скачать книгу бесплатно
не стану ругать,
приблизившись к маленькой сути.
В ближайшие годы
я выползу сам,
и лягу, поближе ко змеям,
признав, что себе
оправданье писал,
как неуязвимый изменник.
«Страшно в этой пропасти…»
Страшно в этой пропасти –
оставь меня, забудься
и не только говори словами
всё о том, как было мне
с людьми настолько пусто,
что в конце они меня сломали.
Разве не оставишь ты,
забыться не сумеешь? –
я тогда перестаю бояться.
Люди превращаются
теперь в такую мелочь,
что до боли это всюду ясно.
«Желание понять…»
Желание понять
дымок над куполом и тополем,
желание коня
запрячь, и поскакать тропинкой тонкой
меня всегда к такому приводили,
в краю моём безрадостно родимом,
что ничего я больше не желал,
и до сих пор душа моя жива.
Миниатюра
Срезая все сугробы
своей ногой суровой
про вечер наш уютненький
ты думала сейчас,
но парочка бульдогов
с гримасою недоброй
заставила опомниться –
о помощи кричать.
Вот подлинный уютик
в трагической каюте
зимы, совсем растаявшей,
где цербер, доберман
устроили погоню
за маленькой тобою,
и я от представления
об этом – чуть с ума…
«…Нету времени теперь нам…»
…Нету времени теперь нам
рассуждать о чём-то грустном:
даже расправляя перья,
даже говоря по-русски, –
не найдёмся мы, не сможем
обрести покой, погаснув:
ты – у горла держишь ножик,
я – к трубе приделал галстук.
«В энциклопедию…»
В энциклопедию
загадочного смеха
я этим утром натощак приехал
и у железных, красочных ворот
остановился.
Из разных стран
и сказок знаменитых
ко мне слетели героини мигом, –
для них я был не более, чем шут
с пустой корзинкой.
И не смешно мне было,
и не грустно:
я мерзости им говорил по-русски,
с той настоящей злобою, что всех
пугает сразу.
Мои ботинки,
шляпу из резины
при входе снять русалки попросили,
и я не стал им нагло возражать,
и был пропущен.
На встреченных деревьях,
как иголки,
висели то ли рюмки, то ли колбы,
а под ногами, вместо мишуры,
скрипела желчь.
– Извольте улыбнуться, –
я услышал, –
то был не голос, и не песня свыше,
а просто гриб весёлый зашептал
из-под коряги.
«Изволю отказаться» –
не сказал я,
а лишь подумал и, на деле самом,
гримасою учтивого смешка
ответил робко.
Всё дальше было глупым,
бессюжетным:
кто приносил меня со смехом в жертву,
кто просто хохотал гиеной в лоб –
не помню я.
Искать меня
никто совсем не думал,
подумаешь, мол, потеряли друга,
или врага заветного… Но впредь
никто не мог смеяться.
Энциклопедию
загадочного смеха
навеки я припрятал и успешно
там провожу свои простые дни,
но без улыбки.
И все такие
грустные там стали,
как будто к этому стремились сами,
а я – смешной, украденный предлог
с пустой корзинкой.
«Со слов молчащей улицы…»
Со слов молчащей улицы
(ни кошек, ни воров)
вчера один прогуливался
парень – будь здоров:
из-под зелёной кепочки
торчали два вихра, –
он с полночи до самого утра
давал глодать комарикам
своей щетины лес,
топтался он и маялся,
а после вдруг исчез,
но улица не зря же ведь –
да, мне, и лишь о нём –
шепнула это всё сегодня днём.
И оттого мне хочется
теперь пойти за ним,
навек оставить творчество,
в колокола звонить,
чтоб не одна лишь улица
и уж не я один
запомнили, что парень тут ходил, –
должны о нём все дамочки
и всякое трепло
знать, как о некой данности,
себе самим назло,
тогда, быть может, вникнет он,
и вскорости тогда
вернётся, обезумевший, сюда.
«Никто не вправе…»
Никто не вправе
сказать, что ране
мы только жрали
и не хотели,
в сердцах надеясь,
создать идею.
Но если скажут,
но если даже
забьют камнями –
я самый первый
скажу: теперь вы
её отняли.
«Кто смел, а кто и трус…»
Кто смел, а кто и трус,
у каждого грешок есть, –
судить я не берусь
наш многолюдный округ.
Кто трус, а кто и смел,
грешок хранит свой каждый, –
не надобно краснеть,
и, запинаясь, кашлять.
Я сам сейчас боюсь
о том писать несмело,
и, как последний трус,
всё кашляю, краснея.
