Дорога в никуда

Утративший контроль над положением на фронте, Верховный не ответил на это предложение, он боялся оторваться от железной дороги, от помощи союзников, которая фактически прекратилась, надеялся на поддержку чехов, которые уже больше года от прямых столкновений с красными всячески уклонялись. Он отдал приказ отступать на Восток, вдоль железной дороги навстречу суровой сибирской зиме, лютой стужи, голоду, тифу… гибели. Когда стало ясно, что белым войскам в Семиречье предстоит быть отрезанными от основных сил, Колчак отдал приказ об образовании отдельной Семиреченской армии под командованием Анненкова, которому в октябре за ликвидацию «Черкасской обороны» пожаловали орден Святого Георгия четвертой степени и за заслуги перед Российским государством присвоен чин генерал-майора… На этот раз атаман от генеральского звания не отказался. Таким образом, в Северном Семиречье образовался автономный белый анклав с юга подпираемый Туркестанским фронтом красных, а с севера на него вот-вот должны были навалиться передовые части Тухачевского, теснившие колчаковцев уже к столице Белой Сибири, к Омску.

Полк Ивана огромным табором подходил к Семипалатинску. По пути к нему приставали и семьи казаков не из его полка, но также служивших у Анненкова в других частях. Они бежали, ибо знали, что от большевиков пощады в первую очередь не будет семьям анненковцев, причем боялись не столько регулярных частей красных, сколько своих соседей, новоселов из близлежащих деревень, где было много пострадавших в результате карательных рейдов. Анненков когда увидел это «войско» пришел в бешенство. Он, конечно, был доволен, что Иван сохранил полк, благополучно и с минимальными потерями завершил свою миссию, но то что с ним пришло такое количество беженцев: женщин, детей, стариков, многие из которых были увешаны крестами и медалями… Он не сомневался, что беженцы «нанесут» по его свежеобразованной армии тяжкий удар, удар по ее боеспособности, маневренности, мобильности. Ведь только его родная Партизанская дивизия отличалась высоким боевым духом и исполнительностью, прочие же части, вошедшие в состав Семиреченской армии, необходимо еще «приводить в порядок». Атаман, конечно, мог бы это сделать, если бы для этого у него имелось время, а его, увы, противник предоставлять не собирался.

Не сдобровать бы Ивану, если бы вслед за ним в Семипалатинск не повалили новые толпы беженцев с Севера, прибывавшие не только на телегах, но и на поездах по железной дороге, на пароходах по еще не скованному льдом Иртышу. Потом в город отступили, также отрезанные от основных сил, части генерала Бегича, на «плечах» которых шли окрыленные успехами красные полки. Остатки стрелкового корпуса, которые привел Бегич, также вошли в Семиреченскую армию, но это были крайне дезорганизованные и малобоеспособные войска. Потому Анненков, определяя им место дислокации, делал все, чтобы не смешивать их со своими основными силами. Атаман понимал, что удержаться в Семипалатинской области, на, в основном, ровных степных просторах, где имеющие большой численный перевес красные легко могут обойти фланги его армии, невозможно. Он отдал приказ об отходе всех подчиненных ему войск, кроме частей Бегича на юг, в Семиречье, где в более гористой, изобилующей озерами местности обороняться гораздо легче. Бегичу же предписывалось отступать по кокпектинскому тракту на Зайсан, и имея за спиной китайскую границу оттуда тревожить красных. Таким образом, остающаяся опять в стороне от основных боевых действий горная Бухтарминская линия отдавалась красным без боя.

В ноябре Семипалатинск лихорадочно готовился к отступлению. Первым делом казнили всех еще томящихся в тюрьме большевиков. Их выводили ночью на Иртыш, на заводи, где уже образовался тонкий лед, разбивали его и там топили. В городе запахло гарью – жгли имущество, которое не могли увезти…

29

Бахметьев прибыл в Усть-Бухтарму в начале ноября. Для вида он посетил несколько домов, где раньше страховал имущество, предупредил, что в связи с непонятной политической обстановкой контора временно закрывается. Потом направился в станичное правление, где его ждал станичный атаман… По истечении четверти часа разговора с глазу на глаз Тихон Никитич тяжело задумался над непростым предложением, поступившим от гостя:

– …Да, уважаемый Павел Петрович, получается, что ваши сведения более достоверны, чем мои. А я до сих пор не в курсе, что Анненков совсем покинул Семипалатинск

– Мне нет резона вводить вас в заблуждение, Тихон Никитич. События развиваются стремительно, и я не могу ждать. Если вы не хотите, чтобы красные партизаны организовали нападение на вашу станицу, вы должны не препятствовать провести нам объединительный сход в Васильевке. А там будут приниматься решения о проведении ряда вооруженных выступлений против усть-каменогорского и зыряновского гарнизонов, а вас, я это обещаю, не тронем. Поверьте, я умею быть благодарным, и свое слово сдержу, – заверял атамана Бахметьев.

– Так-так… Ну, а что потом… что с нами со всеми будет, когда придет ваша армия?– настороженно и в то же время с обреченностью в голосе спросил атаман.

– Не знаю Тихон Никитич. Но советская власть будет восстановлена, и все, кто боролся с ней с оружием в руках понесут заслуженное наказание, – постарался, как можно мягче произнести эти слова Бахметьев

– Ну, а к какой категории будут отнесены я и моя семья? Я не воевал против советской власти, я вообще ни с кем после японской войны не воевал. И таких, как я в станице много, тем более женщины и дети, – Тихон Никитич говорил твердым спокойным голосом, но в глазах стояло непроходящее выражение горестной тревоги.

– Здесь я ничего не могу вам обещать, но если мне удастся сохранить в уезде хоть какое-то влияние, то лично вам и вашей семье я постараюсь помочь. Но и вы мне сейчас помогите, не мешайте нам организовать хотя бы видимость военных действий. Придержите начальника свей милиции, чтобы он не наделал глупостей. Поверьте, я с вами сейчас совершенно откровенен, как и вы со мной, тогда… И если я не смогу положительно отчитаться о своей подпольной работе, когда придут наши… Тогда я уже и вам буду не в состоянии помочь…

Сразу после беседы с Фокиным Бахметьев покинул станицу и отправился в Снегирево, где его в заколоченном после отъезда в сентябре доме дожидалась Лидия. Павел Петрович специально, как только они оказались на территории Бухтарминской линии, поспешил спрятать ее в ее же бывшем доме, потому что по-прежнему путешествовал как страховой агент и передвигаться в сопровождении достаточно известной в округе жены расстрелянного председателя коммуны никак не мог.

Тихон Никитич в тот же день поговорил со Щербаковым. Начальник станичной милиции и всех самоохранных сил, стал уже не тот, что два месяца назад. Разгром белых на Восточном фронте тяжело сказался на его моральном состоянии. Тридцатисемилетний крепкий мужчина, казалось, сразу постарел лет на десять.

– Как думаешь, Никитич… если сейчас будем тихо сидеть, нам это зачтется, а?

– Не знаю, Егор, но из станицы лучше носа не высовывать, и ни во что не встревать. Это наш единственный выход, может и пронесет.

– Это тебя может и пронесет, ты-то вон, нигде не отметился, миротворец, мать твою… и не расстреливал никого, и не мобилизовывал. А я-то, я ж с коммунарами ох как замарался, я же тот приказ проклятущий на их расстрел подписал… Неужто не простят? – в голосе Егора Ивановича сквозило отчпяние.

– Не знаю Егор. Вали все на анненковцев, дескать, они пришли и заставили. А тебе что, тебе приказали, ты и подписал, – пытался поддержать Щербакова Тихон Никитич…

– А что я скажу, если к ответу притянут, ты ж вон не подписал, как оправдаться? Ох, и хитрый ты Никитич, прямо как жид, ей Богу, – все больше раздражался Егор Иванович.

– Не печалься, Егор, раньше времени. Ты, главное, еще дров не наломай напоследок, – предупреждал Тихон Никитич.

– Да какие там дрова… я сейчас как мышь в любую щель готов забиться… И за себя боязно, а еще больше за семью, как если что, они без меня будут. Ты-то вон своих вырастил, а у меня старшей только пятнадцать, а ребятишки совсем сопляки, – Щербаков суетливо мял руками папаху сидя напротив атаманского стола.

– Мой Володька всего годом твоей Даши старше и что с ним сейчас, где он, я не знаю. Мальчишка еще совсем, молоко на губах не обсохло, а время-то, вон оно какое. Говорят красные уже к Омску подходят. Боюсь и их, кадетов, в окопы погонят, – в голосе Тихона Никитича тоже зазвучала щемящая тоскливая тревога, которую он гасил повседневными заботами, но она все чаще прорывалась «наружу»…

Объединительный съезд всех командиров краснопартизанских отрядов, в большинстве своем выросших как грибы после хорошего дождя за последние полтора-два месяца, происходил в селе Васильевка в двадцати верстах от Усть-Бухтармы и менее чем в десяти от расположения бывшего лагеря коммунаров. Приближение частей Красной Армии стимулировало интерес к партизанству не только у горнозаводских рабочих, но и у, до того достаточно мирных, крестьян-новоселов. Дисциплина в этих свежеиспеченных отрядах была крайне невысокой, потому из прогнозируемого Бахметьевым съезда командиров, на деле получился самый натуральный сход едва ли не большей части всего личного состава тех отрядов. В среде партизан бытовало устойчивое мнение, что на сходе будет принято решение грабить казачьи станицы и поселки, как это осуществляли партизаны в соседнем Северном Алтае, давно уже разорявшие станицы Бийской линии. В преддверии полного разгрома колчаковских войск и ухода анненковцев в Семиречье, многим казалось, что это «мероприятие» можно осуществить совершенно безнаказанно.

Собралось до трехсот человек, набившись в помещении давно уже не функционировавшей сельской школы. Партизаны явились, кто с трехлинейками, кто с берданками, кто с охотничьими ружьями вплоть до самопалов, кто с одним штыком. Павлу Петровичу пришлось на ходу вносить коррективы, ибо узко-келейного совещания, на которое он рассчитывал, не получилось, а вышло что-то вроде митинга с непредсказуемыми последствиями, зависящими в первую очередь от настроения этой полуанархической толпы. Никита Тимофеев сначала попытался, как командир наиболее крупного и старого партизанского отряда, взять «бразды» в свои руки. Но говорить толково он не умел, и его слушали «вполуха». Бахметьев сидел в «президиуме», морщился от тяжелого спертого воздуха состоящего из смеси махорочного дыма и дыхания сотен глоток, многие из которых выдыхали сильный самогонный перегар. Он до поры молчал, пока один за другим выступали выборные от отрядов ораторы призывая, то идти на соединение с регулярными частями Красной Армии, то с североалтайскими партизанами, другие призывали атаковать Зыряновск, кто-то Усть-Бухтарму… Какой-то нетрезвый оратор предложил ударить по самому Анненкову.

Ни одно из предложений не вызвало единодушного одобрения. И тут, улучив момент, слово взял Бахметьев, как руководитель уездного подпольного центра. Павел Петрович вообще не стал вмешиваться в возникшую перепалку по поводу, что делать и на кого идти, будто не слышал ее. Он начал делать доклад о положении на фронтах, которое приблизительно знал, чем сразу привлек внимание всей без исключения разношерстной аудитории. Потом от утверждения, что окончательная победа и восстановление советской власти близки, перешел к тому, что и им партизанам Бухтарминского края надо внести свою долю в дело победы революции, не дать отступающим белогвардейцам прорваться здесь к границе, и отбить у них награбленные ценности…

После выступления Бахметьева, грамотного, взвешенного… неграмотные и полуграмотные крестьяне и горнозаводские рабочие, почти все безоговорочно поверили, что этот невысокий, невзрачный человечек в картузе и с жиденькой бороденкой, действительно уполномоченный советской власти, которая в хвост и в гриву бьет самого Колчака, заставляет отступать в Семиречье Анненкова, одним именем своим наводящего ужас… В дальнейшем сход шел под диктовку Павла Петровича, никто из присутствующих уже не сомневались, что у него есть непосредственная связь и с частями наступавшей Красной Армии, и что директивы он получает аж из Москвы. Не выпуская инициативу из своих рук, Бахметьев предложил объединить все отряды и командиром единого отряда избрать Никиту Тимофеева, коммуниста, командира отряда «Красных горных орлов», а руководителей более мелких отрядов назначить командирами батальонов и эскадронов.

Не забыл Павел Петрович и об обещании данном Фокину. Он напомнил, что казаки из Усть-Бухтармы за все время колчаковского правления, в общем, никого особо не притесняли, и там сидит вполне лояльный атаман и оттуда для партизан никакая опасность не грозит. Партизаны из близлежащих к Уст-Бухтарме деревень в один голос поддержали Бахметьева… Некоторые, правда изрядно удивились, узнав в главном уездном большевике страхового агента из Усть-Каменогорска. Если Усть-Бухтарму сразу решили не трогать, то казакам из поселков Берозовского и Александровского не забыли, что они всем миром расстреливали коммунаров. Нет, крестьяне-новоселы, ставшие партизанами, не жалели расстрелянных питерцев, и вовсе не жаждали справедливого возмездия. Тут имел место совсем другой резон. Если такую большую станицу как Усть-Бухтарма атаковать было не только несколько аморально, но и тяжело, потому как там даже после всех мобилизаций оставалось достаточно самоохранных сил. Другое дело сравнительно небольшие поселки, их захватить и пограбить куда легче. Но вновь решающим оказалось мнение Бахметьева, он внес предложение сначала нанести удар объединенным отрядом по Зыряновску, ибо это сулило сразу громкий и верный успех – здесь уже давно готовы восстать рабочие медных рудников…

Основные выступления этого схода Бахметьев поручил стенографировать Лидии Грибуниной. То, что вдова расстрелянного председателя коммуны приехала вместе с Бахметьевым, тоже сыграло на авторитет Павла Петровича. Бахметьев намеревался до схода даже предоставить ей слово, но уже в процессе выступлений передумал – он и без ее помощи добился всего, чего хотел. Ее же миссия теперь исчерпывалась указанием места захоронения оружия. Из числа прибывших партизан организовали сводный взвод, и Бахметьев с Лидией во главе этого взвода поехали на то поле, где весной и летом восемнадцатого года располагалась коммуна. Она моментально сориентировалась и точно указала место, где стояла ее санитарная палатка. Пока выкапывали и грузили на подводы оружейные ящики, Лидия стояла в стороне, чтобы никто не увидел ее выступивших слез – она вспоминала то, что здесь переживала более года назад, Василия, их мечты, которые жизнь разбила в прах.

Через день после схода, Бахметьев вновь тайно встретился с Фокиным. Поблагодарив станичного атамана за невмешательство, он тут же его предупредил:

– Тихон Никитич, я не могу знать, как тут станут развиваться события, но лучше бы вам с семьей отсюда уехать. Партизаны, они хоть и обещали не трогать станицу… но, сами понимаете, каков там уровень дисциплины, притом отряд сборный, присутствует и определенный процент уголовного элемента.

– Уезжать… куда? У меня дочь беременная, а ее муж у Анненкова служит, – горестно покачал головой Фокин.

– Тем более… Спрячьтесь где-нибудь, у знакомых, или родных, но подальше отсюда, там где вас никто не знает, и то что зять у вас анненковец. Переждите несколько лет, пока все успокоиться. Я знаю, что вы не причастны к расстрелу питерских коммунаров. Но, понимаете, сейчас наверняка будет неразбериха, и вы можете попасть под горячую руку, – довольно прозрачно намекал Бахметьев.

– Вы хотите сказать, что у меня, как у станичного атамана, слишком велика вероятность быть поставленным к стенке? – уже напрямую спросил Тихон Никитич.

– Ну, как вам… сами понимаете, такой возможности нельзя не учитывать. Хотя если вы совсем не причастны к этому расстрелу, то, конечно, можно надеяться.

– Я то не причастен, но брат моего зятя… Ладно, спасибо за предупреждение Павел Петрович, я и сам понимаю, что если будут расследовать обстоятельства того расстрела, то и мне в стороне не остаться, – вздохнул Тихон Никитич.

– Обязательно будут. Их же, коммунаров, сам Ленин сюда прислал, за них обязательно спросят, – продолжал убеждать Бахметьев.

Тихон Никитич, тяжело, с усилием встал из-за стола, подошел к большому железному шкафу, ключом отпер дверцу достал оттуда символ атаманской власти – булаву, посмотрел на нее.

– Разве можно было подумать в седьмом году, когда я ее впервые получил, что через двенадцать лет эта насека ничего не будет стоить. Более того, даже обладать ею будет смертельно опасно, – задумчиво как будто никому, самому себе проговорил он и вновь убрал, закрыл дверцу шкафа. – Павел Петрович, я, конечно, понимаю, что вы мне вряд ли сможете помочь. Спасибо за добрый совет. Со своей стороны желаю вам избежать непонимания со стороны ваших… когда установится ваша власть. Пожалуй, больше нам с вами здесь уже не удастся ни на что влиять. Как вы думаете?

– Вполне возможно. Но вы, как умный человек должны понимать, что все, что сейчас происходит это благо для России. Она сбросила с себя вековые путы, мешавшие ей широко шагать по пути к процветанию. Поверьте, теперь всему народу будут предоставлены, наконец, равные права и ни что не будет сдерживать порыв и творчество масс. Ну а жертвы… жертвы, к сожалению, неизбежны, – убежденно говорил Бахметьев.

– Хорошо, если так. А вы уверены что там, в руководстве вашей партии, в Москве, мыслят так же как и вы, так же борются за равные права и развитие творчества, как вы выразились, народных масс, действительно знают, как осчастливить всех, и действительно этого хотят?… А если нет? Если там больше таких, как тот же Анненков. Герой, умница, кремень, казаки молятся на него. А ведь люди для него, это полки, сотни… пушечное мясо. Я даже иногда думаю, что потому вы и побеждаете, что у вас в руководстве таких Анненковых больше чем у нас. И в результате может получится так, что та самая дорога, по которой вы собираетесь вести народ к всеобщему равенству и процветанию, обернется дорогой в никуда. И, прежде всего потому, что уже в самом начале избранный вами путь стоит стольких жертв и изломанных судеб. Я не провидец, и не могу сказать правы вы или нет, но если вы ошибаетесь и с самого начала идете не туда… вы представляете, все эти миллионные жертвы, они ведь будут на вашей совести, даже ходящего по колено в крови Анненкова, возможно, оправдают, а вас нет.

Бахметьев напряженно слушал, думал… и ответил не сразу.

– Я вас понимаю… и тоже не стану загадывать на будущее. Ведь то, что хотим сделать мы, еще никто не делал. Но в одно верю твердо, так как было раньше, так дальше жить нельзя. Я в этом никогда не сомневался, потому и стал большевиком…

30

После того как 30 октября Красная Армия взяла Петропавловск, она не останавливаясь продолжала двигаться на Восток, постоянно нанося противнику тяжелые порожения. К 5-му ноября возникла реальная угроза полного разгрома белых на левом берегу Иртыша, напротив Омска. Там скопились множество поездов и обозов с военным имуществом и беженцами, а также отступающие войска. Единственный железнодорожный мост через реку не мог пропустить всю эту массу. По Иртышу шла шуга, мелкий лед, потому навести понтонный мост, или организовать паромную переправу, оказалось невозможно. Измученные люди испытывали невероятные лишения, еще хуже было лошадям, они гибли тысячами от бескормицы, а без коня казак, это уже не тот казак. Прижатые врагом к реке, голодные казаки вынужденно делали то, что не делали никогда – ели мясо падших коней. Никогда они не употребляли в пищу конину, потому что испокон относились к лошади не так как к любому другому животному – строевой конь это друг, боевой товарищ.

Плохое питание, антисанитарные условия приводили к появлению и быстрому размножению тифозный вшей. Людей надо было отмывать в банях, обмундирование менять, или прожаривать, больных изолировать от здоровых, дезинфицировать помещения. Ничего этого в условиях военного поражения и отступления сделать невозможно – в белой армии вспыхнула эпидемия тифа, которая перекинулась и в сам Омск. Город мог превратиться в огромный тифозный барак. Но в первую очередь, конечно, надо было спасать армию, ибо красные могли просто ее всю уничтожить на левом берегу Иртыша. Спасти белых могло только сильное похолодание, которое сковало бы реку и позволило ее перейти… И вот, наконец, 10 ноября второй день шедший без перерыва моросящий дождь перешел в снег, а к вечеру ударил крепкий мороз. За ночь река замерзла, но лед был слишком тонок, чтобы переправить армию: обозы, лошадей, артиллерию… Возникла необходимость быстро сделать, наморозить ледовую дорогу…

Еще в конце лета Верховный отдал приказ об эвакуации Омского кадетского корпуса на восток. Потому основная часть корпуса успела уехать относительно безболезненно. Большинство кадетов старших классов эвакуироваться не хотели, и в конце концов таковых не стали принуждать, а оставили в городе, в расположении корпуса и использовали для несения патрульной и караульной служб. Самым почетными для кадетов считалось несение службы по охране ставки Верховного…

Именно кадетов бросили на Иртыш, намораживать дорогу с правого берега. Им навстречу с левого берега то же самое делали армейские инженерные подразделения. Володя с Романом со своими товарищами-кадетами сыпали на лед солому и заливали ее водой. Через три-четыре часа на морозе этот «материал» так сцепляло, что по той дороге вполне могли проходить груженые подводы. Но перевозить приходилось тяжелые пушки и потому «наморозку» проводили многократно. Вечером 11 ноября дорога была готова и войска, беженцы нескончаемым потоком хлынули через Иртыш.

Володя с Романом сидели на берегу возле костра и, пряча лица в поднятые воротники шинелей, грелись. Время от времени кадеты поднимались и бежали, чтобы помочь вытащить со льда на берег орудийную упряжку или подводу, настолько тяжело груженую, что истощенная лошадь не могла преодолеть подъем при выезде с ледовой дороги на берег. Когда кадеты в очередной раз помогли вытащить застрявшую подводу, сопровождавший ее рослый вахмистр, приглядевшись к Роману, радостно вскинул руки:

– Здорово, юнкерь… вона где Бог сподобил свидеться. Чего глаза-то таращишь, земляк я твой. Помнишь, летом в Усть-Каменогорске большевиков как косачей на охоте стреляли? А дружок-то твой где, здеся?

– Дронов… вахмистр… здорово, здесь я! – Володя с другой стороны подводы спешил к вахмистру с распростертыми объятиями…

Дронов приказал подчиненным ему возницам отвести три подводы с вещевым имуществом с дороги в сторону, те бросили лошадям по вороху сена и стали перекуривать, а вахмистр поспешил к Володе и Роману, рассказал им свою горестную историю:

– Мобилизовали меня в сентябре месяце во вновь формируемый 12-й полк. В свой-то в 9-й я уж по годам не попадал. А здесь на ту же должность, что и в германскую занимал, сотенным вахмистром. Знаете, небось, что всех нас свели в один корпус… Народу, лошадей много, а толку мало. Я то, как и положено на сотенном хозяйстве, дело свое знаю, вон сколько уж послужил, а такого непорядка еще никогда не видел. Как немец в пятнадцатом году на нас наступал, а все одно отступали как положено, в полном порядке, а тута… ну просто тарарам какой-то. Я вот и сейчас не знаю, куда мне идти, к кому обращаться. Вот на этих телегах, робята, все имущество полка, все что вывезти успели, остальное все там, в степу, на том берегу осталось, еле на эти три подводы коней наскребли. А сколько там казаков в тифу, раненых осталось… Не знаю вывезут их, аль нет… Поверите, от нашего полка самое большое две сотни осталось, да и поубегли многие.

– Как это поубегли?– не понял Володя. – А приказ, их же под трибунал!

– Да что ты, милок, какой трибунал, у нас полная паника, бегут казаки кто куда, все бросают и бегут, потому как в таком беспорядке в каком пребывает наше войско, служить нет никакой возможности, лучше уж домой живым вернуться, может детишек с женой оборонить случиться. А здеся робята, всем нам пропадать. Я вот сейчас хочу всю эту амуницию сдать кому положено и куда-нибудь, где порядку поболе надо подаваться… Мне ведь до дому никак нельзя. Тама меня сразу продадут, как только красные придут, за то, что вместе с вами рестантов красных стрелял, и за что отличие от отдельского атамана получил. Так что остается, с ими до конца воевать, другого путя нету. Думаю к Анненкову податься, у него, говорят, порядок так порядок, там воевать можно, а здеся никакой мочи уже нет…

Володя слушал вахмистра и словно впал в прострацию… Совсем недавно он получил сразу два письма, от матери из дома, и особенно желанное от Даши из Усть-Каменогорска. Содержание писем в общем было спокойным и мать писала как обычно, и Даша в основном тоже касалась своей учебы, да на какие фильмы ходила в кинематограф… Во всем чувствовалось, что они писали из глубокого тыла, где дыхание войны мало ощущается, а вот здесь все громче слухи об оставлении Омска. Володю постоянно посещали мысли об уходе на фронт, Роман с ним соглашался. Посоветоваться было не с кем, штабс-капитан Бояров с семьей эвакуировался вместе с корпусом. Но Володя и сам видел, что армия разваливается на глазах. Отступать вместе с войсками, которые подвержены разложению – это не выход. Уходить надо туда, где есть порядок, дисциплина, где бойцы и командиры окружены ореолом славы от одержанных побед. Потому Володя, посовещавшись с Романом…. Ребята решили, если подвернется оказия, уходить на юг к Анненкову, опять же поближе к родным местам. И вот оказия случилась, они слышат, что то же самое хочет сделать вахмистр Дронов, с которым их уже вторично нечаянно свела судьба…