в дешевую провинцию.

Врожденное чувство справедливости не позволило Барбаре промолчать.

– И еще неблагонадежные. «Строжайше б запретил я этим господам на выстрел подъезжать к столицам».

Экстраординарный профессор одобрительно взглянул на старшую, даром что не предполагал в студенте Ерошенко народнических, социал-демократических и даже либеральных наклонностей. Между тем шовинизм и чванство младших вызвали негодование матери.

– Вам не стыдно, Kinder?

– Мамочка, поверь, это не чувство классового превосходства, но обычный социальный анализ, – попыталась оправдаться Маня.

– Вкупе с национальным, – добавил Франек, измеряя пальцами расстояния между Веной, Будапештом и Белградом. – Между прочим, Маня в Баськину Москву не хочет. Только в Сорбонну, как Мария Склодовская.

Пани Малгожата погладила кота.

– Манечка – с пробирками? Увы, не представляю. Шведской премии ей точно не дадут.

Маня хмыкнула.

– Так бы и сказали: на Париж не хватит франков. Режим не слишком поощряет верных слуг.

– Но-но, дитя! – сдвинул брови экстраординарный профессор. Шутки шутками, но меру Марье следовало знать. Тринадцать лет – весьма почтенный возраст.

Бася поднялась со стула и вздохнула. Тихо и неприметно, как подобает столичной жительнице, уставшей от провинциальных склок.

– So ein schönes Wetter heute20. Я погуляю, мама?

– В сторону Вильчьей? – не удержалась Маня.

– Нет, Манечка, в сторону Маршалковской.

Басе показалось, что даже Свидригайлов посмотрел на нее скептически. Но вероятно, только показалось. Франек вновь оторвался от атласа.

– Папа, если что, лучше куда – в артиллерию или пехоту?

* * *

На залитую предполуденным солнцем Мокотовскую Бася выскочила в самом решительном настроении. Давно пришла пора положить предел безграничному нахальству Ерошенко. Сегодня дошло до явного компрометажа, и что обидно, совершенно незаслуженного. Бася ни разу не перекинулась с житомирским нахалом ни словом, максимум два или три, которые, понятно, не в счет. (Что студентик родом из Житомира выведала Ася Высоцкая; зная Басиного дедушку, со значением подчеркнула: «Захваченная, но Польша».)

Долго идти не пришлось. Субъект в студенческой тужурке, покинув пространство, просматриваемое из квартиры Котвицких, застрял перед витриной магазина дамских шляп. Странный для студента интерес к парижским модам привлек внимание городового Пепшика, застывшего неподалеку, саженях в десяти, от Ерошенко и теребившего задумчиво красный шнурок револьвера. Пепшика, знала Бася, крепко помяли то ли в пятом, то ли в шестом неподалеку от Политехникума, и с тех пор в каждом третьем студенте он охотно видел возможного бомбиста. Служебное рвение в сочетании с природной нелюбовью к москалям – под белым царским мундиром билось сердце истинного Пепшика – могло иметь опасные последствия.

Бася твердым шагом направилась к витрине. Положить предел она еще успеет, тогда как сейчас следует светило спасать. В конце концов, они друг другу братья. Студент курсистке non lupus est, а курсистка студенту тем более.

– Здравствуйте, Константин Михайлович!

При виде Баси Ерошенко учтиво поклонился, сняв старенькую, вылинявшую фуражку. И при этом, с присущим ему нахальством, даже не попытался изобразить удивления. Можно было вообразить, будто по Мокотовской сновали десятки очаровательнейших девушек, в элегантнейших платьях из «Revue de la mode», соломенных шляпках с Петровки, зонтиками с Кузнецкого – и каждая говорила: «Здравствуйте, Константин Михайлович!» Между тем в данный момент поблизости не было никого, кроме Баси, Пепшика и еще одной, далеко не юной девы, профессионально оценивавшей потенциал «пана студэнта». Немногочисленных прохожих в расчет принимать не стоило, равно как и шарманщика, «катарына» которого тягуче выводила грустный вальс про маньчжурские сопки.

– Здравствуйте, Барбара Карловна. To znaczy dzień dobry pannie Kotwickiej. Bardzo się cieszę, że znowu pannę widzę21.

Польскую фразу Константин Михайлович произнес чуть медленнее, чем русскую, но с носовыми и среднеязычными у нахала всё было в порядке. Не «джэнь» и не «ще чешен». Впрочем, его ведь сам Карский заметил. И папочка благословил. Ну а что москалик переборщил немного с «панной»… Кстати, с артикуляцией огубленных «о» и «у» Бася бы могла ему помочь.

С появлением хорошенькой паненки, столичной курсистки и дочери профессора, владельца знаменитого кота, Пепшик утратил к студентику интерес и, придерживая шашку, чинно направился в направлении Кошикóвой. Вещи в его мире встали на места, витринам и порядку ничто не угрожало. Профессионалка, удостоверившись, что этот клиент не ее, продолжила путь к Аллеям, в более оживленные и перспективные места.

– Вы уже в курсе? – озабоченно спросил Барбару Костя.

Юные боснийцы подарили европейцам великолепнейшую тему для бесед. Неделю, если не более, можно будет обходиться без погоды.

– Сущий кошмар. – Бася честно попыталась сосредоточиться на сербах и несчастной австрийской чете. – Мой младший брат готовится к войне. Намерен устроить тевтонам Грюнвальд, если немцы на нас полезут. А вы?

– Я пока нет. Думаю, обойдется. При чем тут, в конце концов, Россия?

– Папа тоже так думает. Константин Михайлович, вы тут, верно, дожидаетесь кого? Не буду мешать. Я вышла прогуляться. По Уяздовским и в Лазенки.

Ерошенко расплылся в бесхитростнейшей улыбке.

– Если честно, я надеялся случайно встретить вас. Узнал, что вы вернулись из Москвы и вот…

«Наглец!» – пропело у Баси внутри.

– Но вовсе не думал, что вы непременно появитесь. Тем не менее…

И все-таки смутился. Замялся, замолчал. Что бы подумал, увидев его, декан истфила Карский? У игрушки кончился завод?

– Прекрасная погода, – подсказала Барбара, моментально позабывши про сербов. Ерошенко радостно кивнул. – Быть может, вы пройдетесь со мною? Одной неловко, а пройтись ужасно хочется. Сто лет не видела Варшавы.

– Невероятно, но именно это…

– Тогда идемте, – перебила Бася житомирского мямлю. И пребывая в непреклонной решимости положить предел его нахальству, спросила: – Вы можете взять меня под руку?

* * *

Вернувшись из Лазенок, Бася застала в квартире инженера Старовольского, киевского родственника мамы. Устроившись в кресле у книжного шкапа и поглаживая влезшего на колени Свидригайлова, инженер вел мужскую беседу с экстраординарным профессором и Франеком. Последний, перелистав десяток книг из папиного кабинета, за четыре часа Басиного отсутствия сделался экспертом по балканской ситуации. Сыпал именами Обреновичей и Карагеоргиевичей, уверенно сравнивал численность сербской, болгарской, греческой, турецкой и императорско-королевской армий. Вопреки мнению экстраординарного профессора, выказывал убежденность, что Вена этого так не оставит – при том что аннексия Боснии, равно как предшествовавшая ей австрийская оккупация этой исконно сербохорватской земли, несомненно, является возмутительным актом антиславянского произвола немцев, присвоивших себе плоды побед России над османами.

– Еще немного, и Франтишек станет славянофилом, – озабоченно сказал инженер пану Каролю.

– Ну уж нет, – не согласился пан Кароль. – Филии и фобии не по нашей части.

Франек счел необходимым объясниться.

– Дело не в славянофильстве, Павел Андреевич, а в справедливости. Сербы хотят национального единства. Немцы с мадьярами им не позволяют. Поляки тоже хотят…

– Национального единства, – продолжил Старовольский. – Тевтоны же им мешают.

– Вот именно!

– Но ведь не только тевтоны. Что тогда?

– Это вопрос личных пристрастий, – хмыкнул пан профессор. – Наше семейство отличается… – Он задумался.

– Известной терпимостью к московским захватчикам. – Старовольский встал и поклонился вошедшей в гостиную Барбаре. – Таким, как я. Что скажете, Барбара Карловна?

– Конечно.

Бася совершенно позабыла сказать: «Ну что вы говорите, Павел Андреевич! Какой же вы захватчик!»

Пан профессор повернулся к сыну.

– Вся беда в том, Франтишек, что сейчас кто-нибудь в Кракове, да и у нас в Варшаве, хотя бы твой приятель Павлик, тоже поет о свободе и национальном единстве. Но видит главное препятствие не в немцах. И если что начнется, полякам придется воевать против поляков. Не говоря о прочих малоприятных вещах.

– Не говоря, – согласился инженер.

Оба десять лет назад побывали в Маньчжурии и представляли, о чем идет речь, много лучше прочих европейцев.

Бася, продолжая думать о своем, присела на диван. Свидригайлов, покинув Старовольского, перебрался поближе к хозяйке, на карту Балкан. Пани Малгожата, желая отвлечь супруга от маньчжурских воспоминаний, полюбопытствовала:

– Ну и как на Маршалковской, Бася?

– Замечательно, мама.

– Где побывала?

– В Амфитеатре, в Оранжерее, на Агриколе.

– Где? – спросили хором мать, отец и сын.

Вошедшая следом за матерью Маня посетовала:

– Жалко, я не заключила с Франтиком пари.

* * *

Костиных опасений Анджей Высоцкий не разделял

– Пустое! Франц Прогулкин не рискнет, да и Вилли не позволит. За Сербией мы, за нами – Entente Cordiale.

– Но если? – сочла своим долгом поддержать Константина Ася, младшая сестра Высоцкого, Басина товарка по гимназии, выражаясь по-местному – колежанка.

Понедельник понедельником, но лето оставалось летом, и к вечеру Саксонская площадь и одноименный сад наполнились праздными толпами. Чистая публика, военная и статская, растекалась по кафе и ресторанам – как здесь, на Саксонской площади, так и на лежавшем рядом Краковском Предместье. По панелям, даря городовых улыбками, плыли ласковые панны, сделавшие пол своей профессией. Юные газетчики радостно выкрикивали заголовки, специально для господ офицеров по-русски: «Арцикнязя и евону малжонку забито в Сераеве! Новины из Берлина и Ведня!»

Двое студентов по-мужски угощались пильзенским от Габербуша и Шиле, Ася по-девичьи тянула через соломинку оранжад. Из парка, сквозь гомон толпы, прорывались «Амурские волны» – в исполнении оркестра лейб-гвардии Уланского Его Величества полка.

– Если что, устроим тевтонам Грюнвальд, – пообещал Иоанне Костя. – Пойдем с Андрюхой в вольнопёры.

Анджей выдвинул указательный палец.

– Обрати внимание, Ася, господин Ерошенко упорно уходит от главного, прячась за спины сербских националистов. Что у нас сегодня главное, сестра? Кроме Франца-Фердинанда и княгини Гогенберг?

– Бася Котвицкая, полагаю.

– Вот именно. Вас видели в Лазенках. Вместе. Польская общественность столичного города Варшавы требует отчета.

Ерошенко, отпив немного пильзнера, с готовностью кивнул. Отчет так отчет.

– Видишь ли, Анджей, – начал он приближаться к теме, – славянские идеи мне не близки. Не по причине симпатий или антипатий, но в силу их исторической и политической необоснованности. Я уже три года в Королевстве, этого более чем достаточно, чтобы оценить химеричность панславистских бредней. Да что Польша? Сколько русской крови было пролито за Болгарию. И чем Болгария стала? Немецкой полуколонией?

Ася, выпустив соломинку из красиво подведенных губ, попыталась развернуть беседу в нужном направлении.

– Костя, славян мы уже обсудили. Польская общественность требует вернуться к Басе.

– Вернуться? Разумеется. Возвращаясь к нашему разговору… Тебе не кажется, что фабулы Сенкевича довольно однообразны? Постоянно выступает мотив похищенной невесты. Богун захватывает Елену, Богуслав похищает Оленьку.

– Кто бы похитил меня.

– Не перебивай. Ротгер похищает Данусю, Азья губит Крысю и…

Внезапно Ерошенко смолк и приложился к пильзнеру. Тщетно, ибо Ася с воодушевлением продолжила:

– И пытается – похитить – Басю. Итак, вернемся к главной теме. Общественность…

Высоцкий отмахнулся.

– Ничего не выйдет, Аська. Придется вызнавать у панны Котвицкой. Если это так важно.

– Совершенно неважно, – заверил Ерошенко. Однако, помолчав, решился. – Вероятно, это глупо выглядит – ухаживать за дочкою профессора. Мне показалось, она трактует всё именно так и просто надо мной смеется. К тому же следует признать, она какая-то слишком серьезная. Ее больше волнуют Минье и Тьер. Мне, конечно, тоже интересна французская революция, но в Лазенках я бы избрал другую тему.